2015-05-25
333
Минуты отчаяния и полного безразличия к своей судьбе не были присущи Рафаилу. Он легко мог поставить себя на место, к примеру, любимого героя книги. Несколько раз перечитывая «Манон Леско» Аббата Прево, Рафаил вдруг ощутил, что он – якобы кавалер де Гриё, который под влиянием Тибержа решил посвятить себя духовной карьере.
Рафа как-то поспорил в девятом классе с отличником по всем предметам Ионой Меркунским. Запомнив текст из романа, он вдруг начал произносить монологи от своего имени. Будто слова принадлежат ему, а не литературному герою. На одной из перемен, глядя в глаза отличнику-задаваке, Рафа вошёл в раж:
– Иона, друг!.. – он пытался говорить актёрски поставленным аффектированным голосом.
– Рафа, не приставай! Скоро математика, дай решить уравнения, – Иона писал, сидя за партой.
– Нет! Позволь! Какое имя дадите вы тюрьме, кресту, казням и пыткам тиранов?
Остававшиеся одноклассники, даже те, кто собирался выйти на перемену, от неожиданности остановились и замерли.
– Рафа, ты это чего? Не боишься?.. – Иона притихшим голосом, сдавленно произнёс надломленную фразу и замолчал.
|
|
|
– А что скажете вы, друзья, мучения телесные – блаженство для души?..
– Ты свихнулся! Тебя заберут за такие слова! – заверещали одноклассники.
Рафаил, не обращая ни на кого внимания, продолжал:
– Эх вы, блаженство, прославляемое нами, смешано с множеством страданий. Сила воображения помогает находить удовольствие в несчастиях, потому оно и ведёт к желанному концу.
Дверь в классе со скрипом открылась, вошла классный руководитель:
– Почему такая тишина? – бодро-фальшиво произнесла она.
Рафаил в образе кавалера де Гриё продолжил:
– Блаженство, на которое я надеюсь, близко, а ваше – удалено. Я люблю Манон!
Наступила мистическая пауза. И, как обычно, зазвучали бурные аплодисменты. Одноклассники поняли, что Рафаил вновь указует Ионе: его истинное статусное место – не эрудита, а зубрилы! А Рафа – их подлинный лидер, да к тому же энциклопедически знающий всё и вся.
После уроков Рафаила вызвали к директору школы. Внешний вид его напоминал, скорее всего, образ парторга какого-нибудь овощного склада. Догматичный, без лишних эмоций и вечно недовольный, он любил воспитывать учеников долгими нравоучениями. Его имя тоже соответствовало и было действенным. Хотя в школе он появился совсем недавно, по разнарядке горкома партии.
– Маркс Виленович, разрешите войти?..
– Входи, Рафаил Соломонович!
У директора было ещё одно ценное качество – он помнил имена и отчества всех учеников школы.
– Что случилось? – Рафа умышленно облегчал ситуацию, якобы не придавая значения его очередному вызову к директору.
– А ничто! Вы должны сообщить мне первым, что у вас происходит в классе? Какие политические взгляды? Какое настроение?
|
|
|
– Вы это о чём? Какие у всех взгляды? Глядим на девчонок из соседнего класса, так как наши уже надоели! – Рафа чуть не поперхнулся от смеха.
– Стоп! Болтун! – директор хлопнул классным журналом о край стола, по звуку это напоминало взвизг кнута, – Ты что, прикидываешься? Аполитичный ребёнок!
– Простите, я не понял. В чём меня обвиняют?!
– Почему на перемене, после второго урока, в 11 часов 5 минут, вы публично, в классе, произносили в адрес Вождей-руководителей пролетариата непотребные речи?! А?!
– Что?! Вы не по тому адресу обратились. Я отказываюсь отвечать на ложные обвинения! – Рафа из игровой позиции резко перешёл в оборонительно-наступательную.
– О какой тюрьме, несчастиях для народа вы утверждали?.. Ну?!
– Ах, вот вы о чём! – у Рафы мелькнула догадка, что это Иона уже успел донести директору на Рафаила, – Тогда слушайте. Монолог кавалера де Гриё из «Манон Леско».
Рафаил слово в слово переповторил текст Аббата Прево. Маркс Виленович покраснел, как кумач, стоящий в его кабинете в углу.
– Иди! И больше не смей пропагандой заниматься, Рафаил Соломонович.
Имя его было произнесено с таким ехидством и сарказмом, что у Рафы внутри будто всплыл поплавок мерзости.
Иона для Рафаила после «заспинного» предательства окончательно превратился в пустое место.
