Глава 8. — Ты жива, — Лил бросается мне на шею

— Ты жива, — Лил бросается мне на шею.

— Конечно, я жива, — говорю я, как будто то, что меня выгоняют из квартиры - случается со мной все время. Мы стоим перед Новой Школой, ожидая войти туда.

— Я беспокоилась. — Она отходит назад, чтобы осмотреть меня. — Ты выглядишь нехорошо.

— Похмелье, — я объясняю. — Тут ничего не поможет.

— Ты закончила свою историю?

Я смеюсь. Мой голос звучит, словно царапины по тротуару.
— Едва ли.

— Ты должна рассказать Виктору что случилось.

— Виктор? С каких это пор ты называешь его по имени?

— Это его имя, не так ли? — она идет в здание спереди меня.

Я была за пределами спокойствия, что Саманта появилась и спасла меня, объясняя, что она решила дать Чарли одну ночь, на раздумья. И меня заинтриговало то, что раз Чарли отдыхает, значит и Саманта отдыхает и то, что она ожидает, что я составлю ей компанию. Это было задолго до того как я узнала, что ночь прогулок Саманты в буквальном смысле означало всю ночь и я начала волноваться.

Сперва мы пошли в место, которое называется «Один пятьдесят».

Внутренняя часть была точной копией корабля, и хотя это был технически ресторан, никто не ел.

Видимо, на самом деле никто не ест в модных ресторанах, потому что вас только должны увидеть там.

Сначала бармен купил нам выпить, потом два парня начали покупать нам напитки, потом кто-то решил, что нам всем нужно пойти в этот клуб, Ксенон, где все казались сиреневыми под черными лампочками.

Было довольно забавно, потому что никто не вел себя так, будто они были сиреневого цвета, и как только я начала привыкать к этому, Саманта встретила других людей, которые собирались в клуб под названием "Святой", так что мы все забрались в такси и поехали туда.

Потолок был окрашен под подобие неба, освещенный маленькими лампочками, располагался прямо над вращающимся как кинопленка танцполом, и люди постоянно падали.

Затем я танцевала с двумя парнями в париках и потеряла Саманту, но затем нашла ее в туалете, где можно было услышать, как люди занимались сексом. Танцуя на платформе, я потеряла одну из своих туфлей, и не смогла найти, и Саманта заставила меня уйти, потому что была голодна, и снова мы оказались в такси с большим количеством людей, Саманта заставила водителя остановиться около круглосуточной аптеки в Чайнатауне чтобы проверить, есть ли у них обувь.

Странно, но у них были бамбуковые шлепанцы.

Я примерила их вместе с остроконечной шляпой, что выглядело настолько смешно, что всем пришлось купить бамбуковые шлепанцы и остроконечные шляпы.

Наконец, мы вернулись в такси, которое отвезло нас в столовую, отделанную металлом, где мы поели яичницу.

Я думаю, что мы вернулись домой около пяти утра. Я боялась посмотреть на свои часы, но птицы уже пели.

Кто бы мог подумать, что в Нью-Йорке столько много этих проклятых птиц? Я бы никогда не подумала, что буду спать в таком шуме, затем я встала и начала писать.

Где-то через 50 минут, Саманта вышла из своей комнаты, подняв свою бархатную маску для сна на лоб.

— Кэрри, — она спросила. — Что ты делаешь? — Пишешь? Не могла бы ты не шуметь? — простонала она. — К тому же, у меня жуткие судороги.

— Конечно, — взволновано сказала я. Последнее, что мне было нужно — это досаждать ей или ее судорогам.

Теперь, следя как Лил осторожно поднимается по лестнице, меня разрывало чувство вины. Мне нужно начать писать. Мне нужно стать серьезнее.

У меня осталось всего пятьдесят шесть дней.

Я бегу за Лил и трогаю ее за плечи.

— Бернард звонил?

Она качает головой и делает жалостливый вид.

Сегодня мы получали удовольствие от работы Капоте Дункана. Учитывая мое состояние, это последнее что мне было нужно. Подперев голову рукой, я раздумывала над тем, как мне пережить этот урок.

— Она держала бритву между пальцев. Кусочек стекла. Кусочек льда. Спаситель. Солнце было луной. Когда она поскользнулась, лед стал снегом, а паломник затерялся в метели, — Капоте поправляет очки и улыбается, довольный собой.

