В предшествующей лекции в связи с некоторыми сомнениями, которые я высказывал по поводу изучаемого предмета, было все же много положений, в которых нечто утверждалось и подчас довольно определенно. Начиная с сегодняшней лекции положение резко меняется. Будет мало определенных и резких утверждений. Моя задача будет состоять в том, чтобы, во-первых, ставить перед вами проблемы, а во-вторых, излагать историю некоторых подходов к решению этих проблем. Вместе с тем я буду вам, по сути дела, излагать историю тех попыток анализа процессов мышления, которые мы предпринимаем с 1952 года. Вспомним прежде всего основной конечный результат, который мы получили на прошлой лекции. Мы отделили процессы вывода от процессов рассуждения. При этом подчеркивалось, что предметом изучения традиционной формальной логики и дальше математической логики были прежде всего процессы вывода. А если мы хотим ответить на вопрос, в чем, к примеру, ошибся Галилей, решая задачу о соударении шаров, и почему, напротив, Гюйгенс сумел решить эту проблему, то нам придется, решая этот вопрос, иметь дело не с выводом, какой исследовали бы в классической формальной логике, а с другим образованием – рассуждением. При этом перед нами будет всегда вставать двойная задача. Если бы у нас были какие-то средства для анализа процессов рассуждения, то мы прикладывали бы их как некоторые трафареты к тем или иным процессам рассуждения – к Галилеевым или Гюйгенсовым. И мы получали бы с помощью этих средств некоторое изображение заданных нам единичных рассуждений. Но все это можно было бы делать, если бы у нас такие средства были. Но у нас таких средств нет. И поэтому работа наша будет заключаться в том, что мы должны будем каким-то образом вырабатывать эти средства для анализа рассуждений, с помощью которых решаются различные научные проблемы. Что же мы имеем, приступая к этой проблеме? С одной стороны, мы имеем некоторые тексты. Будем считать, что эти тексты даны нам в любом количестве и в любом наборе и что мы можем их произвольно группировать. Что я здесь имею в виду? В частности, что мы можем взять какую-то проблему, например описание процесса соударения шаров, и смотреть, как к этому подошел Галилей. И выписать его текст, касающийся этого вопроса. Потом мы можем выписать текст Гюйгенса. Потом мы можем выбрать текст Декарта, если он нам понадобится, и мы вставим его между ними. Затем мы возьмем текст Бернулли. А дальше какой-то текст Лагранжа и т.д. Если нас заинтересует проблема метода дифференциального и интегрального исчисления, то мы опять можем построить такой набор текстов, начиная с Евдокса, дальше, скажем, Евклид, потом Архимед, потом Кавальери, Кеплер и т.д. И все это будут наборы текстов, относящихся фактически к одной и той же проблеме. Мы будем все эти тексты группировать и получим возможность их сопоставлять. Но на этом, фактически, заканчивается все, что мы имеем. И этого очень мало для того, чтобы двинуться дальше. Попробуем сейчас представить себе это в общем виде. Очевидно, что для этого нам нужны некоторые средства. Но средств у нас нет. И это, по сути дела, тот результат, который мы здесь получили. Но, с другой стороны, нам нужно получить некоторое описание этого текста, причем описание того, что мы хотим исследовать. А мы говорим, что исследовать надо не вывод, а рассуждение и процесс мысли. Значит, мы должны построить описание рассуждения, или процесса мысли. Чтобы представить тексты в таком виде, как некоторое рассуждение, или процесс мысли, мы должны применять определенные средства. Кстати, обратите внимание: после того как я нарисовал некоторый план моей работы, я теперь могу апеллировать к нему. Ну, например, я могу заранее утверждать, что хотя у меня средств нет, но я знаю, что они зависят от того, в каком виде я хочу представить текст. Фактически, я начал рассуждать в обратном порядке. Я ввел некоторые неизвестные величины и обозначил их. Это очень напоминает уже разбиравшийся нами способ рассуждения при решении задачи "сколько птичек сидело на дереве", если сначала сидело сколько-то, а потом прилетело определенное количество и стало другое определенное количество. Решая эту задачу, мы сразу же говорим: на дереве сидело дс птичек. Мы, фактически, уже дали ответ на вопрос задачи, но не в том виде, не в той форме, как это требуется. Зачем же тогда мы вводим этот ответ? Только потому, что теперь он дает нам возможность двигаться в обратном порядке, и в этом заключена суть решения задачи. Точно таким же