— Неубедительно, — констатировал Ван, глядя на задыхающегося Caйхуна. — Но, во всяком случае, ты еще на ногах.
Саихун развернулся с бессильным отчаянием: позади него стояло не. сколько товарищей по учебе, которые выдержали такой же бой, не утратив при этом чувства собственного достоинства; там же были еще столько же тех, кто был тяжело ранен. Ван приказал всем возвращаться в город. Победителям он не сказал ни слова поддержки, зато проигравших всю дорогу укорял, хотя в принципе все были достойны похвалы. Такова судьба знатока боевых искусств: он видит лишь жестокое обращение к себе и слабости других.
Е |
динственной радостью в личной жизни Сайхуна было новое удовольствие, которое называли «электрическим театром теней», — кинематограф. Посещение роскошных кинотеатров, где среди плюшевых портьер в стиле рококо стояли ряды красных бархатных кресел, было излюбленным времяпровождением в Шанхае. Публика с удовольствием смотрела последние голливудские картины. К сожалению, отправиться в кинотеатр в одиночку юноше не удавалось: приходилось изыскивать способ заинтересовать этим учителя, чтобы потом отправиться вместе с ним в качестве сопровождающего. Проявляя чудеса изобретательности, Саихун торжественно объявлял Ван Цзыпиню о возможности посмотреть «учебные фильмы», в которых показывается жизнь в Соединенных Штатах и техника боя американских воинов, Благодаря этому учитель и ученик еженедельно «изучали» дублированные фильмы с субтитрами, в которых играли Дуглас Фэрбэнкс-Младший, Джеймс Кегни, Керк Дуглас и Хамфри Богарт. Несмотря на то что картины действительно были новыми, а на сеансах к тому же показывали документальные киножурналы о Второй мировой войне, Вану и Сайхуну США продолжали казаться странным государством, населенным гангстерами, пиратами, робин гудами, вервольфами, воздушными асами и ковбоями.
Больше всего Сайхуну нравился Кегни: его решительные и свойские персонажи, изъяснявшиеся на крутом городском жаргоне, во многом были сход-ны с тем, как старался вести себя Саихун. Когда он пытался понять американскую жизнь, мир киногероев переставал казаться ему странным. В Шанхае все было устроено точно так же: гангстеризм, деньга, стиль жизни, бравада местных суперменов, странные улицы со странными людьми, безупречно одетые аристократы и сверкающие лимузины. Возможно, Чикаго и Нью-Йорк вполне схожи с Шанхаем, думал он. Может быть, именно по этой причине голливудские режиссеры понимали пульс жизни злого, развращенного города; может, поэтому в фильмах возникали персонажи тина Кегни, которые понимали, почему молодому жителю такого мегаполиса нужно обладать костью и решительностью.
Раз за разом Сайхун уговаривал Вана сходить в тот или иной кинотеатр. В принципе, ему было все равно, смотрят ли они фильм повторно, будет ли он комедийным, немым, документальным или лирическим. Ученик и учитель любили ходить в кино; иногда им удавалось уговорить даже других старейшин посетить это удивительное изобретение Запада. Однажды на сеансе, где показывали «Франкенштейна», Сайхун увидел Лю — толстого шаолиньского боксера, который был одного возраста с его учителем.
Когда свет в зале погас, старик мирно сидел на своем месте, неподвижно, словно Будда. Он пребывал в полном созерцании, пока на экране не возник монстр. В ту же секунду перепуганный Лю вскочил и ринулся к выходу, колотя по головам соседей. В кинотеатре поднялся невообразимый гвалт, но Сайхун только порадовался этому. Вот мой следующий соперник, подумал он.
В городе Лю обладал весомой репутацией, хотя был он уже старым толстяком с повадками неотесанного мужлана. Если Сайхун победит его — ну, так, как это делают ковбои на Старом Западе, — то его репутация бойца значительно возрастет. Тогда, как говорят герои на экране, он станет «горячим парнем».
На следующий же день Сайхун отправил Лю официальный вызов на бой. Почти тут же пришел несколько напыщенный, немногословный ответ. Когда на следующий день Сайхун входил в здание школы мастера Лю, он все еще хихикал, вспоминая свое послание.
—Ага, так ты — ученик Вана, — сказал мастер Лю, завидев Сайхуна.
—Да, — торжественно заявил юноша. — Простите мне мой вызов. Я действительно дерзок и по достоинству оценю кое-какие добрые указания на
этот счет.
В душе же Сайхун говорил совсем другое: ну погоди, толстяк, я иду.