— Спасибо, Капоте, — говорит Виктор Грин. Он упал в кресло в конце комнаты.

— Пожалуйста, — отвечает Капоте так, будто он принес огромную пользу.

Я внимательно изучаю его в попытке выяснить что Лил и, судя по всему, сотни других женщин Нью-Йорка, включая моделей, видят в нем. У него поразительно мускулистые руки, такие руки которые выглядят так, словно знают, как управлять лодкой или забивать гвоздь, или удержать вас на крутом краю скалы. Жаль, что у него нет личности для сравнения.

— Есть ли какие-нибудь комментарии к работе Капоте? — спрашивает Виктор. Я поворачиваюсь и неодобрительно смотрю на него.
— Я бы хотела высказаться, — отвечаю я.

У меня есть ответ. Это ужасно. Мне действительно кажется, что меня сейчас стошнит. Нет ничего, что я ненавижу больше, чем какую-то пошлую романтическую историю об идеальной девушке, в которую влюблены все парни, кончающую жизнь самоубийством. Потому, что она очень печальна. В то время как в реальности она просто сумасшедшая. Но, конечно, парень не может это видеть. Все что он видит — это ее красоту. И ее печаль.

Парни могут быть такими глупыми.

— Повтори, кто эта девушка? — спрашивает Райан, с ноткой скептицизма, что подсказывает мне, что я не одна с такими мыслями.

Капоте застыл.
— Моя сестра. Я думал это вполне очевидно с самого начала.

— Наверное, я пропустил это, — говорит Райан. — Я хотел сказать, что ты ее так описываешь — она не выглядит, как твоя сестра. Звучит так, будто ты влюблен в нее.— У Райана и Капоте трудные отношения, особенно с тех пор как они должны были быть друзьями. Но так происходит на уроках. Как только ты входишь в комнату, ты прежде всего писатель.

— Звучит будто это... инцест, — добавляю я.

Капоте смотрит на меня. Это первый раз, когда он заметил мое присутствие, но лишь потому, что ему пришлось.
— В этом суть истории. И если вы не поняли смысл, ничем не могу вам помочь.

— Но неужели это и вправду ты? - я надавила.

— Это выдумка, — говорит он резко. — Конечно, это не я настоящий.

— Так если это не настоящий ты или твоя сестра, я полагаю, мы можем

критиковать ее, — говорит Райан, пока хихикает остальная часть класса. — Я не хотел бы отзываться негативно о члене твоей семьи.

— Писатель должен быть способным взирать на всё с критической точки зрения, — отвечает Лил. — Включая свою собственную семью. Они, правда, говорят, что художник должен убить своего отца, чтобы преуспеть.

— Но Капоте не убил никого. Пока, — говорю я. Класс захихикал.

— Этот разговор совершенно глупый, — встревает Рэйнбоу. Это был второй раз, когда она соизволила высказаться на уроке, и ее тон звучал усталым, дерзким и высокомерным, созданный специально, чтобы поставить нас на свое место. Что кажется, осталось далеко позади нее. — Тем не менее, сестра мертва. Так что, какая разница, как мы о ней отзываемся? Я думаю, что история отличная. Я отождествляю себя с болью сестры. Мне это показалось очень реальным.

— Спасибо, — сказал Капоте так, будто он и Рэйнбоу двое аристократов, мелькающие в толпе крестьян.

Теперь я уверена, что Рэйнбоу с ним спит. Я задумалась, знает ли она про модель.

Капоте садится на свое место, и я снова ловлю себя на том, что пялюсь на него с открытым любопытством.

Изучая профиль, его нос был очень характерным — отличительная горбинка передается из поколения в поколение — "Нос Дунканов" — вероятно это яд для каждой женщины в семье.

Сочетаясь с узко посаженными глазами, нос придал бы манер грызуна, но глаза Капоте были широко посажены. И теперь, когда я смотрю на него, были темно-чернильно-синие.

— Может быть Лил прочтет свою поэму? — пробормотал Виктор.

Поэма Лил была о цветке, который оказывал влияние на три поколения женщин. Когда она закончила, в классе повисла тишина.

— Это было великолепно. — Виктор пошаркал в начало комнаты.

— Каждый так может, — с подбадривающей скромностью произнесла Лил. Она была единственным искренним человеком в этом классе, вероятно потому, что у нее действительно был талант.