образом мы должны будем двигаться и в анализе текстов. Мы не сможем приступить к непосредственному анализу и расчленению. И мы не будем этого делать. Мы пойдем здесь точно таким же путем: сделаем вид, что мы уже решили задачу, и затем будем рассуждать, исходя из этого предполагаемого решения. Но для этого предварительно мы начнем обсуждать вопрос: что же, собственно, мы должны получить в качестве продукта нашего анализа, что, собственно, нам нужно. Задав требование к продукту нашей работы, мы затем ставим вопрос: какие средства нужны, чтобы получить именно этот продукт? Это "переворачивание" задачи и изменение объекта рассмотрения – очень интересная вещь. По-видимому, очень многое в мышлении построено на таком приеме. Столкнувшись с определенной задачей исследования, мы не исследуем сам объект, а начинаем прежде всего задавать некоторые требования к характеру того знания, которое мы должны получить, решая эту исследовательскую задачу. Мы спрашиваем: в каком знании должен быть изображен этот объект, если мы будем его исследовать? Но пока от того, что я сказал – что мы должны представить заданные нам тексты в виде рассуждений, или процессов мысли, – мало что изменилось в нашей познавательной, исследовательской ситуации. Пока что даже на этом пути перевертывания задачи исследования мы продвинулись очень мало. Мы пока не знаем, что такое рассуждение, или процесс мысли. И это представление мы не можем получить, анализируя сами тексты. Но как тогда мы должны двигаться? И здесь начинается самое смешное. Мы берем эти представления буквально с потолка. Мы начинаем придумывать ответ на вопрос совершенно безотносительно к реальному анализу текста. При этом мы, конечно, учитываем все те знания, которые уже существуют. Мы, по сути дела, исходим из них. Эти знания уже есть, мы не проводим какого-либо специального исследования. Мы говорим: предположим, что рассуждение, или процесс мысли, будет представлять собой то-то и то-то. Мы создаем конструкции, исходя из наших общих интуитивных представлений. Потом, построив эти конструкции, мы начинаем накладывать их на тексты. Мы используем эти конструкции в качестве средств анализа текстов. Предположим, что построенная нами конструкция очень мало соответствует действительному строению рассуждения, или процессов мысли. Но как бы там ни было, а мы уже имеем некоторое средство, и мы можем работать. До этого мы просто не могли начинать саму работу. У нас в руках появилось некоторое орудие, инструмент для работы. Накладывая наши конструкции на тексты, мы начинаем получать разного рода несоответствия и парадоксы. Мы получаем целый ряд показателей существующих расхождений. После этого мы начинаем исследовательский процесс, имеющий "челночный" характер. Выделяя каждую из них, мы спрашиваем себя, как нужно изменить нашу конструкцию, чтобы эти расхождения исчезли. Мы начинаем перестраивать имеющиеся у нас схемы, чтобы устранить эти расхождения. И проделав всю эту работу, мы получаем новую конструкцию, мы снова накладываем ее на текст, получаем новую группу характеристик, фиксирующих расхождения нашей конструкции с действительным объектом, снова изменяем конструкцию, чтобы элиминировать эти расхождения, и т.д. И каждый такой шаг в челночном движении приближает нас к конструкции, более точно изображающей анализируемый объект. Описанный выше путь есть путь всякого и любого научного исследования. И, поняв это, вы будете понимать, почему так медленно развивается человеческая наука. Но никакого другого пути, по-видимому, у людей нет. Из этого же вы поймете и другое – парадоксальное высказывание Кутюра, которое я часто цитирую: из ложного следует все остальное, в том числе и истина. Вместе с тем очевидно, что если первую конструкцию, изображающую ваш объект, вы будете брать не с потолка, если она с самого начала будет "похожей" на объект, то работа последовательных приближений будет резко сокращена. Мы с вами будем постоянно находиться в таком положении – мы будем проделывать эту челночную работу. Мы будем обсуждать, какие именно исходные представления о рассуждении, или процессе мышления, надо взять, чтобы они были похожи на сами эти объекты. — А существует ли принципиальная сходимость познавательных движений такого рода? Нет. Очевидно, принципиальной сходимости в движениях такого рода нет. Именно поэтому приходится быть очень гибкими и иметь готовность к такой гибкости; нужно всегда предусматривать возможность, что мы начнем наше движение с очень неудачных исходных