А Рафаил лишь добавил победные баллы для себя среди ровесников школы.
| * | * | * |
Ночь вяло превращалась в полдень, серый, как вечер. Люди из теней становились телами животных. На небе, над гребнем высокого, с колючей проволокой, забора потянулись дымные языки, слизывающие звёзды, словно льдинки.
Саша в окружении семерых доходяг был направлен для очистки сугробов с узкоколейной железной дороги, идущей от лагеря к шахте. Поезд из четырёх вагонов постоянно курсировал по этому пути, вывозя оборудование и людей на работу в самом трудном забое.
Невдалеке от костра кимарил стрелок, обнимая покрытую инеем винтовку.
– Митька, сволочь, чего кимаешь! – застонал один. Огня, сука!
Он толкнул дремавшего рядом носатого зэка. Необходимо сказать, что в этот день на работу вывели шестерых доходяг, когда-то известных и авторитетных, духариков и паханов, ныне превратившихся в людей-«фителей». Почему среди них оказался Саша, стало понятным позже.
– Давай я схожу! – вызвался Сашка.
– Ну-ну, потопай! – произнёс лысый чудак, у которого на щеке виднелась вытатуированная голая баба.
Сборище горе-тружеников напоминало зоопарк человеческого отребья. У другого, к примеру, была сворочена скула и рассечён лоб, не хватало верхних зубов. А следующий сверлил всех одним злобным глазом… Словом, всё, как в театре абсурда. Единственный в этой компании молодой парень был человек как человек.
Потопав ногами, с тоской оглянул он враждебный мир и произнёс:
– Господи, родился на свет!
– Тоже следователь нашёлся – чего родился, от кого родился, по собственному желанию или по вражескому заданию! Живёшь, да и ладно!
Саша принёс мох, ветки, ствол карликовой берёзы с корнями и бросил их в жар. В дыму прорезался огонёк, от костра потянуло теплом.
– Чифиря бы! – пожаловался одноглазый, – С сахарком… Руку бы отдал на отсечение за это.
Другой, с татуировкой, полез за пазуху и вытащил оттуда пачку грузинского чая «экстра». Под сиплые голоса товарищей он извлекал их одну за одной. Всего пять пачек. Это был подлинный клад для любителя.
– Утречком начальнику заказ везли из магазина, – объяснил он, – Ну, кое-чего начальник не досчитался.
– Сыпь! – скомандовал одноглазый, снимая крышку с чайника.
Одна за другой пачки раздирались и мелкий пахучий чай исчезал в кипящей воде. Молодой потянул со своей кружкой к чайнику первым. Щербатый ударил его ложкой по руке.
|
|
|
– Лапы! Поперёд батька в пекло лезешь!
Запах «чифиря» донёсся до стрелочка.
– На чифирик потянуло? – сказал лысый, – Подходи. Наливай!
Что произошло дальше, Александр вспоминал с трудом. Молодой пацан выхватил у отвернувшегося к чайнику стрелка винтовку и направил её на всю их группу и стрелка.
– Ну, суки! Начифирились и хватит! Сейчас всех на чистяк[71]уложу! Эй ты, шнифяра[72], тащи пайку мне, уходить буду!
Обалдевшие от такого резкого перехода тихони в ярого рецидивиста, все притихли.
– Заярмиться[73] по-новой захотел, фраер[74]!
– Молчи! Фитиль[75]! Уходить буду, а всем стоять без шухера!
Молодой заключённый, переползая через снежную насыпь на железной дороге, торопился на другую сторону, прямо в тундру.
– Ну даёт… – Саша от удивления смелости и отчаяния молодого аж присвистнул.
Молодой шёл, опираясь на винтовку, как на костыль. И вдруг, раздался неожиданный выстрел. Он упал.
– Я же затвор открыл, – только и произнёс стрелок с нотой отчаяния и безнадёжности, – Теперь посадят к вам, вместе тянуть лямку будем!
– Не дрейфь, стрелок, – Саша помог подняться с места стрелку, – Иди к нему, выполняй службу.
На выстрел прибежали другие охранники. После очередного штрафного изолятора, оперкум объявил сидельцам об амнистии. А молодого стрелочка так никто и никогда не видел. Он исчез навсегда.
Беглеца с самострелом похоронили безымянным в тундре, даже не забивши в холмик колышек с номером.
| * | * | * |
У каждого человека, даже самого скромного, есть тщеславие. У одного его больше, у другого меньше. Особенно развито это чувство у людей, связанных с искусством. Александр не был исключением.
