Вопросы и ответы

У меня нет слов -- описать, сколь глубокая духовная близость связывала меня с Толстым. Не только очарование задушевных бесед, воспринимаемое с юношеским удивлением, сроднило меня с Мыслителем. Меня притягивало к нему его острое стремление к анализу, пониманию и изучению. Это стремление было присуще и мне. Сколько себя помню -- это было моей жизненной необходимостью. Всё остальное представляло для меня побочный вспомогательный интерес. В общем, с помощью

книг, или точнее, я сам угадывал подобных интелектуалов. Но среди тех, кого я имел счастье знать лично, только лишь Толстой полностью имел подобное стремление к исследованию. Более пятидесяти лет его напряжённейшей исследовательской работы разделяло нас, но Толстой понимал то, что я говорил ему. Понимал, как никто другой не понимал меня ни до, ни после наших десятилетних взаимоотношений. Толстой понимал с полуслова. Иногда, не давая мне закончить мой вопрос, он уже начинал отвечать. И отвечал всегда точно и по существу вопроса. В первые дни, когда какой-то вопрос мучил, втемяшившись мне в голову, в небольших серых глазах Льва Николаевича вспыхивала забавная очаровательная искорка удивления, пронизанная оттенком понимания моего положения, деликатности и доброжелательности.

-- Удивительно, сколь часто люди не способны понять самые простые действия?...

-- Мне, -- отвечал Мастер, -- это представляется так: у этих людей "коробочка" (он коснулся рукой головы) или переполнена, или лежит на боку или вверх дном так, что в нее ничего нельзя вложить. В таких случаях лучше всего разойтись.

-- Лев Николаевич, что такое сумасшествие? -- просил я его как-то раз, безо всяких предисловий. Забавный блеск глаз был сильнее обычного. -- Я имею на это свой взгляд... -- ответил Мастер, подчеркнув слово имею.

Он сделал паузу. Одновременно с острым хитрым взглядом это значило очень много.

-- Вы не думайте, юноша, я тоже обратил внимание на эту противоестественную особенность. Я думал над этим и нашёл для себя свой ответ. А это значит, -- как всегда я противопоставляю своё мнение обычному, но это результат моего анализа.

И эти два словесных "выкрутаса" были предисловием. Затем последовал ответ.

-- Это эгоизм, -- пояснил он. -- Собственное напряжение ожидания, и затем от какой-то одной идеи.

Однажды я рискнул задать Льву Николаевичу довольно важный и критический вопрос относительно прошлых его работ. Это случилось в то время, когда, после отмены цензуры рукописей, новый закон о печати разрешил печатать всё. Но выпущенную книгу, при каком-либо, обвинении нужно было защищать в суде, т.к. можно было потерять всё и отправиться в тюрьму в случае подтверждения выдвинутого обвинения. Мои друзья: Горбунов в Москве, Н.С. Сутковой из Сочи, П.П. Картушин, довольно зажиточный казак, и молодой Фелтен из Петербурга начали издавать в России большими тиражами самые запрещённые произведения Толстого. Картушин вложил в это дело почти все свои сбережения.

Теперь молодые издатели присылали в Ясную целые плетенные из лыка корзины самых смелых произведений: "Короткий рассказ", "В чём моя вера?". "Так что же нам делать?", "Стыдно!", "Солдатская памятка", "К духовенству" и т.п. Горбунов безуспешно защищал в суде одну книгу за другой. Три других ответственных редактора почти два года рассылали книги тайно до их конфискации и долгое время прятались друг за друга. В конце концов, Сутковой взял всю вину на себя и отсидел полтора года в тюрьме

-- Жаль, что теперь эти книги, -- заметил я, -- и сейчас напечатаны в своем прежнем виде. Был бы смысл их просмотреть. Некоторые из них совершенно устарели.

Толстой вопросительно посмотрел на меня.

-- Например, в книге "Так что же нам делать?" есть вопрос о производственных факторах. Там сказано, что их не три, а можно отыскать сколько угодно, солнечный свет, тепло, сырость и т.п.

Толстой не дал мне закончить.

-- Да. Всё это вмещает в себя понятие ЗЕМЛЯ... Но можно ли это все переделать. Все было написано в разное время... Люди вычерпают для себя то, что будет им необходимо и то, что есть.