эталонов и тогда не будет этой принципиальной сходимости к конструкции, хорошо изображающей исходный объект. Поэтому мы должны быть готовы к принципиальной смене ориентировки в науке, к принципиальному изменению эталонов и конструкций, выбранных за исходные. Вполне возможны и часто встречаются случаи, когда, взяв в качестве исходной конструкции некоторое образование К, мы накладываем его на объект, вычленяем характеристики расхождений, строим таким путем последовательность конструкций К1, К2, К3..., и чем дальше мы идем, тем, если можно так сказать, больше удаляемся от структуры объекта. Тогда мы не должны упорствовать, а должны вернуться к исходному пункту движения, зачеркнуть всю исходную конструкцию и начать весь процесс снова – с какой-то другой конструкции. Фактически, такую же вещь мы пытаемся сделать сейчас в логике. Мы утверждаем, что сколько бы ни двигаться дальше на основе понятий и принципов традиционной логики – 1000 лет или 5000 лет, – никакого углубления в понимании природы мышления не будет. Задача заключается в том, чтобы кардинальным образом изменить всю систему исходных эталонов, на базе которых мы пытаемся анализировать мышление. Сейчас важно взять любые эталоны, пусть очень непохожие на действительное строение рассуждений и процессов мысли, но существенно отличающиеся от традиционных логических эталонов. Сейчас важно сломать многостолетнюю успокоенность и удовлетворенность существующими эталонами. — Должно ли существовать отношение однородности между изучаемым объектом и эталоном? Здесь очень относительным является само понятие однородности. Вот пример: кривая и прямая линии – однородны они или нет? По-видимому, нет, поскольку кривые не удавалось измерять с помощью прямых. Но люди выработали особую процедуру и научились сводить кривые линии к прямым. Этот вопрос связан также с вопросом о том, какой структурированный мир эталонов создают люди, что представляют собой связи, которые они устанавливают между различными эталонами, и как этот мир эталонов должен накладываться и накладывается на мир отдельных объектов. Интересные материалы в этом отношении дают работы Уорфа. Этот вопрос должен анализироваться как в собственно теоретическом, так и в эмпирическом плане. К сказанному выше нужно добавить, что смена исходных эталонов очень часто затруднена внешними социальными условиями. К этому добавляется еще внутренняя привязанность каждого из нас к уже существующим, утвердившимся представлениям. Чтобы понять трагическую силу этих обстоятельств, достаточно прочитать страшные в своей простоте предисловия к книгам Галилея и обращение Галилея к "благоразумному читателю" в его диалогах о двух главнейших системах мира. Многие открытия в механике были сделаны почти за 1000 лет до того, как они вошли в науку и получили в ней права гражданства. Взять хотя бы мысли Филопона – во многом предшественника и предвозвестника Галилея. Теперь мы можем двинуться дальше. Я изложил вам общую схему нашей работы. Ее нужно реализовать в применении к конкретному материалу. В соответствии с изложенной выше схемой, мы должны построить исходные конструкции рассуждений, или процессов мысли. На что мы при этом можем опираться? Единственное, что у нас реально есть, – это сами тексты. Все остальное нужно выдумать. А это действительно есть. Поэтому первая естественная мысль, которая здесь возникает, – а нельзя ли из "глядения" на тексты извлечь что-нибудь, что относилось бы к собственно рассуждениям и процессам мышления. Но таким путем мы, по сути дела и фактически, приходим к вопросу: что такое текст? В зависимости от того, как мы ответим на этот вопрос, мы с большей надеждой или с меньшей будем искать в нем рассуждения, или процесс мышления, в одних моментах текста будем искать собственно мышление, а в других не будем, потому что его там вообще не может быть. Теперь взгляните как бы со стороны на схему нашего собственного движения. Нам нужно построить схемы рассуждения, или процессов мышления. Мы обращаемся к чему-то другому, отличному от рассуждений, но связанному особым образом с ними. Мы предполагаем, что текст репрезентирует рассуждение. И тогда мы меняем сам вопрос. Мы спрашиваем, что представляет собой это явление, связанное с изучаемым нами объектом, явление, которое мы хотим взять. Почему я обращаю ваше внимание на все эти моменты? Всякое научное исследование начинается с развертывания длинной цепи проблем или задач, которые мы должны рассмотреть. Здесь, таким образом, происходят переходы от