—Ладно, можешь атаковать меня любым способом.
—Вы — мастер. Должен ли я проявлять уважение и сдерживать себя?
—Если ты поступишь так, я сильно огорчусь.
Услышав эти слова, Сайхун ухмыльнулся: еще бы! Сейчас он мясник, перед которым стоит жирный боров. С этими мыслями он вынул два острых и длинных кинжала.
Мастер Лю подобрал подол своей длинной рубашки и пригладил несколько одиноких волосков на гладком черепе. Он лишь плотнее сжал свои толстые губы и гордо приосанился, даже не позаботившись подобрать оружие и для себя.
«Ладно, твоя гордость не спасет тебя», — подумал Сайхун и бросился на Лю.
Он с удивлением заметил, что в первую же секунду схватки старик без всякого труда выбил у него из рук оба кинжала. Потом мастер Лю широко улыбнулся, погрузив свой кулак размером с кувалду в живот Сайхуну.
Однако одного-единственного удара было явно недостаточно, чтобы преодолеть долгие годы тренировок, и Сайхун просто отступил назад. Переваливаясь, мастер рванулся вперед. Сайхун изо всех сил несколько раз ударил его, но это было все равно что делать массаж киту.
Разволновавшись, Сайхун отбежал за столик, чтобы выиграть немного времени, но испытал настоящее потрясение, когда мастер подпрыгнул и перекатился через стол, словно гигантское пушечное ядро из жира. Сайхун понял, что сможет победить, только если будет бороться с мастером Лю. Он быстро шагнул в сторону от мастера и провел захват сзади. Все, теперь мастеру не вывернуться.
И тут раздался громкий звук — это мастер выпустил огромную струю газов из кишечника. Никогда еще Сайхун не ощущал такого отвратительного зловония. Комок тошноты мгновенно подступил к горлу, а мастер легко развернулся и сильным ударом лишил Сайхуна сознания.
...Сайхун пришел в себя уже в доме своего учителя. Ван Цзыпин, недовольно ворча, обрабатывал его раны различными лекарствами и мазями. Позади возвышался озабоченный, но не скрывающий удовлетворения мастер Лю.
—Да-а, теперь мастер Ван долго будет сердиться из-за того, что один из
его учеников потерпел поражение, — ехидно заметил мастер Лю.
—Мастер Лю тебе не по зубам, дрянь ты такая! — прикрикнул Ван на
Сайхуна. — Ты опозорил меня.
—Не принимай это близко к сердцу, старый друг, — успокоил его Лю.
— Он хороший боец. Я был вынужден применить мое секретное оружие.
—Нет!.. Только не это! — воскликнул Ван.
—Именно это, — гордо подтвердил мастер Лю. Потом он склонился над Сайхуном: — Многие годы, мой мальчик, я тренировался, совершенствуя это
свое умение. Я ем много мяса, яиц и особых трав. Если хочешь, я научу тебя
этому.
—Мастер очень добр ко мне, — слабым голосом пролепетал Сайхун. Он
чувствовал новый приступ дурноты.
—Запомни, малыш, — подмигнул ему Лю, — у мастера всегда найдется
кое-какой сюрприз в рукаве.
И оба старика направились к двери, хихикая, как расшалившиеся мальчишки.
— До встречи в кинотеатре, — бросил юноше мастер Лю, проворно выкатываясь из двери.
Глава двадцать шестая
Сон бабочки
Э |
то было почти через два года после ухода Сайхуна с Хуашань. Он стоял за кулисами Шанхайского Оперного театра. Сайхун чувствовал необходимость сделать карьеру, и оперная труппа давала для этого неплохие шансы. Еще более важной была возможность получите постоянную работу в эти тяжелые военные годы. Работа была артистичной, выразительной и интеллектуальной. За время гастролей труппы Сайхун встречался со многими интересными покровителями театрального искусства. Ему нравилось принадлежать к миру изящного творчества. Процесс творчества, благодаря своей способности давать высокое удовлетворение и привносить новый смысл в жизнь, не только был ничем не хуже духовности, но и позволял избавиться от невежества — состояния, которое больше других не нравилось Сайхуну. В сущности, работа в театре ничем не отличалась от монашеской жизни или существования в тайном мире боевых искусств: вопрос был лишь в переориентации побудительных мотивов. Многие спектакли были посвящены религиозной тематике, и Сайхуну выгадали роли различных богов и генералов. Здесь также пригодились знакомые ему стойки, жесты и особые движения. Он участвовал в спектаклях, сюжет которых был посвящен бессмертным, алхимии, отшельничеству (в особенности в том, что касалось исторических личностей, удалившихся от общества, чтобы избежать служения императору), жизни богов на небесах и даже самому Лао-цзы.
