Глава 11. Номер счета в «Мерил Линч» 934-23F917

Шепард Армстронг Накер

Номер счета в «Мерил Линч» 934-23F917

1 июня 2005 – 30 июня 2005

Стоимость портфеля ценных бумаг: $452 198,43

По дороге в клинику, куда он в очередной раз вез Глинис, Шеп поймал себя на мысли, что испытывает эмоции, больше похожие на волнение. Так, наверное, бывает, когда открываешь долгожданный конверт с результатами вступительных экзаменов. С ним такого не происходило даже тогда, когда он еще собирался поступать в колледж. Так было, когда он открывал дверь в офис Дейва в апреле сразу после продажи «Нака» за миллион долларов, и его интересовало, сколько с него вычтут налоговые службы. Тогда у него даже желудок заболел; решался вопрос его Последующей жизни. Он не имел понятия о доходах от прироста капитала. Его никогда не волновали декларации и даже ценные бумаги на сумму три тысячи долларов, купленные в 1997-м.

Нет, между этими событиями и результатом первого после химиотерапии обследования нельзя было проводить параллели. Они ехали молча. Они все уже давно обсудили. Многочисленные разговоры не уменьшат и не увеличат затемнения на рентгеновских снимках. Меняясь в ту или иную сторону, Глинис все равно оставалась прежней. Вердикт врачей изменить невозможно. Сравнение результатов медицинского исследования с результатами экзаменов было весьма условным, поскольку во втором случае есть шанс повлиять на результат. Сколько бы отец Шепа ни называл его обывателем и мещанином, но от всей души желал своему первенцу благополучия и ждал от него поступков полезных и достойных. Если с Глинис все хорошо, это не означало, что все они вели себя правильно. Стремясь к лучшему, он всегда тщательно выполнял все, за что брался, даже если речь шла о простой установке раковины в ванной, понимая, что несет ответственность за свои действия. Он относился ко всему с таким же волнением, с каким Джексон следил за борзыми на бегах, когда ставил значительную сумму.

Шеп мысленно переключился на изучение доктора Гольдмана. Энергичный, напористый терапевт отличался грубой красотой; при росте где-то футов шесть он казался огромным. Его нельзя было назвать толстым, но здоровая упитанность говорила о хорошем аппетите. Очевидно, он был любителем свиных ребрышек и не отказывал себе в стаканчике виски, проявляя таким образом нежелание следовать своим собственным рекомендациям, чего Шеп не увидел в докторе Ноксе – подтянутый, ухоженный, он выглядел лет на пятнадцать моложе. Так почему же Филипп Гольдман вызывал большую симпатию? Объективно его внешность была слишком грубой – можно сказать, он и вовсе не был красив. Чуть приплюснутое широкое лицо, близко посаженные глаза – крошечные, почти поросячьи. Однако двигался он быстро и уверенно, преодолевая длинные коридоры с такой же скоростью, с какой, вероятно, поглощал и еду. Он вел себя как человек, уверенный в своей неотразимости, и вас мгновенно охватывало чувство, что так оно и есть на самом деле. Его привлекательность была связана с постоянным движением и наверняка терялась на фотографиях. Если бы его девушка показала подруге его снимок, та никогда бы не поняла, что можно найти в этом невзрачном типе.

Откровенно говоря, Шеп испытывал легкую ревность. И не только потому, что врач был человеком более образованным, успешным и богатым. Между доктором и пациенткой возникли доверительные, очень близкие отношения, чего Шеп не смог добиться после двадцати шести лет брака. Он не представлял, как можно назвать абсолютную преданность врачу, если не любовь. Она доверяла доктору Ноксу, что вполне объяснимо; она верила в доктора Гольдмана, и в этой страсти было что-то эротическое. Когда муж убеждал Глинис, что необходимо поесть, она вставала на дыбы. Но когда в конце мая доктор Гольдман посоветовал ей больше есть, она разработала целую программу набора веса, требуя приготовить ей самые любимые блюда. По сути, ничего, кроме порозовевших и округлившихся щечек жены, не должно было иметь для него значение, но Шеп все равно испытывал раздражение.

Абсентеизм Шепа уже перешел все границы, что не могло оставить Погачника равнодушным; по крайней мере, ему не пришлось опять пропускать работу, благодаря тому что Гольдман назначил встречу на вечер.

Зажав в правой руке ладонь Глинис, Шеп провел ее в офис на седьмом этаже клиники, открывая свободной левой двери и нажимая кнопки лифта. Прежде чем осторожно постучать в дверь кабинета, он на мгновение задержал настороженный взгляд на жене. Такими взглядами обмениваются обвиняемые и их супруги, когда в зал входят присяжные. Глинис была невиновна, но судебная власть изменчива в своих решениях.

Дверь отворилась.

– Мистер и миссис Накер, прошу вас, проходите!

Шеп посмотрел на сияющее лицо Гольдмана и подумал: «Невиновен».

– Хорошо выглядите! – продолжал Гольдман, пожимая руку Шепа, и накрыл сверху второй ладонью, что, должно быть, выражало особое радушие.

Шеп не выглядел хорошо. Месяцы, потраченные на то, чтобы накормить жену максимально калорийной пищей, сделали его почти похожим на Гольдмана, притом что Шеп был на несколько дюймов ниже ростом и не владел искусством двигаться со свойственной доктору грацией. Когда они обменивались рукопожатиями с Глинис – «А вы выглядите очень хорошо!» – ее узкая кисть очень гармонично смотрелась в его широкой ладони.

Они сели. Шеп был рад опуститься на стул, ноги тряслись от волнения. Перед глазами появились черные точки, словно в офисе летали стаи комаров. Он молил Бога, чтобы Гольдман не начал ходить вокруг да около, скрывая самую суть за общими выводами и пылкими фразами.

Врач опустился в свое кресло, сцепил руки за головой, чуть откинулся назад и положил ноги в ботинках из кардована на край стола. Медицинский халат был расстегнут, рубашка измята, волосы растрепаны; при этом он еще и сутулился. Что ж, специалист, к которому пациенты прилетают из Новой Зеландии и Кореи, может позволить себе выглядеть неряшливо.

– Итак, мальчики и девочки, у меня потрясающие новости!

Шеп облегченно выдохнул и расслабленно опустил плечи. Терапевт был прежде всего ученым, не продавцом автомобилей, и не мог, подчиняясь врачебному кодексу, повернуть назад, пройдя часть пути.

– Враг пал, сраженный карающим мечом справедливости, – бодро произнес он. – Я знаю, алимта жуткая дрянь, но вы, миссис Накер, держались молодцом. (Его излюбленное выражение «держаться молодцом», вероятно, распространенный медицинский термин, означающий: «Не будила врача среди ночи, когда персонал больницы уже предупредил ее о побочных эффектах».) И это того стоило. Буду с вами честен: двухфазные клетки не поддались. Но опухоль не увеличилась, процесс удалось приостановить. Две другие значительно уменьшились в размерах. Метастазы мы также не наблюдаем.