одних задач к другим. Мы меняем проблемы, объекты и точки зрения. Но меняем все это особым образом, двигаясь в исходной проблеме. Это необходимая, но вместе с тем самая трудная часть научного исследования. Но здесь, как и раньше, мы не спрашиваем, что такое текст, и не пытаемся его непосредственно анализировать. Мы спрашиваем, чем может быть текст. Мы должны здесь вспомнить все то, что мы раньше говорили по поводу знаков. Мы опрокидываем на текст все то, что мы знаем по поводу знаков: что это, с одной стороны, определенный материал, а с другой – значение этого материала, или смысл. Ни одна из этих сторон сама по себе не образует текста. Мы знаем также, что это должен быть понимаемый текст. Мы точно так же сталкиваемся здесь с вопросом: можно ли рассматривать текст как некоторые объекты, точнее, как объекты исследования? Чтобы стал понятным этот вопрос, я приведу пример камеры Вильсона. Вы наблюдаете капельки конденсированного пара, образующие некоторую траекторию. Являются ли эти капельки воды объектом вашего исследования? Любой физик ответит вам, что нет, что объектом исследования являются частицы, которые пролетают в камере Вильсона. Но с этими частицами вы не имеете дела, они представлены лишь через эти капельки. Очевидно, что объект как бы расплылся, и вы имеете дело не с объектом как таковым, а с некоторой объектной ситуацией. Так же и в нашем случае. Мы имеем дело с текстом, но текст сам по себе не объект, а лишь элемент некоторой объектной ситуации, напоминающий эти капельки конденсированной воды. Но мы, естественно, можем изменить исходную задачу и соответствующую ей точку зрения и сделать объектом рассмотрения сам текст. — Это зависит от того, что вы хотите изучать. Вы знаете сейчас все, что знаю я. Мы хотим изучать рассуждения, или процессы мышления. И именно в этой ситуации я спрашиваю, что здесь объект изучения и можно ли рассматривать текст как объект. Ответа на эти вопросы я жду от вас. Надо сказать, что мы здесь находимся в таком же положении, как и физики, изучающие явления микромира. Они хотят изучать частицу как некоторый объект. А что это такое, они не знают, они имеют лишь отдельные частные проявления. И они стараются их как-то группировать в матрицы или еще как-то иначе, стремясь "создать" то, что могло бы быть объектом. Вспомним наши исходные идеи о челночном движении в исследовании. Они, по сути дела, задают нам метод работы и для данного случая. Очевидно, чтобы получить ответ, мы должны с вами сыграть в несколько разных игр. Первая – предположим, что это объект: что из этого будет получаться? Вторая – предположим, что это не объект, а что-то иное: что из этого будет получаться? Кстати, такая игра и будет тем, что называется философским методологическим анализом. Пока вы будете думать над этими вопросами, я хочу сделать несколько замечаний, не лежащих в общем русле моего движения, но имеющих некоторое самостоятельное значение. Вспомните нашу традиционную схему знания. Там есть объекты, к которым применяются операции, есть знаки, которые фиксируют выделенное таким образом содержание. Но там нет эмпирического материала. Поэтому я могу утверждать, что эти схемы знания не могут быть применимы к тем случаям работы, которые я сейчас обсуждаю. Вернемся к основной теме. Наверное, решение всех этих вопросов об объекте и эмпирическом материале, а также об их отношении друг к другу зависит от исходных установок нашего исследования, т.е. от того, изображение чего и какое изображение мы хотим получить. Но здесь мы сталкиваемся с проблемой, которая обсуждалась на одной из предшествующих лекций. С одной стороны, мы вроде бы уже заранее должны знать, какое знание мы хотим получить. С другой стороны, мы никогда заранее этого не знаем. Практические потребности, обусловившие наши исследования, характеризуют лишь те ситуации разрывов, которые мы должны устранить, или задают тот тип деятельности, которые мы должны будем осуществлять на основе этих знаний. Но всего этого недостаточно для того, чтобы перейти к характеристикам или к требованиям, к теоретической форме знания, которую мы хотим получить. От практических потребностей нет прямого перехода к форме теоретического знания. Я вам не могу заранее сказать, какое именно знание мне необходимо. Во всех случаях, когда вы меня спрашиваете, какое именно знание я хочу получить, единственное, что я могу ответить: знание, соответствующее действительности. Поэтому нам все время приходится двигаться в сложной связке зависимых друг от друга обусловливаний: мы должны получить такое теоретическое знание, которое могло бы обеспечить решение стоящих перед нами практических задач. А каким должно быть это теоретическое знание – на этот счет ответа нет и быть не может. Мы с вами будем исходить из того, что текст не объект нашего изучения, а только эмпирический материал. Но чтобы охарактеризовать его именно как эмпирический материал, я должен ответить на вопрос: чем может быть текст по отношению к рассуждениям, или процессу мышления?