Более того: такая жизнь удовлетворяла даже весьма специфические запросы Сайхуна-бойца. Готовясь к исполнению ролей, он должен был ежедневно подолгу тренироваться. Он встречался со многими мастерами, которые учили его сценическому искусству, пению и особым, театральным стилям боевых искусств. Сайхун с головой ушел в чтение классической литературы, служившей источником многих оперных произведений; в частности, он изучал такие книги, как «Троецарствие», «Речные заводи», «Путешествие на Запад» и «Генералы семьи Ян», исследуя военную канву тех или иных театральных постановок. Была даже возможность поучаствовать в настоящих поединках — среди театралов всегда можно было встретить достаточно хулиганов, которые желали воочию убедиться, действительно ли актер владеет боевыми искусствами.
Вот к какой жизни он всегда стремился! Здесь были и приключения, и 11гра воображения. Сайхун превратился в звезду подмостков, и люди аплодировали ему всякий раз, когда он выходил на сцену. В отличие от свойственному монашеской жизни чувству страха, самоограничения и постоянному поиску собственных недочетов, здесь он буквально купался в славе и поклонении. Он смог реализовать свою цель — собирать воспоминания, впечатления и новые навыки. Его дворец разума вырос и превратился в развитую систему особняков, переходов и павильонов. Теперь его жизнь, словно трехуровневая сцена в Запретном Городе, вращалась исключительно вокруг театра со всей его пышностью и искренним восхищением от прекрасных костюмов, хорошей музыки, тонкой актерской игры и талантливого пения. Это было достаточно хорошо. А духовность может подождать до пенсии. Вот тогда, как в свое время известные ученые, чиновники и его учитель, он уединится в высоких юрах. Пока же он собирается жить в полную силу, окружая себя блеском красоты, достаточно сильным, чтобы слепить глаза.
Темная глубина сцены. Посередине в сиянии прожектора замерла одинокая фигура. Сверкающий луч, выхватывая на своем пути синеватые клубы табачного дыма, играет на богато расшитой одежде актера. Вот актер быстрыми и мелкими шагами двинулся к центру переднего края. Невидимые музыканты тут же взорвались безумным фейерверком струнных инструментов, и в большом, шумном зрительском зале раздались крики.
Актер изображал хорошо известного даосского философа Чжуан-цзы. Костюм до мельчайших деталей соответствовал одежде великого персонажа: одеяние из темно-бордового шелка с вышитыми золотом и серебром символами Восьми Триграмм, снежно-белыми широкими рукавами, длинной и черной бородкой из конского волоса и застывшей маской белого грима, которую оттеняли ярко-красные щеки, киноварные тени под глазами и четкие дуги бровей. В левой руке актер держал посох, увенчанный головой дракона, а в правой — мухогонку.
— Я поднимаю посох с головой дракона, — вещал Чжуан-цзы, — Мои
слова несут ужас в сердца людей. Пока мы живы, нам обещают вечную любовь; но стоит нам умереть, как нам дают лишь веер, чтобы обсушить могильный холм.
Он задумчиво потрепал себя за бороду классическим жестом, символизирующим значимость сказанного.
— Увидеть лицо человека несложно, но вот сердце его скрыто от глаз.
Он указал себе на грудь, туда, где сердце, а потом неожиданно кивнул
головой в сторону зрителей. Острая дробь барабанных палочек из оркестровой ямы подчеркнула эмоциональность жеста.
— Я мертв. Мертв по-настоящему. Я — даос Южного моря. Я, Чжуан-
цзы, симулировал смерть...
И актер прочертил мрак сцены метелкой из хвоста яка, словно упала звезда; в это время оркестр поддержал его краткой музыкальной фразой.
Зрителям был знаком этот сюжет, как, впрочем, и либретто других китайских опер. Люди шли в театр не для того, чтобы посмотреть или послушать постановку оригинального произведения, — напротив, они бесконечное количество раз собирались на одни и те же спектакли. Тем большее значение приобретало мастерство актера, поскольку аудитория не стеснялась громкими криками выражать свое одобрение или недовольство, а иногда даже зычно поправить актера, который забыл или перепутал слова.