Шеп в порыве счастья потянулся к Глинис и поцеловал ее в лоб. Они крепко сжали руки друг друга и обнялись, не в силах сдержать восторг.

– Это же замечательно! Потрясающе! Великолепно!

Гольдман вставил диск в компьютер и показал им в разрезе внутренние органы Глинис, на картинке они напоминали куски многослойного замысловатого террина, приготовленного на виртуальной кухне. Шеп даже мысленно пожурил себя за критическое отношение к Филиппу Гольдману. Может, парень правда красив. Шеп не был женщиной, как он мог судить? Если Глинис верила в доктора, значит, так тому и быть.

Шеп чувствовал себя предателем, циником, низким человеком, не имевшим права на безосновательное скептическое отношение. Внезапно на него волной нахлынуло совершенно другое восприятие болезни жены, заставившее задуматься, не по причине ли собственного непонимания ему приходилось так страдать. Он никогда не придавал значения всем новомодным штучкам о необходимости «выпускать негативную энергию» – или сам не заметил, как купился на это. В любом случае, что бы он там ни выплеснул в атмосферу ради выздоровления жены (можно ли уже назвать это «выздоровлением»?), это было только во вред. Поскольку действия врача принесли ей вполне ощутимое облегчение, много большее, чем пресвитерианская вера Гэба Накера или сектантские проповеди Деб из Тусона, настало время стать прихожанином церкви Филиппа Гольдмана.

Размышляя о новой вере, Шеп смотрел на доктора с выражением глубокой признательности. По уверенным жестам Гольдмана можно было с легкостью определить, что этот мужчина привык выступать перед большой аудиторией профессионалов своего дела, с восторгом внимавших каждому слову. Его статьи печатались в журнале «Ланцет», он сам неоднократно давал рецензии работам менее известных авторов. Смертельно больные люди в слезах молили его о помощи. Однако он не производил впечатления человека с большим самомнением; в манерах не было того бахвальства, которое порой служит хорошей маскировкой для жуликоватой натуры. Нет, Гольдман действительно казался значительной фигурой.

Доктор показал им предыдущее исследование на томографе и последнее, указав на очевидные изменения. На его непрофессиональный взгляд, различия были весьма незначительными; требуется время, чтобы преодолеть природный агностицизм и довериться компьютерной программе. На всем протяжении разговора Гольдман употреблял местоимение первого лица множественного числа: мы уменьшили то, мы уменьшили это. С его стороны было очень благородно употребить это местоимение. Поскольку мы ничего не сделали, и Гольдман об этом знал.

Было очевидно, что врача в большей степени интересует результат работы, и его стремление к превосходству отодвинуло в тень Шепа с его извинениями и стремлением спешно исправиться. Может быть, Гольдману просто нравилась Глинис; нравилось нравиться самому, сложно понять. Однако первостепенную важность имели его отношения с ее раком. Она была средством для его восшествия на пьедестал. Получив возможность управлять болезнью, он был рад за Глинис, но больше всего был рад за себя. Пациент для него был скорее не личностью, а проектом, Глинис была инструментом для подпитки тщеславия, а ее случай не только способом помочь больному, но и возможностью прославиться.

Шеп не мог понять, почему это так его задевает. Безусловно, врач защищал собственные интересы. В данном случае они совпадали с желанием Глинис выжить. Шеп подумал, что сейчас ей не нужны доброжелатели и друзья. Ей нужен компетентный, опытный специалист, который сможет качественно сделать то, что лучше всего умеет делать, а почему этот человек так старается сделать все, что в его силах, их волновать не должно. По этой причине, возможно, Шепу стоило сместить акценты, чтобы сделать понятным, кто кого использует. Они с Глинис использовали амбиции Гольдмана для получения интересующего их результата, а с этой точки зрения дела обстояли превосходно.

– Поскольку лечение было плодотворным, – закончил доктор, – а вы переносите побочные эффекты более чем хорошо, продолжим воздействовать на опухоль алимтой и – «Лифт в Манхэттен», конечно. – Гольдман заговорщицки подмигнул Глинис, а Шеп сидел и старался убедить себя, что его вовсе не ранит тот факт, что жена поделилась с доктором их общей шуткой. – Единственное, что меня немного беспокоит, – это ваш анализ крови. Но у нас в распоряжении есть множество других медикаментов на случай, если ваша выносливость ослабнет или действие алимты станет менее эффективным. – Он протянул список альтернативных лекарств и стал расспрашивать о тех побочных эффектах, которые ей мешают в настоящий момент. Глинис явно их приуменьшала.

Было лето. Впервые со дня наступления сезона стало понятно, что это все же лето и великолепная погода – не ошибка природы. Долгими днями солнце озаряло ярким светом Хакенсак и укрывало мандаринового цвета полотнами Гудзон. Толчками передвигаясь по заполненной дороге, Шеп занялся пересмотром планов на будущее. Возможно, она сможет все преодолеть. А может, ему предстоит одному отправиться на Пембу. Может, в «Мерил Линч» еще останутся деньги, которых хватит если не на жизнь в полном достатке, то хотя бы на небольшой, самый дешевый домик и папайю. Может, он еще сможет ее уговорить поехать с ним, и это пойдет ей на пользу, позволит понять, как коротка человеческая жизнь, как мало осталось даже тем, кто не болен раком. Может, он еще закажет королевского горбыля в ресторане, при свечах. И на двоих.

– Ты не хотела бы поужинать сегодня не дома? – предложил он. – Могу устроить тебе настоящий «Лифт в Манхэттен».

– Опасно. Там много людей, всякие вирусы, бактерии… – ответила Глинис. – Хотя какого черта. Давай отметим. Я бы с удовольствием пошла в «Японику», хотя суши, наверное, не самая лучшая для меня еда.

Не важно, сколько ресторанов посетил Шеп, чаще всего его выбор был неудачен, и они перебирались в какое-нибудь разрекламированное заведение, например «Фиорелло», поскольку это было единственное название, которое приходило ему в голову.

– «Сити Крэб»?

– Отлично!

Мост Джорджа Вашингтона в лучах закатного солнца переливался, словно тиара. Из-за реконструкции пилоны Манхэттена оставались неосвещенными на протяжении многих лет, в результате свет горел лишь на стороне Нью-Джерси, середина была погружена в темноту и сливалась с мутными водами реки – досадный однобокий эффект. Сегодня впервые мост сиял множеством огней от одного берега до другого. Это событие показалось знаковым. Баланс восстановлен.

Оказаться в людном месте было непривычно. Вечер начался с места в карьер, когда постоянный посетитель за соседним столиком зашелся в кашле. Официантка с раздражением восприняла их просьбу пересадить в другое место, но тут Глинис вытащила козырную карту:

– Моя иммунная система ослаблена. У меня рак.

Их мгновенно пересадили за столик на втором этаже. Официантка принесла блюдо с закусками в подарок от заведения и добавила соответствующие извинения. Когда девушка удалилась, Глинис довольно пробормотала:

– Хоть какой-то толк от этой мезотелиомы.