Когда он после освобождения написал свою первую пьесу-сказку «Камень жизни» по мотивам Коми фольклора, она была взята в репертуар Воркутинского драматического театра. На гастролях в столице Коми Республики, городе Сыктывкаре, вдруг исчез главный герой, исполнитель роли Хановея. Пьеса шла в Республиканском музыкальном театре. До начала спектакля оставалось всего несколько минут. Александр Соломонович, как уже признанный драматург, ожидал начала премьеры. Он разговаривал с коллегами-артистами, с которыми недавно находился за колючей проволокой.
|
|
|
Директор Воркутинского театра Владимир Васильевич метался за кулисами в поисках замены. Замены Хановею не было.
– Саша! – бросился директор к Клейну, – Твоя пьеса. Выручай! Ты же артист!
– А что произошло?
– НЕ знаю… Торопись. Ты автор, текст знаешь!
– Конечно, лучше из зала смотреть творение. Но… Надо спасать положение.
Обувь, костюм, косматый парик основного исполнителя оказались Александру впору. Занавес открылся. Звуки музыки перешли в вой и свист северного ветра. Рядом стоящий за кулисами администратор подтолкнул Александра.
– Ну, пора! Пошёл!
Саша вышел без репетиций с партнёрами, только на интуитивной волне и творческой фантазии. Рисуя собственные мизансцены, стал вести спектакль, как капитан тонущей каравеллы. Партнёры, подхватывая его новую реплику, пытались вторить и дополнять игру. Текст пошёл «врассыпную». Саша чётко шёл по своему авторскому тексту, а актёры где сокращали, где забывали, а где и добавляли новые слова и фразы.
Когда закончился спектакль, Александр ощутил в себе прилив необъяснимой энергии искусства. Как же он истосковался по настоящей сцене!
После премьеры директор театра, главные чиновники Министерства культуры, актёры ввалились в гримёрную, чтобы поздравить автора и исполнителя с огромным успехом. Заместитель Министра культуры преподнесла Александру цветы и новенькую пишущую машинку «Прогресс». Этому подарку Саша Клейн был рад особенно. Сколько ещё произведений родиться под стуком этой чудо-машинки!
| * | * | * |
Вокруг Александра всегда были интересные, интеллигентные люди. Даже в невольных жизненных обстоятельствах они находили для себя «культурное» время и место для выхода творческой энергии.
В конце 1954 года Саше уже разрешили посещать литературное объединение при воркутинской газете «Заполярье». По рекомендации начальника ОЛПа, ему необходимо было единственное – вести редакторскую колонку «О высоких производственных показателях на участках передовых шахт Воркуты».
Один из литераторов, Метелёв Лев Викторович, был немногословен. До того, как попасть в заключение, он работал заместителем редактора одной из иркутских газет. Дело было в войну…
Александр не имел привычки выспрашивать, за что и почему сидит тот или иной товарищ. Тем более Лев Викторович, человек малоразговорчивый, односложно отвечал на вопросы: «да» и «нет». Но сегодня он был в приподнятом настроении. Ему зачитали приказ об освобождении. До заседания литературного объединения оставался час. Саша первым зашёл в просторный кабинет Метелёва.
– Александр, я на седьмом небе! Скоро буду свободен. Домой, в Иркутск! – Лев Викторович от волнения переломил карандаш, который беспрерывно крутил в руках.
– Счастливый! А когда вам сообщили новость? – Саша радовался вместе в ним.
– Утром, Сашка, утром! За что же я так долго, десять лет, тянул лямку? – Лев Викторович сделал паузу, – За ерунду, Сашок. За газетную сонную блевотину!
Александр поразился искренности коллеги.
– А за что вы были здесь? Простите за неудобный вопрос, – Саша замер в ожидании честного признания в серьёзном проступке перед Родиной.
– Ни за хрен, Сашуля! – Лев Викторович разливал в стаканы густой чай, – Представляешь? Долго готовил статью об идиотизме Гитлера. Шёл набор печати всю ночь…
– И что дальше? Сгорела типография? – Саша засмеялся.
– Какой там! Хуже! – сгорела репутация Советской печати.
– Не понял! – Саша пододвинулся поближе к столу.
– Нарочно не придумаешь: наборщик с пьяну набрал слово вместо «бредовые» – «передовые»…
– И неужели никто не отредактировал?
– Никто. Потому что дежурным по газете был я. Статья вышла под заголовком «Передовые идеи Гитлера». Готовый тираж развезли по всем адресатам.
– Ну а вы?.. Куда глядели? – Саша пытался понять ситуацию.
– Я? По-честности? В подушку. Неделя без передышки дала знать своё. Вот и очутился в Воркуте.