Не был исключением из списка знакомых произведений и спектакль «Сон бабочки». В этой пьесе ученый-маг по имени Чжуан-цзы получил от своего мастера разрешение спуститься с горы, чтобы воссоединиться со своей женой Тянь Си. По дороге он встретил женщину, которая веером обмахивала могилу. Когда он спросил ее, зачем она делает это, женщина ответила, что она поклялась своему умирающему мужу не выходить повторно замуж до тех пор, пока не просохнут комки глины на могиле. Тогда Чжуан-цзы с помощью своей магической силы высушил могилу. В благодарность женщина написала на веере слова: «Странствующий даос, который сжалился надо мной, скажи своей жене, что она не более добродетельна, чем я». Возвратившись домой, Чжуан-цзы показал Тянь Си веер, но жена с негодованием поклялась мужу в вечной верности брачным узам. Тогда Чжуан-цзы решил испытать ее. Используя технику йоги, он изобразил свою внезапную кончину, предварительно создав благодаря магии образ прекрасного ученого. Тянь Си немедленно влюбилась в него и, несмотря на траур, вышла за него замуж. Однако в первую же ночь новобрачный впал в бесчувственное состояние. Его слуга, которого Чжуан-цзы «сделал» из погребальной бумажной статуэтки, заявил, что спасти ее любовника может только лекарство, изготовленное из свежего мозга родственника. Со времени погребения Чжуан-цзы прошла только неделя, и несмотря на дурные предчувствия, жена решилась открыть гроб с телом покойного мужа.
Таков был сюжет, известный всем и каждому. В конце второго действия зрители увидели Тянь Си, облаченную в белые расшитые одежды. Она стояла перед простеньким алтарем, а на столике была пара свечей, курильница для благовоний и табличка с написанным на ней именем Чжуан-цзы. В глубине сцены виднелся гроб.
— Нет, постой! — сказала в нос Тянь Си. — Я ведь была ему женой. Как
я могу сделать это? Это невозможно! Нет, я никогда не совершу столь ужасного поступка.
С этими словами жена Чжуан-цзы закрыла лицо руками и, покачивая головой, попятилась прочь от гроба.
— Какая горькая смерть ожидает меня! — послышался из-за сцены голос
умирающего любовника.
— Ох! Я ведь уже потеряла одного мужа! Что же мне теперь — терять и
второго?! Я разобью крышку гроба и спасу жизнь моего молодого принца!
Тянь Си ушла со сцены, и вновь воцарился мрак, как и во время монолога Чжуан-цзы. Спрятавшийся за задником помощник держал в руке бамбуковый шест, к которому была привязана бумажная бабочка. Помощник так водил шестом, что бабочка словно порхала над гробом Чжуан-цзы. Потом на сцене появился мальчик-слуга, сделанный из погребальной статуэтки; в руке он держал веер. Он принялся гоняться за бабочкой, используя элементы акробатических и боевых движений, но двигаясь при этом, как марионетка, чтобы подчеркнуть свое происхождение. Он почти схватил бабочку, но та ускользнула. Тогда слуга закрыл веер, низко присел и в таком положении задвигался по сцене. На мгновение слуга замер, а потом попытался во второй раз поймать бабочку, уже обеими руками. Но затем он развернулся к зрителям и раскрыл руки, демонстрируя, что попытка не удалась. Проделав еще несколько акробатических движений ногами, слуга совсем потерял терпение. Он приподнялся на одной ноге, резко раскрыл веер и начал нетерпеливо размахивать им направо и налево, стремясь схватить бабочку в третий раз. Ц снова у него ничего не вышло. В конце концов он с разочарованием закрыл свой веер и той же походкой марионетки покинул сцену.
Сцена символизировала известный рассказ, который был настолько хорошо знаком публике, что в нем даже не было слов — достаточно было взглянуть на название пьесы. Суть истории была вот в чем: однажды Чжуан-цзы видел сон, в котором он был бабочкой, беззаботно порхавшей повсюду. Проснувшись, мудрец смутился. Был ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка? Или теперь он превратился в бабочку, которой снится, что она — Чжуан-цзы?