Алкоголь не был ей противопоказан, и Шеп принялся изучать винную карту. Сам он не понимал вкус шампанского, на его взгляд, оно ничем не отличалось от «Маунтин Дью», но Глинис наверняка с удовольствием выпьет бокал. Он выбрал дорогое шампанское «Вдова Клико». Он, в отличие от многих, понимал, что, покупая шампанское, приобретает не напиток, а бренд, символ.

– За твое здоровье, – произнес он, отмечая про себя, что в полумраке потемневшая от химии кожа жены кажется загорелой. Она выглядела весьма привлекательно в кремовой атласной чалме, удивительно подходящей к ее вытянутому лицу, сторонний наблюдатель мог решить, что это просто ее стиль одежды.

– Я хотела тебе сказать, – начала Глинис, принимаясь за крабовые котлетки, – у меня масса идей по поводу столовых приборов. Например, сейчас в машине я представила себе пару для салата, две ложки – одна больше, массивнее, вторая более миниатюрная, но яркая, обе совершенно разные, но дополняющие одна другую. Кованые, ажурные… сложно объяснить.

Со стороны они смотрелись очень романтично.

– Если ты вернешься к работе, – сказал Шеп, смущаясь, – я хотел спросить, не захочешь ли ты сделать фонтан. Вместе со мной. Не всякую ерунду, как делал я, а настоящий, как Свадебный фонтан. Мы с тех пор ничего вместе не делали.

– М-м-м… Может, для обеденного стола? Было бы здорово. Отличная идея. Мне страшно жаль потерянного времени.

Откровенно говоря, ее «потерянное время», как художника, началось не шесть месяцев назад, а в день их свадьбы. Единственное, как Шеп позволил себе высказать свое к этому отношение:

– Я бы очень хотел, чтобы ты больше никогда не занималась весь день формочками для печенья.

– Это точно.

– Ты тратила время на шоколадных зайцев для того, чтобы доказать мне, что ты не должна тратить время на шоколадных зайцев.

– Все дело в деньгах. Другими словами, твое возмущение по поводу того, что я недостаточно зарабатываю, не шло бы ни в какое сравнение с тем возмущением, которое испытывала бы я, заставь ты меня думать о доходах.

– Я никогда не ставил тебе это в упрек и никогда не возмущался, что ты не зарабатываешь много денег.

– Ерунда.

– Лучше расскажи мне о своих замыслах.

– Ты пытаешься сменить тему.

– Да. – Опуская королевскую креветку в соус, Шеп задумался о том, от чего берег ее много месяцев. Она представлялась ему существом изысканным. Может, ему не стоило обращаться с ней как с хрустальной вазой. – Если представить обратное, стала бы ты работать, чтобы содержать меня и всю семью, если бы я сидел дома и занимался бы только тем, что потакал своим прихотям? Например, делал бы фонтаны. Добровольно. Без всякого сопротивления.

– Ты бы сам никогда на это не пошел.

– Не увиливай. Смогла бы?

– Честно? Нет. Я могла бы помочь тебе делать фонтаны. Женщины… Мы не для того созданы.

– И это честно?

– Честно? – Она рассмеялась. – Кто говорит о честности? Разумеется, нет!

Глинис ела с таким аппетитом, что Шеп чуть не прослезился. Она съела крабовые котлетки; кусок камбалы. И еще картофель с петрушкой и два куска хлеба. К счастью, она не стала заострять внимание на том, что не очень хорошо прочувствовала вкус изысканных блюд.

Неприятная тема была забыта, и они говорили о том, что последнее время Амелия старается не попадаться им на глаза. Дочь лишь однажды приезжала в Элмсфорд за всю весну и через час стала прощаться на том основании, что «мама устала».

– Ей трудно находиться рядом, – размышляла Глинис. – Она видит меня и представляет, что у нее тоже будет рак, ей тяжело вынести такое.

– Но она не больна, – осторожно заметил Шеп.

– Она боится.

– Вот и пусть боится за тебя. Я не возражаю, если она будет о тебе беспокоиться.

– Она еще молода, – возразила Глинис, которая не могла сделать над собой усилие и представить, что она может волновать кого-то с тех пор, как начался весь этот ужас. – Она себя не контролирует. Уверена, она сама не понимает, что делает.

– В смысле?

– Избегает меня, конечно. Если ты скажешь ей, что она приезжала только раз, она будет шокирована этим фактом. Уверена, она считает, что бывает у нас постоянно. Она наверняка много раз собиралась позвонить. Даже брала трубку, но потом происходило что-то внезапное и загадочное, и она откладывала разговор на следующий день. Готова поспорить, что такое бывало достаточно часто, если не каждый день, и она думает, что каждый раз она звонила мне.

– Я боюсь, что Амелии станет плохо потом. – Шеп осекся. Это было уже не важно, пустые предположения. Страхи, пропавшие сегодня вечером в семь часов.

– Когда?

Он быстро нашелся:

– Когда ты поправишься. Она оглянется в прошлое и поймет, как бессовестно себя вела. Какой была невнимательной в столь критический период твоей жизни. Ей было бы стыдно; ты бы стерпела все ее обиды. Я бы хотел, чтобы вы были вместе. Может, мне стоит с ней поговорить.

– Не смей. Она сама должна хотеть со мной встретиться, а не потому, что отец ее отругал. В любом случае, – Глинис сделала глоток шампанского, – Амелия появляется чаще, чем Берил. Общаться с твоей сестрой, как с человеком, к которому должна испытывать больше сострадания, чем к собственной персоне?.. Да я бы сама лично отвезла ее в Нью-Хэмпшир.

– В любом случае ты не жаждешь ее видеть. И теперь, несмотря на эгоистичность, она вынуждена взять на себя ответственность за отца. Лучше и быть не могло. Может, это повлияет на ее характер.

– С таким исходным материалом менять характер твоей сестры все равно что переделывать буфет в книжный шкаф.

С притворной беззаботностью Шеп принялся за чизкейк.

– Теперь, когда прогноз вполне благоприятный, ты не думаешь отказаться от затеи начать процесс по асбестовому делу?

– Ни за что! Даже если я справлюсь с болезнью, это еще больше убеждает меня продолжить борьбу. Люди, совершившие это преступление, должны быть наказаны.

– Ну, это будут уже другие люди… – с сомнением предположил он. – За те тридцать лет, что прошли после окончания художественной школы, на руководящих постах в «Фордж крафт» сменилось не одно поколение.

– Они все еще продолжают существовать и делают деньги на смертоносном зле. Надеюсь, мне станет лучше, и я смогу дать показания и вынести перекрестный допрос. Я должна все выдержать, если дело дойдет до суда.

У Шепа упало сердце. Судебного процесса не избежать.

– Ладно, – пожал он плечами, – как скажешь. На следующей неделе у меня встреча с тем адвокатом Риком Мистиком.

Пока они пили кофе и мятный чай, он аккуратно перевел разговор на тему ее работы, чтобы закончить вечер на приятной ноте. В машине он предложил устроить ужин с Кэрол и Джексоном, чтобы отметить позитивные сдвиги в лечении.