Наступила небольшая пауза некоего неудобства за собственное ротозейство.
– Я тебя познакомлю с Григорием Марковичем Литинским, работавшим в редакции «Известий». Он расскажет о «ляпах» покруче.
Александр перешёл на тему театральную.
– А я хочу вам поведать маленькую новеллу из моей молодой, довоенной поры. О любви.
– Вечная тема необъяснимости… Слушаю.
– Как-то приехала к нам в ОЛП культбригада. Года три назад. Показывали фрагменты классических спектаклей. Ну и в одной из сцен «Грозы» Островского я увидел её.
– Сань, ты так издалека заезжаешь. Кого?..
– Мою одну из первых любимых пассий по институту, Наденьку. Она играла Катерину.
– Ну а потом? – настороженно задал вопрос Метелёв.
Моё ухо артиста моментально уловило всю фальш и стандартность молодой актрисы. Она пыталась убедить изголодавшихся зэков-мужчин в своей привлекательности.
– Так это же хорошо!
– В том-то и дело, что нет! Как впоследствии я узнал у неё самой, она работала на немцев в оккупации. Пела в притоне. Расстрел ей заменили на двадцать пять лет. Как актрису взяли в культбригаду. Словом, вся жизнь под откос.
– Ты подошёл к ней с чувством любви?
– Нет. Наоборот, я ощущал себя неловко. Куда подевалась прежняя красота и любовь? Около получаса она разыгрывала передо мной искреннее признание и простоту.
– Так что ты этим хотел сказать?
– Вот что: непредсказуемость судьбы, её повороты, какой-то мимолётный случай решают всё и здесь, за колючей проволокой.
– Да, кто знал, что одна буква в газете перемелет мою молодость, а война перечеркнёт твою любовь?..
– Никто, Лев Викторович.
На заседании литературного клуба пришли прозаик Фёдор Олесов, поэт Глеб Чайкин, Золотовский, – писатели давно известные в Воркуте, и не только по своим публикациям.
Александр Клейн среди них был начинающим. Но его юмористические и сатирические новеллы и стихи только-только входили к читающей публике. Одно было трудноразрешимым: придумывать десятки псевдонимов для каждой публикации, когда в одном номере газеты одновременно шло по несколько его материалов.
| * | * | * |
После освобождения Александр активно входил в литературный мир. Его стали издавать. Появились первые пьесы, стихи. От Коми отделения Союза писателей он стал часто выезжать в Москву на различные семинары, пленумы, конференции.
В 1962 году, осенью, Саша вновь поехал в столицу. На одной из конференций близко познакомился с Михаилом Аркадьевичем Светловым (Шейнкманом). Жил он в доме писательского кооператива в Камергерском переулке. Они договорились о встрече.
Александр взял с собой несколько детских пьес, стихи, написанные недавно, чтобы получить рекомендацию от великого писателя. Позвонив звонком-вертушкой[76] в дверь, Саша долго ждал, чтобы кто-нибудь открыл.
За дверью послышались шаркающие шаги и недовольный женский голос. Дверь открыла интеллигентного вида женщина с миндалевидными глазами.
– Простите, я к Михаилу Аркадьевичу. Издалека. Молодой писатель Александр Клейн. Можно пройти?
Она внимательно осмотрела Сашу с головы до ног.
– Погодите. Он немного занят. Александр стоял в прихожей, переминаясь с ноги на ногу. В коридоре располагались высокие книжные стеллажи. Висели картины, на которых были изображены кавказские горы, снежные хребты, а в центре, под высоким потолком, одиноко красовалась картина красноармейцев, скачущих на лихих конях в бой. Минуты через две дверь комнаты напротив отворилась. Навстречу Александру вышел легендарный советский поэт! Правда, вид у него был несколько не очень, он выглядел блёкло и «истёрто».
– А-а-а, Сашка! – протянул он восторженно-радостно, – Проходи!
Пока Александр раздевался в прихожей, Светлов, будучи человеком лёгкого нрава, прочитал свою эпиграмму на советского читателя:
К литературе тяготея,
По магазинам бегал я,
Не понял ни Хемингуэя!
Александр от неожиданной концовки четверостишия громко рассмеялся. Женщина выглянула из кухни.
– Знакомься, Саша, моя супруга – Фодам Ираклиевна Амирэджиби, сестра моего друга, одного грузинского писателя.
– Очень приятно, Александр Клейн, писатель с Севера.
– Пошли в мою «чайхану»! – так Светлов называл свою комнату, где жили сплошные книги.