В последнем случае не дается ответа на вопрос, оформление чего. Мы не знаем, оформление ли это продуктов или процессов мышления. Фактически, говоря об оформлении, подразумевали, что это вместе с тем и некоторое средство будущих процессов мышления. Чтобы понять смысл и характер двух первых ответов, надо прежде всего рассмотреть условия, в которых они появились. В тот период существовали и соотносились друг с другом две группы полярных, во многом противоположных понятий. Именно этими двумя группами понятий мог и должен был пользоваться Зиновьев, когда он начал свои исследования логики "Капитала". Я уже говорил о той задаче, которую он перед собой поставил. Ему нужно было объяснить, каким образом и за счет чего Маркс решает те задачи, которых не могли решить Смит и Рикардо. И здесь он мог апеллировать либо к традиционным формально-логическим понятиям, либо к понятиям образа, отражения или изображения действительности. Неприменимость понятий формальной логики для решения этой задачи он выяснил довольно быстро, а с понятием образа или изображения начались очень интересные дискуссии. Разберем их более подробно. "Капитал" – три его тома – представляет собой некоторое знание о буржуазных производственных отношениях. Это совершенно очевидная и бесспорная вещь. Можно показать, что все три тома – одно знание. Если вы будете применять к действительности положения первого тома, то вы получите явное несоответствие. Если вы возьмете один третий том, то непонятно, откуда он взялся и чем обусловлены его положения. Это, таким образом, одна цельная система. В этом плане "Капитал" существенно отличается от такой системы, как, скажем, "Начала" Евклида. Там различные предложения можно разбить по объектам, а в "Капитале" этого во многих случаях сделать нельзя. Но затем вставал довольно естественный вопрос: почему эти три тома – знания и можно ли все элементы представленного там текста, взятого, конечно, в его смысловом аспекте, относить к различным сторонам и элементам объекта и представляющего его эмпирического материала? Через несколько лет, исходя из этих соображений, мы поставили вопрос о структуре содержания знания, о структуре предмета, отличающейся от структуры объекта. Но в то время это были только первые наши подходы к этой проблеме, и естественно, что она выступала в очень странном, а подчас и наивном виде. При более детальном анализе в тексте "Капитала" обнаруживаются такие куски, которые заведомо по смыслу своему соответствуют не самому объекту, а выражают некоторые процедуры работы самого исследователя. Маркс говорит, например: "Возьмем то-то, то-то..., сделаем то-то, то-то..., сопоставим взятый объект с другими... и т.д." Ответ на вопрос, чему соответствуют эти части текста, совершенно очевиден – исследовательской деятельности ученого. Таким образом, обнаружилась весьма поучительная и наводящая на размышления двойственность. С одной стороны, Маркс, очевидно, стремится к тому, чтобы получить картину буржуазных производственных отношений, картину капитала. Но чтобы получить такую картину, ее нужно сначала нарисовать. И Маркс рисует ее. При этом он проделывает очень много "шагов" и каждый свой шаг фиксирует в некотором тексте, сообщает о нем другим. Эти следы его движения при анализе буржуазных производственных отношений и есть текст "Капитала". Но когда все это движение зафиксировано, то текст выступает как знание, или образ, капитала. Но в то время указанное более тонкое понимание образа не было еще нами выработано, и поэтому Зиновьев формулировал свой тезис предельно резко. Когда анатом отрезает голову лошади, то его действия никогда не рассматриваются как образ лошади. Почему же, если Маркс анатомирует буржуазное общество и фиксирует ходы или шаги своего анализа, то они должны рассматриваться как образ, изображение этого буржуазного общества? Между прочим, Зиновьев в этой связи замечал, что следы краски на полотне – это не единственные продукты работы художника, и отнюдь не всю его деятельность по созданию картины они фиксируют: нужно еще растирать и готовить краски, рисовать последовательную серию эскизов, переходить от одних к другим и т.