– Устроим тематическую вечеринку, – согласилась Глинис. – Будем развлекать их результатами исследования.

Шеп был рад застать в кухне Зака, хотя, возможно, сын и не был в восторге от этой встрече. Мальчик настолько явно стремился скорее исчезнуть, ошарашенный внезапным появлением родителей, словно боялся, что они его заметят. Он выглядел хуже, чем раньше. Но Шеп был так рад вернуться домой, что не стал выговаривать сыну, что раз тот не может сам стирать свою одежду, то мог хотя бы постирать носки, и не стал ворчать, что не мешало бы сделать музыку тише, поскольку мама плохо себя чувствует. («Что еще новенького?») Шеп уже и не помнил, когда последний раз получал хорошие новости, да и дорогостоящий «Маунтин Дью» за ужином его немного взбодрил.

– Рад, что ты вылез из своей комнаты, дружище, – сказал Шеп. Зак с недовольством воспринял дружеское похлопывание по плечу, словно отец больно его ударил. – У нас потрясающие новости из клиники по поводу здоровья мамы.

Зак вздрогнул. Не похоже, чтобы он обрадовался услышанному. Он старался, чтобы отец не заметил его сэндвич с индейкой, словно был застигнут врасплох за каким-то хулиганством. Мальчик был очень худой, он все еще рос; зачем ему прятать сэндвич?

– Так что случилось? – угрюмо спросил он.

Шеп рассказал о результатах томографии, подробно описав, как значительно уменьшились в размерах две опухоли; однако опустил тот факт, что не все клетки поддались воздействию, поскольку это давало сыну возможность заподозрить, что Филипп Гольдман слегка приукрасил результат. Нет ничего страшного в том, чтобы преподнести все шестнадцатилетнему мальчишке в более радужном свете, на его долю выпало немало тяжелых дней, и все крутые повороты, уготовленные судьбой, ему пришлось пройти самому, без помощи докучливого, измотанного отца.

– Угу.

Шеп ждал реакции, пока не понял, что опущенные плечи, мрачное выражение лица и желание скорее исчезнуть и есть реакция его сына на сказанное.

– Может, ты не понял? Это значит, что мама поправляется. Химиотерапия ей помогает. Мы победим эту заразу.

– Угу.

Зак, всегда смотрящий словно сквозь предметы, поднял глаза на отца. Скорбный, сочувствующий взгляд его карих глаз заставил Шепа почувствовать себя младшим из них двоих. Зак подошел к матери, сидящей за столом, и погладил ее по плечу; движения были резкими, прерывистыми, словно он управлял собственными руками с помощью пульта.

– Отлично, ма, – произнес он упавшим голосом. – Я рад, что все налаживается. – Решив, что на этом его миссия выполнена, Зак поспешил наверх.

– Что это значит? – пробормотал Шеп, но внезапно зазвонил телефон.

Поздновато для звонков. Внезапно появилось странное предчувствие, что стоит подождать, когда включится автоответчик. Они с Глинис впервые за последний год провели чудесный вечер в ресторане, не хотелось, чтобы внезапный звонок все испортил. Шеп не представлял, с кем бы сейчас поговорил, кроме собственной жены, которая была с ним сегодня нежной, ласковой, веселой, и этим чудесным преображением он был обязан Церкви Филиппа Гольдмана. Он не хотел, чтобы лопнули все пузырьки шампанского и очарование вечера исчезло.

Он ответил, и голос звучал нервно. Шеп говорил мало, задал несколько вопросов, вышел на веранду. Вечер был по-прежнему прекрасен – Элмсфорд был далеко за городом, на небе были хорошо видны звезды, – но сейчас картина не была столь идеалистической. Зачем он только подошел к этому чертову телефону.

Шеп ехал в Берлин – был День независимости, четвертое июля – и думал об отце. Он всегда считал его человеком, посвятившим жизнь возвышенным целям, и лишь недавно понял, что Гэбриэль Накер на самом деле не был бессребреником, что становилось понятным, если внимательно за ним понаблюдать. Он предпочитал сидеть в темноте не потому, что хотел спасти планету, а из жадности. Во времена служения в церкви проповедник вел себя как суровый управляющий и требовал от прихожан более щедрых пожертвований для постоянного обновления храма. Впрочем, бюджет разбивался вдребезги под воздействием возрастающих цен – с одной стороны и сокращения прихода – с другой, что становилось предметом разговора за каждым воскресным ужином во времена детства Шепа. Отец был подавлен, но в его едких, язвительных замечаниях по поводу богатства владельцев фабрики, их домов и спортивных машин Шеп научился различать легкие, едва заметные завистливые интонации.

Помимо ссадин и синяков, отец сломал бедренную кость на левой ноге. Не в силах оторваться от романа Уолтера Мосли, он читал его, спускаясь по лестнице. В сущности, случай был вполне в духе детективных произведений, хорошо, что не случилось ничего более серьезного, хотя сломанная кость в восемьдесят лет уже достаточно серьезно. К счастью, Берил находилась в тот момент в доме. Но к сожалению, она не обладала великодушием Клары Бартон, или, как сказала бы Глинис, «буфетный книжный шкаф рухнул, не выдержав груза забот», поэтому Берил ограничилась лишь оказанием первой помощи. Дальнейшее оформление бумаг, оплата счетов и транспортировка беспомощного старика – надо решить, может ли папа остаться дома, если нет, то где будет находиться, – все это теперь было заботой Шепа. Разговаривая вчера вечером с сестрой, он подумал, что она ведет себя как таксист, выгрузивший пассажира у больницы и теперь обзванивающий родственников, требуя оплаты счета.

В такой ситуации, разумеется, проще прикинуться сентиментальным. Но он, как любой разумный современный американец, столкнувшийся с проблемами со здоровьем, не может себе позволить тратить силы на эмоции и причитания. Услуги врача покрывает страховка «Медикэр», но только восемьдесят процентов; Шеп мысленно отчитал себя за то, что в свое время не оформил на отца полис «Медикэйд». Единственным приятным моментом было то, что кризис миновал. Что же касается расходов на сиделку и прочее, то помощи от Берил, с ее двумя грошами в кармане, ждать не приходится.

С высокого берега реки открывался вид на строгий мрачный фасад храма Святой Анны, массивные стены красного кирпича призывали к добродетели и терпению. Остроконечные башни асимметричной высоты уходили пиками в небо, окрестный пейзаж Берлина казался ему похожим на чопорную высокомерную даму с обязательным зонтиком в руках. На фоне городских построек и домов храм представал во всем величественном великолепии и, бесспорно, выбивался из общей картины. Судьба города была бесславной, поэтому то, что он был расположен на слиянии двух рек, Мертвой и Андроскоггин, представлялось весьма символичным. Берлин, возможно, и не был тупиком в прямом смысле слова, но там определенно начиналось забвение, граничащее со смертью.