Виктор наклоняется и берет свой рюкзак. Я не могу представить, что там может быть кроме документов, но вес рюкзака склоняет его влево, словно лодку, качающуюся на волнах.

— Мы соберемся в среду. А тем временем, напоминаю что те, кто еще не приготовил свою первую историю, нужно сделать это к понедельнику. — Он оглядывает комнату.

— И мне нужно увидеть Кэрри Брэдшоу у себя в кабинете.

Я смотрю на Лил, интересно знает ли она причину этой неожиданной встречи, но она только пожимает плечами.

Возможно, Виктор собирается сказать, что мне не место в этом классе.

Или возможно он собирается сказать, что я самая талантливая и гениальная студентка, которая когда — то у него была.

Или может быть... Я сдаюсь. Кто знает, что он хочет. Я курю сигарету и иду к нему в кабинет.

Дверь заперта. Я стучу.

Она со скрипом открывается, и первое, с чем я сталкиваюсь — это огромные усы Виктора наряду с его мягким наклоненным лицом, выглядевшим так, словно кожа и мышцы наотрез отказывались прильнуть к черепу.

Он, молча, открывает дверь, и я вхожу в небольшую комнату, заполненную беспорядком бумаги, книг и журналов. Он берет кипу бумаг со стула, около его стола и беспомощно оглядывается.

— Туда, — говорю я, указывая на небольшую кучу книг на подоконнике.

— Точно, — говорит он, шлепнув бумажки сверху, где они начали опасно раскачиваться.

Я сажусь в кресло, а он неуклюже падает на свое место.

— Хорошо, — дергает себя за усы.

Я все еще там, я хочу кричать, но не буду.

— Как ты себя чувствуешь в этом классе? — он спрашивает.

— Хорошо. Очень хорошо, — я почти уверена, что я попала, но нет причин давать ему оружие.

— Как долго ты хочешь стать писателем?

— С тех пор, как я была ребенком, я полагаю.

— Ты полагаешь?

— Я знаю. — Почему разговоры с преподавателями всегда топчутся на месте.

— Почему?

Я сижу и пялюсь на свои руки. Нет хорошего ответа на этот вопрос. "Я гений и мир не сможет жить без моих слов", было бы слишком претенциозно, и скорее всего, не соответствовало бы действительности.

— Я люблю книги и хочу писать отличные Американские романы, — это, правда, как и то, что этого хочет каждый студент, а иначе, зачем им быть на этих уроках?

— Это мое призвание, — звучит чересчур драматично. Но, с другой стороны, зачем он вообще задает мне этот вопрос? Разве он не может сказать, что я должна быть писателем?

В последствие я не сказала ничего. Вместо этого я распахнула глаза так широко, насколько это было возможно.

Это дало интересный эффект. Виктор Грин вдруг почувствовал себя неудобно, заерзал на кресле и стал открывать и закрывать ящик стола.

— Почему вы носите усы? — спрашиваю я.

— Ммм? — он прикрывает губы своими острыми, сальными пальцами.

— Это потому что усы — часть вас?

Я никогда раньше так не разговаривала с учителем, но я ведь не совсем в школе. Я на семинаре. И кто сказал, что Виктор Грин должен быть авторитетом?

— Вам не нравятся усы? — спросил он.

Подождите. Виктор Грин самовлюбленный?

— Конечно, — говорю я, думая, как тщеславна его слабость. Это щель в броне. Если это напрасно, вы должны сделать всё возможное, чтобы скрыть это.

Я слегка наклонилась вперед, тем самым подчеркивая свое восхищение.
— Ваши усы очень....хорошие.

— Ты так думаешь? — он повторяет.

Черт побери. Прям ящик Пандоры.

Если бы он только знал, как Райан и я смеемся над этими усами. Я назвала их "Вальдо." Вальдо, однако, необычные усы.

Он способен искать приключения без Виктора. Он ходит в зоопарк и в Студию 54, и на следующий день он даже ходил в Бенихану, где шеф — повар принял его за кусок мяса и случайно порубил на кусочки.

Хотя Вальдо восстановился. Он бессмертен и его нельзя уничтожить.

— Ваши усы, — продолжаю я. — Это как желание стать писателем. Это часть меня. Я не знаю, кем бы я была, если бы не хотела стать писателем. — Я посылаю эту мысль, с отличной уверенностью, и Виктор кивает.