п. Всего этого нельзя увидеть в конечном продукте работы, в портрете или рисунке. Неогегельянцы утверждали, что если по поводу какого-либо объекта или явления сформулирована пара исключающих друг друга, т.е. противоречивых, утверждений, то это не значит, что наша деятельность в отношении этого объекта оказалась неадекватной и должна быть видоизменена, а это означает, что в самом объекте, который мы анализируем, существуют, даны противоречивые, или, точнее, противоположные, стороны и что, следовательно, само формулирование двух противоречащих друг другу утверждений изображает наличие противоречия, или опять таки противоположных сторон, в самом объекте. * См. Г.П.Щедровицкий. Избранные труды. М., 1995. Сейчас мне важно подчеркнуть принципиальное различие двух подходов в объяснении парадоксов, которое вытекало из принципиального различия в понимании природы научных текстов. Последнее задавало точку зрения на парадоксы, а удовлетворительное объяснение парадоксов служило подтверждением правильности этой общей теоретической позиции. Но это было сделано уже позднее, а в тот период вопрос должен был решаться альтернативно, или дизъюнктивно. И мы выбрали – с полной определенностью и всеми вытекающими из этого последствиями – тезис, что тексты являются следами мыслительных движений и должны рассматриваться прежде всего с этой позиции. И я считаю, что такое решение было исключительно важным и принципиальным шагом, обеспечившим успех нашей дальнейшей работы. Это решение позволило нам перейти от текстов к особым идеальным образованиям – процессам мышления, ввести эти идеальные образования, оно позволило нам видеть в текстах процессы и направить всю нашу работу на разработку средств, с помощью которых можно было бы представлять различные научные тексты в виде определенных процессов мысли. Здесь самое главное – это зависимость всей дальнейшей линии анализа от того, как мы оцениваем текст в исходном пункте: как продукт процессов мышления и вообще мыслительной деятельности или как след самих процессов. Решив этот вопрос так или иначе, мы тем самым предопределим способ нашего анализа материалов текстов. В этой связи встал вопрос, можно ли делить текст на части, одни из которых будут относиться только к процессу, а другие только к знанию. Это было отнюдь не ясно. Этому подходу противопоставлялся другой – что всякий текст может рассматриваться в двух аспектах, или ракурсах: как знание и как процесс. Образно это выглядело так, что если мы будем глядеть на текст с одной стороны, то он выступит как процесс, а если будем глядеть с другой стороны, то он выступит как знание. Это был принцип двухаспектности мышления вообще и, в частности, текста; он дополнялся утверждением, что сам по себе текст не является ни процессом, ни знанием: чтобы представить его как одно или другое, нужно проделать особую перерабатывающую или интерпретирующую процедуру, а следовательно – обладать определенными средствами анализа и представления текста. Сам текст по отношению к процессам и знаниям выступал как нечто третье, хотя в то время истинный логический смысл всех этих утверждений достаточно отчетливо еще не осознавался (наиболее яркое выражение эта позиция получила в моем докладе 1955 г. и в статье "Языковое мышление и его анализ" (1957)*. Здесь уместно и важно отметить, что позднее этот момент получил специальную разработку у В.М.Розина и А.С.Москаевой и вылился в тезис о том, что текст есть некоторое "оформление". Но это произошло уже значительно позднее, примерно в 1961-1962 гг. * См. Г.П.Щедровицкий. Избранные труды. М., 1995. Важно также отметить, что уже в дискуссиях 1952-1954 гг. Зиновьева постоянно спрашивали, различает ли он собственно процессы мышления, приводящие к получению тех или иных продуктов – знаний, и позднейшие процессы изложения найденных результатов, процессы оформления их в связном и коммуницируемом тексте. Таким образом, уже в то время постоянно фигурировало и обсуждалось противопоставление процесса как получения чего-то и процесса как изложения имеющихся результатов. Зиновьев и все мы в этих случаях отвечали, что различие между процессом нахождения знаний и процессом оформления их в тексте бесспорно существует, что его надо учитывать (в частности, этим вопросам посвящены специальные параграфы диссертации Зиновьева и дипломной работы М.К.