Безбытность и пустота не удивила Сашу. За свою жизнь он видал и не такое.
– Ну, рассказывай! – Михаил Аркадьевич был в приподнятом настроении.
Александр вытащил из старенького портфеля свои рукописи и начал раскладывать на маленьком столике.
– Погоди, тс-с-с, – Светлов жестом показал молчать, – Я сейчас.
Встав на табуретку, поэт поднялся и стал осторожно, отодвигая ряд книг, что-то вытаскивать из глубины.
– Вот она! Потаённая. Дождалась своего часа, – он показал Саше бутылку московской водки, – Без этого и литература не в счёт.
Быстро достал гранёный стакан и пару галет.
– Простите, но я не пью! – стал отказываться Александр.
– Тогда ты не писатель. По чуть-чуть. Только тихо. Моя опять устроит скандал.
Он быстро налил полстакана и протянул Александру.
Александра обдал резкий запах горькой. Он поднёс к губам стакан и, закрыв глаза, не дыша, залпом выпил.
– Молодец, поэт! – Светлов быстро налил себе полный стакан и словно простую воду выпил его.
– Ну, начинай! Читай!
Саша, раскрасневшись и немного захмелев от водки, выпитой на голодный желудок, начал громко, поставленным голосом читать свою лирику, поэмы о ГУЛАГе. Михаил Аркадьевич внимательно слушал. Потом, как бы для себя, стал говорить, глядя в дальний угол комнаты.
– Ты знаешь, как я стал писать? – продолжил он, не дослушав ответ, – Как-то отец приволок в дом кучу книг классиков, чтобы пустить бумагу на кульки для семечек. Он у меня был бедный еврей-ремесленник. Я сказал ему: сначала читаю, а потом родитель заворачивает. Так и вышло. Перечитал уйму писателей. Оттуда и пришло искромётное, острое слово.
– А как же сейчас? Вы так… можете? – Саша указал на пустую бутылку.
– Могу, Саша, могу! Пью я не от алкоголизма, а от неприятия того, что нас окружает. Порядочный человек это тот, кто делает гадости без удовольствия. А мне после войны столько нагадили… попал в опалу. И… вот.
– А кто же помог? Вы же очень значимы в нашей литературе, – Саша осёкся, увидев, что Светлов вновь полез искать очередную бутылку.
В кабинет, резко открыв дверь, вошла супруга Михаила Аркадьевича. Начался семейный скандал на тему бытового алкоголизма.
Александр, быстро собрав рукописи, пошёл в прихожую одеваться. Скандал продолжался. Не закрыв входную дверь, он ушёл. Только через год ему позвонили от Светлова и предложили к публикации ряд произведений.
Александр не ожидал, что Светлов его ещё помнит, ведь Клейн для него был лишь неизвестным литератором с севера.
| * | * | * |
Некогда Александр острил, что его единственное расхождение с В. И. Лениным заключается в том, что он велел закрыть бордели, а молодая мечта Саши была, наоборот, попасть в бордель и «налюбиться» там досыта. Попав после заключения в профессиональный театр, Саша произнёс: «Моя мечта сбылась…» Беспорядок он не принимал во внимание, но нравственная атмосфера вполне соответствовала народному определению борделя.
Республиканский театр кукол, базирующийся в Воркуте, свою историю отсчитывает с конца 1955 года. Не все кукольники понимали, что ширма требует своей особой драматургии. Александр решил внести свою литературную правку в произведения, которые играли в театре. В одной из первых постановок по пьесе Серёгина «Волшебный прутик» Саша играл злого волшебника. Куклы были невообразимые. Их костюмы шили из разного тряпья и лохмотьев. После премьеры, которая прошла на «ура» у маленьких зрителей, коллективу предстояла поездка в посёлок шахты № 27. Выйдя на станции Мульда, актёры тетра были в ужасе. Их никто не встречал. Поднималась злобная воркутинская вьюга, а идти до посёлка от ж/д станции почти десять километров. Вьюга выбивала последние силы. Сани, к которым были привязаны ящики с куклами и детали декораций, постоянно опрокидывались.
Александр тащил сани, проваливаясь в сугробы, а рядом, чуть отстав от него, карабкались молодые артистки. Одна из них, Людмила Ловейко, выбилась из сил и стала кричать:
– Сашка! Брось меня в тундре! Я больше не могу!
Александр, что есть мочи, кричал:
– Трусиха! Слабак! Шуруй вперёд!
– Я не могу! Легче сдохнуть! – Люда завалилась в сугроб, закрыв руками лицо.