Прямо за церковью возвышались фабричные трубы. По слухам, «Фрейзер пейпа» была обречена. (Господи, помоги моему родному городу выжить и не превратиться в грязную лужу из-за этого «Парка внедорожных приключений». Дети, разъезжающие на скрипучих квадроциклах, крики, визг тормозов, беспорядочное движение, похожее на муравейник, – совершенно недопустимое решение проблем.) Покрытые сажей трубы из его детства извергали зловонный дым. Среди рабочих был высок процент заболеваемости раком органов пищеварения и лейкемией. Пожалуй, это было спасением для Берлина, что в связи с ужесточившимися требованиями к охране окружающей среды фабрика закрывалась. Однако он будет скучать по ней. Линия горизонта была хорошо видна на чистом небе. В детстве он очень гордился тем, что желающие отправиться в национальный парк всенепременно проезжали через город. Глухо грохочущая фабрика, на которую они, мальчишками, совершали тайные паломничества, и была настоящим храмом Берлина, штат Нью-Хэмпшир. Шепу нравилось приходить туда, где производили вполне реальные вещи, которые можно увидеть и потрогать. Ему не были интересны города, существовавшие за счет эфемерных «услуг» или смутно объяснимых изобретений, таких как программное обеспечение. Шеп чувствовал, что не вполне принадлежит этому веку.

Когда он переехал в Нью-Йорк, то отчетливо осознал, из какого захолустья он выбрался. Шеп долго тренировался правильно произносить слова, как это делали окружающие, избавлялся от привычной провинциальной манеры. Он учился произносить каждую букву, растягивать или, наоборот, отрывисто произносить звуки. Уже через несколько недель он заказывал в ресторане «молочный коктейль», а не «фраппе», «содовую» или «тоник». Но его застенчивость и смущение давно исчезли без следа. В определенной степени ему даже нравилось, что он приехал из такого специфического места. Человек из городка с населением всего-то десять тысяч душ – товар штучный. Именно мрачному северному городу он обязан способностью легко переносить холодную погоду. Ему нередко приходилось тащиться в школу по сугробам высотой три фута, когда мокрый снег больно хлестал по лицу, а мороз покрывал инеем ресницы. Пройдя две улицы, он чувствовал, что ноги слабеют, – что там до периферической невропатии Глинис! Опустив голову, он шел, преодолевая порывы ветра, и думал только о следующем шаге, потом о следующем… Закалка, полученная в детстве, очень пригодилась ему в последние шесть месяцев: умение, сжав зубы, противостоять трудностям, никогда не жаловаться и собираться с силами, когда кажется, их уже не осталось.

В воздухе витал своеобразный запах «Фрейзер пейпа». Припарковавшись у клиники «Андроскоггин Вэйли», Шеп вздохнул в полную силу легких: ностальгия. Посмотрел на сверкающий гранитный пол: совсем не похоже на запущенную «Викториан хоспитал», где ему в десять лет удаляли гланды. Здесь ощущалась боль, страдание, атмосфера была суровая и сдержанная, пахло прокипяченным бельем, современная «Андроскоггин Вэйли» была больше похожа на больницу. Построенная в 1970-м, отремонтированная клиника все меньше напоминала место, где вам без разговоров отрежут ногу, и все больше контору, где можно поменять просроченные права. Однако ее уют и чистота казались обманчивыми – как яркий солнечный свет зимним утром в Нью-Хэмпшире, когда, понадеявшись на погожий денек, выходишь из дома и попадаешь в снежный круговорот, а тридцатиградусный мороз леденит щеки.

К тому времени, когда его провели в палату, отец еще спал после утренней операции. Шеп больше не думал о страховке. Они не всегда ладили, Гэбриэль Накер был непростым человеком. Его звучный голос опытного оратора был слишком мощным для скромного прихода, его речи об устрашающей нищете во многих странах мира и апартеиде в Южной Африке не находили отклика в душах прихожан, которых интересовали менее глобальные вопросы, например сохранение рабочих мест на фабрике. Как отец, он был суров и выносил решения с таким видом, с каким другие отцы пороли своих отпрысков, но боль после таких разговоров сохранялась дольше, чем синяки. Самым страшным для маленького Шепа было расстроить отца. То, что Шеп из владельца компании добровольно превратился в простого сотрудника, несомненно, было именно тем, что могло «расстроить» проповедника. Однако вскоре Гэбриэлю Накеру стало безразлично, владелец его сын или нет. Крупные бизнесмены были, с его точки зрения, людьми если не совсем безнравственными, то не очень высоких моральных принципов, но и бездельников он считал нечестивцами. Доводы о том, что в случае, если все население примкнет к Корпусу мира, мы все будем голодать, ни к чему не привели, но Шеп, по крайней мере, получил одобрение за то, что дал работу нескольким латиноамериканским эмигрантам. В связи с тем, что отец никогда не испытывал симпатии к американцам европейского происхождения, это считалось само собой разумеющимся, что белое население обязано им помогать.

Рано или поздно осознание того, что родители состарились, приходит к любому человеку. Находясь под воздействием детских стереотипов, человек может не понимать этого годами, до тех пор, пока старческие изменения не станут откровенно бросаться в глаза всем окружающим. Осознание вполне рутинных вещей не воспринимается как прозрение. Обрабатывая руки дезинфицирующим средством перед входом в палату, Шеп Накер впервые остро и явственно ощутил, что отец не вечен.

Очертания знакомой с детства фигуры. Отец занимал неестественно мало места на узкой больничной кровати. Может, ему стоило вмешаться и разнообразить чем-то его меню, состоящее в основном из сэндвичей с поджаренным сыром. Кожа была прозрачной, словно водная гладь, и Шеп подумал, что это одно из тех изменений, произошедших, скорее всего, много лет назад, которые он не замечал; понять это сейчас было неприятно. В шестьдесят его преподобие очень гордился не тронутыми сединой густыми темными волосами – каким-то образом от его сына ускользнуло, что за последние десятилетия отец начал лысеть, а оставшиеся на голове редкие волосы стали совсем белыми. Руки, покоящиеся на простыне, были испещрены глубокими морщинами, усыпаны пигментными пятнами, и все эти изменения произошли не за одну ночь, а за многие годы.

Между Шепом и отцом было немало ссор – из-за его «презрительного отношения к высшему образованию» и, следовательно, «пустого растрачивания мозгов», поклонения мамоне и гнусной идее Последующей жизни. (Одно дело – копить деньги для помощи странам третьего мира, и совсем другое – откладывать средства для того, чтобы потом валяться на пляже с ананасовым коктейлем.) Конфликт поколений превратился в настоящую войну, которую несознательный сын надеялся выиграть. Он не хотел, чтобы отец сдался только потому, что прожил дольше, что со временем из достоинства превращается в наказание; победа, полученная лишь благодаря молодости, позорна. Он хотел, чтобы отец не прекращал борьбу, оставался непреклонным, непобедимым. И он не хотел, чтобы отец старел, говоря иными словами, он хотел, чтобы отец всегда оставался его отцом.