— Это хорошо, тогда, — говорит он.

Я улыбаюсь.

— Я беспокоился, что ты приехала в Нью-Йорк, чтобы стать знаменитой.

Что? Теперь я запуталась. И оскорблена.
— Что разве мое желание стать писателем, должно быть связано с желанием быть знаменитой?

Он облизывает губы.

— Некоторые люди думаю, что писать — это гламурно.

Они ошибаются, думая, что это хороший проводник, чтобы стать знаменитым. Это не так. Это только тяжелый труд. Годы и годы труда, и даже тогда, большинство людей не добиваются, чего хотят.

Так же как и вы, полагаю?
— Меня это не беспокоит, мистер Грин.

Он печально указал пальцем на усы.

— Это все? — я встаю.

— Да, — говорит он. — Это всё.

Спасибо, мистер Грин, — я сержусь на него, гадая, чтобы сказал Вальдо.

Но как только я выхожу, меня начинает трясти.

А почему я не должна? Потребовала я молча. Почему я не должна стать знаменитым писателем? Как Норман Мэйлер. Или Филип Рот. И Ф.Скотт Фицджеральд и Хемингуэй и все эти люди. Почему я не могу быть как они? Я имею в виду, какой смысл становиться писателем, если никто не прочтет то, что ты написал?

Чертов Виктор Грин и Новая Школа. Почему я продолжаю себе что-то доказывать? Почему я не могу быть как Лил, со всеми, кто хвалит и поддерживает меня?

Или Рэйнбоу, с ее чувством правоты. Готова поспорить, Виктор никогда не спрашивал Рэйнбоу, почему она хочет стать писателем.

Или что если — вздрагиваю я — Виктор Грин прав? В конце концов, я не писатель.

Я прикуриваю сигарету и начинаю идти. Почему я приехала в Нью-Йорк? Почему я думала, что у меня получится здесь что-то?

Я иду так быстро, как только могу, останавливаясь чтобы закурить очередную сигарету. К тому времени, как я добралась до 16 — ой улицы, я поняла, что выкурила почти половину пачки.

Мне плохо.

Одно дело писать для школьной газеты.

Но Нью-Йорк — это совершенно другой уровень. Это гора, с лишь немногими людьми, как Бернард, на вершине, и кучей мечтателей и трудяг, как я, у подножия.

Потом есть такие люди, как Виктор, кто не боится сказать тебе, что ты никогда не достигнешь этой вершины.

Я бросаю окурок на тротуар и в ярости топчу его. Пожарная машина проревела вдоль авеню, громко включив сирену. — Я в ярости, — кричу я и мое разочарование смешивается с воем сирены.

Пара человек глянула в мою сторону, но не остановилась. Я лишь еще один сумасшедший в Нью-Йорке.

Я топаю к тротуару здания Саманты, переступаю через две ступеньки, открываю три замка и бросаюсь на кровать. Что снова заставляет меня чувствовать человеком, вмешивающимся в чужие дела.

Это кровать с четырьмя балдахинами и черным покрывалом, которое Саманта называет шелковыми простынями, что, как она утверждает, предотвращает появление морщин.

За исключением того, что они сделаны из какого — то супер липкого полиэстера и приходится опереться ногой об балдахин, чтобы не соскользнуть на пол.

Я беру подушку и ложу ее под голову. Я думаю о Викторе Грине и Бернарде. Я думаю о том, как я одинока. О том, как я постоянно вытягиваю себя из глубин отчаяния, пытаясь убедиться попробовать еще раз. Я глубже зарываюсь в подушку. Возможно, я должна сдаться. Вернуться домой. И через два месяца, я пойду учиться в Браун.

Мое горло сжимается от мысли покинуть Нью-Йорк.

Я собираюсь позволить тому, что Виктор Грин сказал, чтобы вынудить меня уйти?

Я должна с кем-то поговорить. Но с кем? Та девушка. Та, с рыжими волосами. Та, которая нашла мою сумку Кэрри. Кажется, она тот человек, который смог бы что — то сказать о моей ситуации.

Она ненавидит жизнь, и в данный момент, я тоже.

Как её там зовут? Миранда. Миранда Хоббс. "Х — О — Б — Б — С." Я слышу ее голос у себя в голове.

Я беру телефон и набираю номер.