Александр с трудом стал поднимать актрису. Она кричала, сопротивлялась. Ничего не получалось. Чтобы как-то вывести её из истерики, он слегка встряхнул её. Она сразу замолчала. И тут, завывание вьюги смешалось с голосом Ловейко:
– Всё! Я назло всем вам пойду и докажу! Артисты – не погибают!
Спустя годы Саша и Люда часто вспоминали эту фразу и смеялись. Каким-то внутренним чутьём в кромешной темноте он привел свою труппу к посёлку. Не было ни одной лампы ни вблизи, ни вдали. Только он вдруг упёрся в какую-то стену, на ощупь понял – дошли.
– Девчонки, посёлок! 27-я!
Там начинался посёлок 27-й шахты. Саша, будучи в заключении, знал здесь каждый дом. В небольшом здании наподобие клуба горело несколько керосиновых ламп. Ребятишки, распарившись за несколько часов ожидания, встретили кукольников с огромной радостью.
– Вам помочь? Я всё могу! – мальчишка с ватагой ребят выбежал на улицу, помогая затащить ящики с куклами и декорациями.
Через час в помещение набилось очень много народу. Помимо детского спектакля актёрам пришлось ещё читать и петь романсы для взрослых. Александр, имея солидный опыт ведения импровизированных концертов, был на высоте.
К вечеру полярная вьюга стихла. На автомобиле, выделенном штатным управлением, коллектив театра успешно доставили до железнодорожной станции. Первые гастроли театра кукол запомнились Александру надолго.
| * | * | * |
Рафаилу шёл восемнадцатый год. Летним вечером он возвращался пригородным поездом в Киев от знакомых, где гостил в дачной местности. В вагоне было очень душно. Светлая стройная шатенка с большими карими глазами и чудесным бархатным голосом в красно-бордовом платье сразу обратила на себя внимание. Завязался разговор ни о чём.
В окнах вагонов мелькали силуэты деревьев, домов. Качающиеся пейзажи умиротворённо действовали на ход спокойного и серьёзного разговора.
– Будем знакомы, Рафаил, студент театрального института, – Рафа протянул для приветствия руку.
– Татьяна, канцелярская скрепка!
Рафаил опешил, быстро соображая: это шутка, или она серьёзно.
– Простите, а при чём здесь скрепка?
– Да так нас называют в строительной конторе.
– Так вы строитель?
– Молодой человек, вы или умный, или очень глупый. Всё понимаете с десятого раза, – девушка отвернулась, глядя в окно.
– Не обижайтесь. Мы, артисты, всё воспринимаем за чистую монету, на эмоциях.
– Конечно, вы белая кость, а мы пешки!
– Татьяна, я посоветовал бы не дерзить, – Рафаил понимал. Что этот разговор в поезде разовое явление. Сегодня он есть, а потом ушёл и навсегда забыт.
– Я всю жизнь мечтала стать актрисой. Очень хотелось, чтобы меня все любили и знали. Но родители два года назад оказались в Сибири, не по своей воле…
– Понимаю…
– Только мой родственник смог меня устроить к чертёжникам. Убирать, подавать, относить. Хоть закончила я Индустриальный техникум.
– Погодите, о вас может только мечтать любой театр. В вас можно влюбиться. В вас есть харизма.
– И влюблялись. Десятки. Но я всех причисляла к списку «отвергнутых», потому что ещё не встретила того, за кого можно было…
Незнакомка неожиданно прервала разговор. В вагон вошли двое военных и стали проверять у пассажиров личные документы. Девушка резко встала:
– Вы не пойдёте перекурить? – обратилась она к Рафаилу.
Рафа спокойно ответил:
– Я не курю. Но за компанию могу.
Татьяна кокетливо отбросила в сторону копну волос и, пробираясь сквозь коробки и мешки, направилась в тамбур. Рафаил ловко пробрался к ней и оказался совсем рядом, прижатым лицом к лицу. Военные внимательно просматривали документы. Они, вероятно, кого-то искали.
Татьяна нервничала. То и дело она озиралась на входную дверь тамбура. Основная дверь в вагон была полузакрыта, из проёма тянул тёплый сквозняк. Чем не романтический перекур? Военные вошли в тамбур:
– Предъявите личные документы. Досмотр вещей обязателен!
– Начальник, я же с дачи, – промямлил рядом стоящий пожилой дачник.
Таня неожиданно протиснулась к двери, продев руку в открытую щель выхода. Военные методично продвигались сквозь толпу к ним.
– Ваши документы, молодые люди.