Склонившись, Шеп слегка коснулся губами лба старика; кожа была теплой. Он взял стул и поставил рядом с кроватью. Шеп просидел на своем посту около получаса, прислушиваясь к тяжелому дыханию и иногда накрывая морщинистую руку своей ладонью. При этом он испытывал счастье просто оттого, что был здесь, состояние, которое он ждал от Последующей жизни. То, что Глинис называла «ничегонеделание», запахи, звуки, незначительные доказательства присутствия рядом живого существа, покой, что, возможно, самое важное на свете. Шеп не был уверен, что отец ощущает его присутствие, но не волновался. Это было наивысшее проявление родства душ, которое он всегда испытывал рядом с Глинис: возможность спокойно молчать и чувствовать себя при этом естественно и комфортно.

Шеп вел машину по Форест-стрит; неудивительно, что, приехав в Нью-Йорк, он чувствовал себя провинциалом, не способным назвать столицу Германии и даже правильно написать слово «Форест». Он смутился, увидев двухэтажный дом в георгианском стиле, с коричневой черепичной крышей, опоясанный огромной верандой. В душе появилось ощущение тепла и уюта, с примесью тоски, так бывает, если в банку с золотой краской добавить немного зеленой, и в результате получается тошнотворный оттенок, которому нет названия. Волна воспоминаний разбилась о картину неизбежной реальности. Дом обветшал. Балки крыльца прогнили, крыша требовала ремонта. Однако это было все еще достаточно крепкое строение 1912 года, с причудливой башенкой справа, возвышающейся на три этажа. Его комната была на самом верху. В маленькой круглой комнате было сложно расставить мебель, но мальчика это не беспокоило. Для него большую ценность имела спиральная лестница и волшебное ощущение, что живешь на верхушке дерева, поскольку ветки всегда с шумом бились о выпуклое окно. Уверенный, что живет в центре вселенной, он даже не замечал, что на самом деле поселился в самом отдаленном уголке мира.

Берил помахала ему с крыльца. На ней был вязаный, шоколадного цвета свитер, слишком свободный, какой-то бесформенный и при этом не скрывающий лифчик неожиданного розового цвета. В глаза бросились обрезанные до колена джинсы, совсем не подходящая одежда для ее фигуры. Давно прошли те времена, когда можно было обойтись одними шортами, и местные девочки надевали их, как только температура поднималась выше шестидесяти градусов. Шеп совсем не хотел, даже про себя, называть сестру толстой как кадушка.

– Шепардо! Какое счастье, что ты здесь! – Она заключила его в объятия. – Ты не представляешь… Мне было так одиноко. Боже, как приятно услышать бум-бум-бум на лестнице! Я глаз не сомкнула. Даже думать боюсь, что могло произойти, не будь меня дома.

– Да, нам повезло.

Он вошел и поставил сумку. Берил непрерывно болтала о том, что «сделала все, что смогла», «измучилась» и «находится в крайней растерянности», – для пущего эффекта запускала руки в темные кудрявые волосы и трясла головой – и настаивала, что «ей необходимо расслабиться». Он не мог понять, что ей пришлось сделать еще, кроме как вызвать скорую и убедиться, что отца примут в больницу, но ему не следовало быть неблагодарным.

Шеп оглядел лестницу, ведущую наверх, и стал подниматься.

– Ой, тебе лучше занять мою комнату! – воскликнула Берил. – В твоей живу я.

Он остановился.

– Почему?

– Знаешь, мне всегда нравилась твоя комната. Она самая классная; потом, я здесь живу, а ты приехал в гости, так?

Он подавил возникшую было досаду, вспомнив давние обиды, когда Берил пришлось в восемнадцать лет уехать с братом в Нью-Йорк, и эта боль время от времени терзала душу, как старый ревматизм перед дождем.

Вернувшись на первый этаж, Шеп убедился, что сестра полностью захватила дом отца. Эксцентричные вещицы из квартиры на Девятнадцатой улице были распиханы по всем углам, заполнив некогда свободное пространство гостиной. Журналы и фотографии были разбросаны повсюду, словно собачьи кучки. Портативный компьютер занимал почетное место на обеденном столе, окруженный кипами листов. Букет засохшего бутеня в баночке из-под майонеза подтверждал, что отец страдал сенной лихорадкой.

– Папу видел?

– Только видел. – Шеп сел на диван. – Он еще спал. Медсестра сказала, что операцию он перенес неплохо.

– Знаю, знаю. Я звонила каждые полчаса.

Должно быть, сестра звонила в больницу так же часто, как Амелия матери.

– Слушай, здесь нет чего-нибудь выпить? Я совершенно вымотался.

– Э, да… Думаю, что-нибудь найду.

Берил удалилась на кухню и вскоре вернулась с полупустой бутылкой дешевого вина от Галло. Она налила в стакан не больше пары глотков. Шеп понял намек. Ему пришлось зайти к соседке Нэнси, узнать, сможет ли его больная раком жена обратиться к ней в случае необходимости, например попросить приготовить завтрак, изучил информацию на сайте общества пенсионеров Нью-Хэмпшира, чтобы подготовиться к дальнейшим действиям, восемь часов вел машину до Новой Англии по загруженным дорогам, так что стоило подумать захватить с собой пару бутылок вина (и не такого), упаковку пива и целую сумку любимых Берил чипсов «Доритом кул ранч».

– Итак, куда пойдем ужинать? – спросила Берил. – Кафе «Мунбим»? «Истен Депо»?

«Мунбим» находился в Горэме, который он проезжал по дороге к отцу, и для того, чтобы туда добраться, придется воздержаться от выпивки, что в его настроении было невозможно. «Истен Депо» было популярным местом, где люди в основном отмечали годовщины свадеб и дни рождения, а Шеп не мог себе позволить шиковать.

– Почему бы просто не прогуляться до «Блэк Бэа»? Берил наморщила нос:

– Там только мясо. Я опять вернулась к вегетарианству.

– С каких это пор?

– С тех пор, как отведала лазанью у тебя дома. После нее мне было невыносимо плохо.

Плохо ей стало потому, что она не смогла добиться своего.

– Спасибо.

– Не принимай это на свой счет.

– А почему бы нам не поесть дома? Я могу добежать до винного магазина на Плезант-стрит, на большее я не способен.

Он еще заплатит за то, что лишил ее ужина в ресторане. Шеп уже привык к тому, что за все должен платить он.

– Умираю с голоду, – заявил Шеп, выставляя бутылки на стол.

– Ты не похож на голодающего, – сказала Берил, оглядывая его живот.

– Приходится кормить Глинис как можно сытнее, поэтому и сам ем.

– Ох, прости, из-за всех этих проблем с папой я совсем забыла спросить! – Берил оторвалась от плиты и посмотрела на него с выражением озабоченности на лице. – Как она?

Шеп знал этот взгляд. Узнавал интонации – медлительность, любопытство, отстраненность – легкоразличимое сомнение, которое он неоднократно слышал в голосах многих знакомых последние месяцы. Легкое безразличие, наигранно сдвинутые брови, надежда на то, что ответ не будет слишком неприятным, а главное, не слишком подробным.

– Похоже, нам удастся справиться, – ответил он, еще раз напоминая себе, что он теперь в это искренне верит, он теперь ярый поборник этой идеи. – Химия работает.