Мамардашвили), но что текст, хотя он и является результатом специальной работы изложения, содержит все-таки, несмотря на все, действительные следы познающей работы мышления. Дальнейшие исследования внесли в эти утверждения весьма существенные коррективы. В ходе последующего изложения вы увидите, что мы, по сути дела, отказались от тезиса, что текст есть оформление процесса познающего мышления. Сейчас мы рассматриваем текст принципиально иным образом. И в этом плане сейчас вопрос можно считать уже "закрытым". Но тогда – я снова повторю этот тезис – подобное решение вопроса было очень продуктивным шагом, так как позволило ввести необходимые упрощающие предположения без особых затрат на специальные исследования и дало возможность нам двигаться в анализе дальше. Вам сейчас важно учитывать исторический характер моего изложения и извлечь из него все необходимые уроки. Излагая историю дискуссий 1953-1955 гг., я хочу показать и продемонстрировать вам тот общий и общезначимый факт, что при первых подходах к какому-то новому объекту или явлению всегда высказывается сразу несколько принципиально различных точек зрения, в соответствии с которыми этот объект может рассматриваться. И, может быть, как раз в разнообразии и обилии этих различных подходов заложен успех дальнейшего анализа. Среди этих исходных подходов многие могут казаться правдоподобными и соответствующими объекту. Но все они важны и значимы лишь в той мере, в какой они могут быть развернуты в реальном конкретном анализе. А это бывает сначала отнюдь не со всеми подходами. И когда какой-то из них начинает развертываться в конкретном анализе, то все другие, как правило, оставляются в стороне, некоторое время игнорируются, хотя при общем формулировании проблемы они могли казаться весьма правдоподобными и даже перспективными. Чаще всего выбранная точка зрения подробно и детально развертывается, прослеживаются все вытекающие из нее следствия, и потом, может быть, в результате очень длительной и мучительной работы, обнаруживается, что она очень ограничена и даже неадекватна. Вот тогда-то мы обычно вспоминаем о других точках зрения и подходах, вспоминаем, что мы уже давно знали и формулировали их, и мы начинаем искать пути и способы разработки соответствующих им средств анализа. При этом часто оказывается, что разработка этих средств и методов возможна лишь потому, что была развита предшествующая, оказавшаяся сейчас ограниченной, точка зрения, и она дает нам необходимое дополнение и необходимые средства в развертывании нового взгляда. Сейчас мне более правильной представляется другая, альтернативная точка зрения, исходящая из того, что одни части текста фиксируют процессы мышления, а другие части – знания. Она представляется мне более правильной прежде всего потому, что сегодня мы значительно лучше знаем и что такое знание, и что такое процесс; во всяком случае сегодня мы лучше знаем, что наши первые исходные представления были неадекватны объекту, и знаем, почему именно они были неадекватны. Но в то время двухаспектная позиция представлялась нам самой удачной и продуктивной. В то время мы еще совершенно не различали объективного существования этой структуры – теперь мы фиксируем его в понятиях знаковой формы, объективного содержания и значений и индивидуально-психологического механизма работы с этими структурами: он описывается в понятиях смысла, интенции на объекты, усвоения, средств и т.п. В то время мы говорили, что человеческая интенция обеспечивает отнесение знаковой формы на объективное содержание, что за счет этого у знаковой формы появляется значение, а у человека появляется понимание смысла и т.д., т.е., другими словами, мы давали знанию психологистическую трактовку. Мы знали, что знания могут иметь самые разные структуры и знаковые формы любой сложности (в этой связи мы говорили, что три тома "Капитала" есть одно знание), но вместе с тем мы считали, что исходная схема замещения дает общее, "клеточное", представление для знания любой сложности. Это значит, что знания, представляемые и трактуемые таким образом, не могли быть собственно продуктами мышления. Процесс мышления имеет своим продуктом известный текст, а не знания. В этой связи возникает вопрос: а каким, собственно, образованием является сам текст – одноплоскостным или многоплоскостным? Поэтому можно и, может быть, нужно представлять знания не просто как ряды значков в тексте, а как такие ряды с протянутыми от них "ниточками" связей объективно-содержательного знания. Именно эти протянутые "ниточки" задают способ движения по объекту. Таким образом, выделив схемы знаний и назвав знания продуктами процессов мышления, мы довольно быстро поняли, что эти продукты нельзя понимать и рассматривать наподобие продуктов практической производственной деятельности. Знания, как мы их представляем, не могут быть идентифицированы со стульями или столами как продуктами деятельности. Действительным продуктом, очевидно, является текст, а знание есть наша особая фикция, и, рассматривая ее как продукт мышления, мы должны совершить, по сути дела, подлог. Схематически эту очень интересную ситуацию можно изобразить так: Она наглядно показывает, почему именно мы вводим статичные структуры знаний и каким образом мы ими пользуемся. В начале наших лекций я вам уже говорил, что с точки зрения категорий, которые нужно применять в анализе, мышление является самым сложным и трудным объектом из всех, которые когда-либо изучались человечеством. Это объект куда более сложный и "хитрый", нежели объекты химии, физики и биологии. Когда мы мыслим, то совершаем очень сложную, многоплановую и многоаспектную работу. Мы переходим от одних значков к другим, каждый значок мы соотносим с определенным элементом или единицей содержания, мы движемся в содержании благодаря тому, что мы движемся в значках и т.д., и т.п. По-видимому, если бы пришлось моделировать мыслительный процесс, то его пришлось бы моделировать сразу в нескольких измерениях, и между движениями в этих измерениях должны были бы существовать свои сложные связи. И это все – лишь первые, очень поверхностные и грубые представления о той объективной действительности, с которой мы имеем дело. Можно спросить: знаем ли мы сейчас, что такое процесс? Наверное многие из вас ответят, что да, знаем. Но я был бы в ответе на этот вопрос очень осторожен. В V-VI вв. до н.э. греки еще не знали, что такое процесс. Декарт в начале XVII в. думал, что он уже знает. В то время полагали, что понятие скорости и способы ее определения, выработанные механикой, дают нам представление и о процессах. Но, по сути дела, это понятие, как и понятие ускорения, давало лишь некоторые инварианты, характеризующие механическое движение. Уже в самое последнее время вопрос об описании процессов во всей остроте стоит в инженерии и кибернетике. Здесь тоже много иллюзий, но мало реальных успехов. Более подробно это можно выразить так: в движении можно выделить некоторый параметр а, который можно представить в виде отрезка, а потом сопоставлять его с другими отрезками или, скажем, измерять его с помощью другого отрезка-эталона и таким путем членить параметр а, отрезок, выражающий его, а тем самым и рассматриваемое движение на кусочки, являющиеся частями-единицами. Именно в этом и состоит исходный смысл понятия процесса. Рассмотреть некоторое движение как процесс – это и значит применить к нему указанные процедуры. Попробуем обсудить этот вопрос несколько подробнее. Еще до Платона и Аристотеля в античной философии и науке возникли парадоксы, или, как они их называли, апории, ставшие знаменитыми. Во многих из них анализировалось движение. Движение фиксировалось двумя параметрами – длиной пройденного расстояния и временем, затраченным на прохождение этого расстояния. Апории имели особые условия появления. Самым характерным и, может быть, решающим было то, что путь, пройденный движущимся телом, естественно фиксировался в траектории, или, иначе, в линии и, следовательно, мог быть представлен в некотором отрезке. А время – второй параметр описания движения – измерялось и фиксировалось в то время только в числах. Итак, путь выражался в отрезке, к которому затем могло быть отнесено число, а время выражалось только в числе. Именно благодаря этому и возникло большинство всех парадоксов: отрезок всегда был ограничен, а числовая последовательность, казалось, уходила в бесконечность. Утверждая, что мышление может рассматриваться как процесс, что существуют определенные процессы мысли, мы тем самым обрекли себя на то, чтобы рассматривать мышление именно таким образом, т.е. задавать какие-то параметры и раскладывать мышление на последовательность кусочков (элементов-единиц), из аддитивной суммы которых складывается все мыслительное целое. Точно так же: утверждать, что данный текст, или рассуждение, есть некоторый процесс, – это означало утверждать, что существует лишь одно единственное направление его анализа, а именно разложение на части, из последовательной цепи которых и должно затем складываться целое. |