Рафаил вытащил из внутреннего кармана куртки паспорт и подал его старшему. Девушка неожиданно рванула на себя вагонную дверь. Хлынул освежающий воздух. И в какое-то мгновение… спрыгнула под откос, покатившись кубарем. Началось невообразимое людское месиво, кто-то кричал: «Помогите!», «Убили!», «Шпионка!».
Один из военных резко дёрнул стоп-кран. Состав рвануло вперёд, затем он с трудом, но остановился, несколько отойдя назад. Рафаил быстро соображал: что это могло быть?! Военные спрыгнули из вагона и по гравию побежали в сторону вылетевшей Татьяны.
Рафа вдалеке увидел, как девушку в красном схватили и поволокли обратно, к последнему вагону состава.
– Вероятно, шпионка! А краля-то была – и не подумаешь! – пожилая женщина причитала рядом с Рафой.
– Да не болтайте вы! – Рафаил остановил бабку, – Может, паспорта не было.
– Знаем мы их, врагов народа! Всю кровушку из нас выпили.
Рафаил не стал вступать в пересуды дачников, он только думал об одном: «Какая красивая, умная, чуть в любви не объяснился, а она – прыг-скок… и всё!»
Этот неожиданный случай подвёл Рафаила, внутренне свободного и открытого, к правильной мысли о том, что в это неумное время необходимо молчать и не заводить «пасмурных» отношений с неизвестными девушками. Нет-нет, да и вспоминал Рафа этот день, который образумил его в отношениях с женским полом.
| * | * | * |
Филейного сала в рационе питания заключённых советских лагерей не добавляли, хотя в царской тюрьме это был один из основных продуктов питания. Как-то Александра назначили дежурным в хлеборезке. Работа «блатная», всегда есть хлеб, масло, сахар. Во время голода, который в воспитательных целях начальство использовало как кнут, хлебораздаточный пункт считался самым доходным и уважаемым местом в зоне.
Александр, зайдя в узкую комнату, заставленную полками с ржаным и белым хлебом, чуть было не потерял сознание от запаха печёного. В желудке засвербила многоголосая булькающая свирель. Перед раздаточным окном висело нормативное меню порций.
Саша, глянув на него, сказал сам себе:
– Шкала голода есть, а жрать народ чего будет?! Ни-че-го!
Появился надзиратель по кухне. Брюхатый, в засаленном грязном переднике, недоверчиво буркнул:
– Первое правило – не воровать! Самому лишнего – не жрать! И не дай бог, просчитаешься… – он поднёс красный кулак к носу Александра, а затем ткнул пальцем в рацион питания.
Саша, как бы всерьёз, но, как обычно, издеваясь над начальством, громко произнёс:
– Хлеб – 450 г, – букву «г» он выделил особенно ярко, – Растит. масло – 9 г. Сахар отсутствует, масло животное – тоже! Всё гражданин начальник, понятно.
– Придурок! Откуда тебя такого прислали? – развернувшись, толстяк хлопнул дверью и зашаркал на кухню.
Александр ещё раз мельком взглянул на примечание в конце рациона: «от 1100 до 1300 ккал, в случае перевыполнения плана – 3900 ккал/сутки».
Саша под общее улюлюканье стал на глаз отмерять равные части хлеба, но они почему-то получались неравномерными.
– Ты гляди, нормы поправились! Указ что ль вышел новый? Чи шо? – спросил хохол, перемешивавший русские слова с украинскими.
– Да не сбивай меня! Видишь, тороплюсь, – Александр всё нарезал и нарезал хлеб.
Вместо закончившегося ржаного он приступил к белому хлебу, который считался «неприкосновенным» для заключённых.
– А ты молодец! Не жмот, как прежний чурка! Сразу видно – свой!
Под одобряющие комплименты голодных Александр изнутри распылялся от собственной значимости. Хотелось ещё и ещё нарезать хлеб, отдавая его голодным и бесправным.
Утренняя раздача завершилась успешно. Нашлись смельчаки, которые, выходя строем из помещения столовой, громко благодарили Сашку.
– Спасибо, новичок-добрячок! Наш халявный хлебачок!
Александр ощущал внутренний подъём и радость за этот райский хлеб, который помог хоть однажды, хоть кому-то в трудную минуту.
Кто-то из дежурных поднёс и кинул в окно к Александру глиняную тарелку с гороховой кашей. С мясом! Внутренние полёты мгновенно прекратились.
– Обед, хлеборез. Не расслабляйся, через полчаса нахлынут ещё два отряда.
Саша быстро проглотил безвкусное варево, в котором плавали обрезки от мяса. И решил подготовиться к встрече следующей партии заключённых. Он быстро стал пересчитывать буханки. Получалось что-то невероятное. По его подсчётам, он уже выдал суточную норму хлеба, которой должно было хватить ещё на обед и ужин. Что за бесовщина?!