– Фантастика! – Она была обезоружена его сдержанным ответом и хорошими известиями.

Берил готовила так же, как и одевалась. Все выглядело подгорелым и комковатым. Сценарий был классическим: мешанина из непрожаренных орехов кешью, тофу в коричневых пятнах соевого соуса, переваренной фасоли пинто, готовой вот-вот превратиться в пюре.

Оставленное на большом огне месиво подгорало, но Берил не чувствовала запаха. Шеп подлил в сковородку немного воды. Берил всегда считала свои проблемы с обонянием не недостатком, а признаком избранности. В наши дни все мистическим образом изменилось, неспособность хорошо слышать, говорить или ходить считается превосходством. Шеп недоумевал. Желать сестре отчетливо услышать отвратительный запах подгоревших сосновых опилок казалось ему оскорбительным.

Когда они сели за стол, на его тарелке лежало нечто похожее на коровью лепешку, причем корова явно страдала несварением желудка. В кафе «Мунбим» подавали восхитительный домашний хлеб и пудинг с фруктами; может, эта клейкая масса и есть то, что любит Берил, но Шеп чувствовал лишь одно – сегодня он получил хороший урок. Что ж, неудачный ужин не может помешать им обсудить главное, что, впрочем, еще менее приятная тема.

– Ты знаешь, отец… – начала Берил. – Ох, мне так неприятно тебе говорить, но…

– Тебе все равно. Говори. Самолюбование – одна из радостей жизни.

– Понимаешь, как я и говорила в Элмсфорде, это должно было случиться.

– Хорошо. Все? Это уже произошло. Дальше.

– Не будь таким резким. Нам всем трудно.

– Труднее всего сейчас отцу.

– Разумеется. – Берил дала задний ход.

Зря он соскребал пригоревшие куски. Похожие на хлопья, они больше напоминали по вкусу картон.

– Я, конечно, шокирована произошедшим, – продолжала Берил, – но пожить некоторое время вдали от папы будет неплохо. Он стал таким привередливым! Весь день у него расписан, и все должно быть только так, а не иначе.

Шеп кивнул на компьютер на столе:

– Я смотрю, он позволил тебе достаточно вольготно расположиться. Легко приспособился.

– Я готовила ему сыр на гриле, так? Старалась угодить? Нет, то он очень темный, то не очень мягкий. Надо ставить сковороду именно на такую температуру, сверху накрывать сковородкой именно такого размера. И не дай бог забыть два ломтика маринованных с укропом огурчиков или купить продукты не той марки. Я всегда считала его бережливым, а он просто выбрасывал сэндвич и заставлял делать новый!

– И что? – спросил Шеп. – Сколько еще сэндвичей с сыром осталось съесть человеку в его возрасте?

– Слушай, вот еще что совершенно выводит меня из себя, – продолжала она, не теряя надежды привлечь его на свою сторону, – это газеты. Он до сих пор вырезает всякие статьи – знаешь, о прощении долга странам третьего мира, обо всем, что связано с Абу-Грейб, его все еще волнует то, что где-то люди голодают. После него газета похожа на лист бумаги, из которого мы в детстве вырезали снежинки. Я предлагала распечатать любую статью с сайта, но нет, ему надо именно из газеты. Ты же видел его кабинет наверху. Он весь завален папками со статьями из омерзительной желтой прессы. Не знаю; это так грустно. Ну, что он со всем этим собирается делать, а?

– Мне кажется, совсем не плохо, что его все еще интересует происходящее в мире. – Шеп был непреклонен. – В восемьдесят лет мало кто вообще читает газеты, я уже не говорю о вырезках.

Берил не была готова поверить, что он отказывается примкнуть к ее партии.

– Ты понимаешь, он же почти каждый день пишет письма редакторам? Иногда в «Сентинел», но чаще в «Нью-Йорк таймс» или в «Вашингтон пост». Едва ли они их читают. Можно подумать, каждый раз, как в мире что-то происходит, все сидят и ждут, что же напишет по этому поводу Гэбриэль Накер. Вот это-то и грустно. Представляю, как редактор берет очередной конверт, видит штамп Берлина, Нью-Хэмпшир, делает круглые глаза и, не распечатывая, выбрасывает в мусорную корзину.

Шепу было тяжело надолго оставлять Глинис одну, и он не планировал здесь задерживаться; обвинительное выступление сестры может подождать до следующего раза.

– Каков прогноз? Ты думаешь, он сможет вернуться сюда?

– Только если нанять сиделку., или что-то в этом роде, похоже, он не одну неделю пролежит в постели. Возможно, ему понадобится присмотр круглосуточно, я не знаю.

– Верно… – Шеп поднял на сестру тяжелый взгляд.

– И кто знает, что это будет за человек. Если она окажется строгой, властной, жизнь в доме превратится в ад.

– Из всего того, что я нашел в Интернете, можно сделать вывод, что услуги медсестры круглосуточно и с проживанием будут стоить около ста штук в год.

– Представить не могу, мы всего несколько минут говорим об этом, а ты уже считаешь деньги. – Она улыбнулась, безуспешно стараясь представить все как шутку.

– Поскольку с нами нет отца, который бы сам мог сказать, чего он хочет, единственное, что мы можем решить без него, – это вопрос денег.

– Не важно, сколько это стоит, – с пафосом заявила Берил, – главное, как лучше для папы.

– Ты что, не думаешь, что он вернется?

– По крайней мере, мне кажется, что жить в доме ему будет неудобно, – сказала Берил. – Возможно, даже опасно; он запросто может опять упасть. Это просто отсрочит неизбежное. Сейчас как раз удачный момент перевести его туда, где за ним постоянно будут присматривать врачи, кормить и рядом будут люди того же возраста.

– А ты преспокойно останешься одна в доме. Именно этого ты и добиваешься.

– Может быть, я задержусь здесь дольше, чем планировала. Что в этом страшного? Кто-то же должен следить за хозяйством.

– Дом – это все, что у отца осталось. Это его единственная собственность, которая сможет покрыть расходы на то, что стоит сто штук, – будь то сиделка или дом престарелых.

– Ты хочешь сказать, что собираешься продать дом? А куда я пойду?

– Туда, куда уходят все взрослые дети, когда покидают родительский дом.

– Это же просто глупо! А для чего же тогда нужны страховки, всякие «Медикэр», «Меди-что-то-еще»?

– Как раз об этом я и пытался поговорить, когда ты страдала от ужасной лазаньи. – Он бросил презрительный взгляд на тарелку. – «Медикэр» не оплачивает долгосрочное пребывание в больнице. Для этого необходима страховка «Медикэйд».

Берил нервно замахала руками:

– Я никогда в этом не разбиралась.

– «Медикэйд» – вещь более серьезная, потребуется собрать кучу бумаг, чтобы ее оформить. Кроме того, она действует только для одиноких неимущих стариков. У отца есть дом, и он получает пенсию. Поэтому или мы продадим всю его собственность и откажемся от пенсии, или мы, – он сделал многозначительную паузу, – сами оплачиваем счета.