Александр решил себя успокоить, главное – он ни в каких накладных не расписывался, значит, ни за что не отвечает, а кто украл хлеб или съел его, он не знает.
Наступил «торжественный» момент выдачи очередной партии хлеба. В окно стали стучать и кричать по-привычному громко и требовательно. Саша, посерьёзнев лицом, решил разыграть очень бдительного хлебораздатчика. Начал издалека.
– Внимание! Граждане заключённые, – голос звучал низко и величественно, – Указом президиума Верховного Совета СССР, с сегодняшнего дня все нормы выдачи хлебоизделий изменены не в лучшую сторону…
– Ты чего мутишь? Мудило!
На хлеборезке появился толстозадый господин начальник:
– Что произошло? Чего духарите?
– Да указ вышел о том, что выдачу хлеба сократили… Всё! Идём в отказники! На работу – ни ногой!
– Погоди-погоди, какой указ?! Вы это чего?.. Охренели?!
Пока взбунтовавшаяся толпа объясняла суть произошедшего, Сашка запихивал в рот последний большой кусок белого хлеба. «Хоть перед смертью наемся, хоть чуть-чуть…» – повторял он про себя голодную мысль.
Хлебная эпопея для него закончилась пребыванием в карцере. Единственное – спас хлеб, которого он наелся в тот день досыта.
| * | * | * |
Рафаил всегда верил в то, что жизнь после смерти существует. Пытался в воображении явить образ того, кем он бы мог стать… в будущем. Идеально «отлакированным» магнатом? Нет! Безродным щенком без имени и дома? Нет! Проскользнувшим по жизни биоматериалом-роботом? Тоже нет! Он всегда приводил себя к одному мыслеобразу, он станет на все века Артистом! Так и сидел Рафа перед любимым зеркалом, пытаясь ожесточённо корчить рожи и находить в себе различные образы-маски. Он ещё не знал, для чего это. Но понимал, что своеобразный психотренинг пригодится ему в глупейшей, по его понятию, и никчёмной жизни дальше.
В отражении Зазеркалья он продолжал рассматривать себя любимого и пытался дойти до песчинки разумного – кто он? И почему так?..
Однажды, на уроке по литературе, а многие ученики не любили этот предмет, Рафаил решил щегольнуть своим артикуляционным аппаратом. На вопрос учительницы о значении лирики Лермонтова, Рафа ответил, интонационно разнообразив речь простой скороговоркой:
– Джубу-дзу, джубу-дзы, рла-рла, лры-лра, была у Фрола, на Фролу на Лавра наврала, пойду к лавру, на Фрола Лавру навру, курлу-мурлу, кырла-мырла…
Класс взорвался от смеха. Учительница, растерявшаяся от такого ответа, стояла, прижавшись к классной доске, и не могла найти слов. Наконец, она выпалила:
– Молчать! Клейн – в учительскую!
Учительская была любимым местом педагогов, которые на разные голоса воспитывали нерадивых своих чад. И пока шла переменка, бедные страдальцы, лихачи школьного поведения, молчаливо выслушивали весь педагогический всплеск о нравственности.
Рафаил уже с детства знал, что он интересен окружающим, что его актёрские «выхлопы» значительны и весомы. Их подолгу потом обсуждают те, кто хоть однажды с ним сталкивался.
У Рафаила был ещё один дар – его сценический голос. Глубокий, ёмкий баритон в одно мгновение мог окраситься лирическими и драматическими красками. С первых слов, родившихся в душевных глубинах, всегда хотелось слушать и слушать великого мастера.
К примеру, в довоенное и послевоенное время своеобразным «брэндом» страны были «продуктовые» очереди. Рафаил, пользуясь Богом данным голосом, мог зайти в любой огромный, переполненный магазин и зычным голосом, подавляя голоса посетителей, заявить:
– Привет животному миру Африки! Дайте пройти! Я за спецпайком!
Это сразу и надолго «придавливало» толпу. Все враз замолкали. Только недоумённо посматривали на «всесильного вещателя». Рафаил подходил вне очереди к прилавку продавца и таким же голосом заявлял:
– Мне полкило колбасы и маслица сверху!
Продавцы, которым было всё равно, автоматически подавали ему продукты. Этот голосовой трюк срабатывал всегда и бесповоротно. Поэтому многие ученики, учившиеся у него сценической речи, мастерски владели своим голосовым аппаратом, способным воздействовать на окружающих.