– А как же наследство?

– Какое наследство?

– Половина дома будет моей, и я рассчитываю на сумму для первоначального взноса, чтобы купить собственный дом! – завопила Берил. – Как иначе мне получить собственное жилье?

– Я не владелец дома, Берил.

– Решай сам. Ты можешь купить все, что захочешь. – Она скрестила руки на груди. – Черт, это же должно быть официально оформлено. Отец всю жизнь работал, платил налоги, а теперь, когда ему нужны…

– Средства на спокойную старость, – перебил ее Шеп.

Берил замолчала, медленно положила руки на стол с обеих сторон тарелки.

– Послушай. Мы можем сделать так. Ты оплачиваешь все расходы на сиделку или дом престарелых, не важно. Дай мне два-три года, я подкоплю немного денег. Когда папы не станет, мы продадим дом, и это возместит все твои затраты.

Шеп молча откинулся на спинку стула. Подобной наглости можно только удивляться. Никто не сможет поспорить с тем, что с его сестрой не соскучишься.

– Значит, мою половину наследства мы потратим на сиделку. А твоя останется при тебе?

– Конечно, а почему нет? И больше ты меня не увидишь. Я никогда не постучусь в твою дверь с просьбой одолжить чашку сахара. Тогда у меня появится возможность переехать в Нью-Йорк.

– Этого все равно не будет, даже если я куплю тебе Бруклинский мост. Как ты себе представляешь, сколько стоит этот дом?

– Цены на недвижимость взлетели по всей стране. За последние лет десять цены поднялись раза в три. Многие, но, конечно, не я, сделали на этом состояние. Пять спален, три ванные… Это должно прилично стоить!

– Повторяю: сколько конкретно стоит этот дом?

– Ну… пятьсот? Семьсот пятьдесят? Тут ведь огромный двор, не знаю, может, и весь миллион!

Шеп знал, что сестра очень любит их дом. Внутренняя отделка темным деревом великолепно сохранилась. Дом был действительно просторный и крепкий. Это было то место, где они выросли, и родные стены навевали лишь приятные воспоминания. Шеп не любил разочаровывать людей, но риелторы – народ не сентиментальный.

– Я заходил на несколько сайтов по недвижимости. Такие дома в Берлине не стоят больше ста тысяч долларов.

– Быть не может!

– «Фрейзер пейпа» закрывается, и все об этом знают. Ты не заметила, сколько вокруг пустующих и просто брошенных домов? Говорят, здесь будут строить федеральную тюрьму и Парк приключений, но даже в этом случае сотни тысяч людей потеряют рабочие места. Прежде чем строить планы, ты лучше меня должна была знать, что люди отсюда уезжают. А недвижимость падает в цене.

– Ничего она не падает! Дом – лучшее вложение денег, которое сделал отец!

– Берил, подумай. Кто захочет здесь жить? Только те, кто вынужден уехать из Нью-Йорка, потому что не может платить за квартиру. Даже если мы завтра выставим дом на продажу, это может занять месяцы, если не годы, прежде чем его купят, а тем временем надо заботиться об отце. Поэтому не стоит очень рассчитывать на вырученные деньги. Скорее всего, их не будет.

– Ну… мы не знаем, сколько это все будет тянуться, да? Ну, для многих людей в таком возрасте переломы только приближают конец.

Как отвратительно это слышать.

– Да, ты сможешь получить свое наследство, только если он умрет прямо сейчас. – Он едва смог закончить фразу.

– Что за инсинуации! Я только сказала…

Шеп собрал тарелки. Единственным желанием было уйти, но – полуживой отец лежит в больнице – ему на мгновение показалось, что он не брат Берил, а ее отец.

– Чем дольше папа будет жить дома, – сказал Шеп, – тем лучше для него. И для нас. Нанимать сиделку очень дорого и, как ты правильно заметила, небезопасно. У нас лишь один выход. Он вернется домой, и ты будешь о нем заботиться.

– Ни за что! – воскликнула Берил. Безусловно, эта мысль даже не приходила ей в голову.

– В январе ты хотела занять комнату Амелии – но тогда ничего не знала о болезни Глинис. Тогда же ты говорила, что не можешь взять его к себе, потому вынуждена будешь съехать. Но сейчас ты живешь здесь и можешь быть полезной. Тогда никому не придется переезжать.

– Я никогда этим не занималась! Я не сиделка!

– Уверен, что все необходимые процедуры ему будут делать в клинике. От тебя лишь требуется готовить, покупать продукты и убирать. Менять и стирать белье, разговаривать с ним, чтобы ему не было одиноко. Помочь принять ванну и довести до туалета. Для этого тебе не нужны специальные навыки, как и любому другому человеку.

– Папа не позволит дочери подтирать ему задницу. Нам обоим будет неловко.

– Люди пересматривают свои взгляды в зависимости от ситуации, – улыбнулся Шеп. Слова прозвучали назидательно, так же точно любила говорить мама.

– Поверить не могу, что ты меня об этом просишь! Что-то я не замечала, что ты готов все бросить и заботиться о ком-то целыми днями!

– Ах нет? Все бросить и заботиться о ком-то целыми днями – как раз то, чем я занимаюсь с Глинис. При этом работаю полный рабочий день в офисе, который терпеть не могу, и только для того, чтобы у моей жены была хоть какая-то страховка.

Чем меньше отец проживет, тем больше у нее шансов выиграть в этой ситуации.

– Ты хочешь, чтобы я положила на это жизнь или, по крайней мере, годы жизни! У тебя всего лишь работа, а у меня карьера! Карьера, в которую отец верит. Он не позволит, чтобы я пожертвовала таким важным делом, как создание фильмов на общественно значимые темы, ради того, чтобы помочь ему вымыться! В конце концов, если я сделаю кино о том, как люди доживают последние дни, то принесу гораздо больше пользы, чем если буду крутиться вокруг одного старика и принесу ему стакан воды!

– Что это значит? Нет? Конец дискуссии?

– Это не предмет для обсуждения. Не стоит даже начинать. Абсолютное «нет», без вопросов, даже не думай, закончили. – Она выглядела отчаявшейся, словно исчерпала все аргументы.

Когда Шеп продавал «Нак на все руки», он не рассчитывал на некое особенное к себе отношение – не ждал, что его мнение будет иметь больший вес, что ему будут созданы льготные условия, – он просто хотел заработать деньги. Но, черт возьми, он совсем не ожидал, что еще будет за это наказан.

– Значит, получается, мне решать, как поступить – нанимать ли сиделку и все остальное. Что же касается твоего переезда в мою комнату, тебе повезло, я не собираюсь выставлять дом на продажу до тех пор, пока папа не вернется домой и не примет решения. Но я хочу, чтобы ты знала: оплата счетов за его содержание для меня не пустяк. У меня огромные расходы на Глинис, и денег у меня не так много, как ты думаешь.

– Не понимаю. – Берил казалась сбитой с толку. – Ты же сказал, у нее есть страховка.

Шеп рассмеялся. Это был безрадостный смех, но он помогал сдержать слезы.