Сайхун прошел позади сцены в уборную, минуя группки пестро одетых актеров. Там, в качестве определенных персонажей тех или иных произведений, они казались вполне понятными; но вне сцены, при тусклом освещении театральных коридорчиков, актеры превращались в участников какого-то дикого, нереального парада вооруженных генералов с загримированными лицами, очаровательных женщин (роли которых исполняли мужчины), странных клоунов в нарядах черепахи или креветки, карикатурных монахов с немыслимо изогнутыми бровями и толпу акробатов, обремененных огромным количеством специальных приспособлений. Здесь можно было встретить все цвета радуги. Богатые оттенки крашеного шелка — кобаль-тово-синий, ослепительный оранжевый, ярко-зеленый, багряный под цвет заката — в сочетании с переливчатыми серебряными зеркальцами, золотым шитьем и жемчугом создавали завораживающий карнавал оживших образов прошлого. Там и сям слышались непонятно чьи голоса: они пели, исполняли гаммы, читали наперебой отрывки стихотворений, в которых рассказывалось о различных событиях давно минувших дней.
Аплодисменты действовали на Сайхуна ободряюще. Слыша хлопки, он чувствовал, как кровь начинает живее пульсировать в венах. Страх перед сценой возникал нечасто — в этом выходе с накрашенным лицом перед публикой было какое-то освобождение. Несмотря на то что он, как и большинство хуашаньских монахов, испытывал смущение во многих ситуациях личного свойства, грим на лице создавал маску, под которой он мог скрывать свою застенчивость. Сцена была его свободой.
Сайхун все еще стоял, когда Чжуан-цзы со вздохом вбежал в уборную, швырнул помощнику метелку из ячьего волоса и начал снимать бороду. Пять девушек поспешили занять свои места по краю сцены. Сайхун поднял свое копье и пошел на выход.
Звучание оркестра вознеслось до грохота барабанной дроби и трещоток сменившихся интерлюдией из переливчатых трелей. Послышалось несколько ударов гонга. Это был момент его выхода на сцену, и на мгновение он замер, словно умолкнувшие храмовые колокола. И он поспешил на театральные подмостки, чтобы поскорее слиться с прелестью действа и оваций.
С |
амым ироничным образом искусство имитировало жизнь в небольшой и малоизвестной опере на тему боевых искусств, которая называлась «Цветок Пурпурного Облака». Сайхун играл в этой постановке. Сюжет представлял собой вариацию известной оперы «Белая змея»: прекрасная девушка но имени Цветок Пурпурного Облака, в совершенстве владеющая искусством боя на мечах, узнает, что ее возлюбленный серьезно болен. Его болезнь можно излечить только с помощью отвара из травы, которая не растет нигде, кроме как на вершине Хуашань. Она отправляется в путь за драгоценным растением, но хуашаньские даосы, охраняющие эту траву, говорят ей, что сорвать ее нельзя: настолько редкостная и драгоценная эта трава. Кроме того, даосы — отшельники, и мирские проблемы их нисколько не волнуют. Тогда девушка набрасывается на монахов с мечом. Несмотря на то что монахи также великолепно владеют мечом, она убивает многих из них, хотя однозначной победы все равно не может добиться. Сражение продолжается три дня, так что актеры имеют много возможностей продемонстрировать зажигательную технику боя на мечах.
В кульминационный момент оперы главный монах наконец-то соглашается отдать траву в обмен на уникальный стиль боя на мечах, которым владеет девушка. Тогда она обучает монахов своей технике, получает целебную траву и возвращается домой как раз вовремя, чтобы спасти возлюбленного.
Однажды Сайхун участвовал в этой постановке в провинции Аньхой. К тому времени он уже не мог припомнить, сколько раз ему пришлось играть роль главного монаха, покрывая лицо толстым слоем грима, изображая черные дуги бровей и рисуя пурпурные тени под глазами. Облачившись в серое одеяние из хлопка, вооружившись бутафорским мечом, он отчаянно сражался с Цветком Пурпурного Облака, почти не осознавая странную гримасу жизни, заставившей его, бывшего даоса, исполнять на сцене роль настоящего даосского монаха.
Зрительский зал неумолчно шумел. Опера исполнялась в начале вечера,
перед постановкой «большой» оперы на литературной основе, наполненной
Длинными ариями и служившей предметом особого внимания со стороны
богатых меценатов. Как правило, в первой части театрального представления
основной упор делался не на сценические диалоги и пение, а на действие. В
результате выходило, что на спектакле первого отделения в основном собиралась относительно грубая, малообразованная публика. Во время спектакля зрители болтали и смеялись, курили, разбрасывали вокруг себя шелуху от семечек и не стеснялись в выражениях по поводу актеров. Выходя на сцену, Сайхун всегда старался не обращать внимания на зрительный зал.
Быстрые удары деревянных трещоток подчеркивали звучание гонгов; оркестр изо всех сил старался подчеркнуть драматизм ситуации. Сайхун гордо прошествовал на середину сцены и развернулся лицом к Цветку Пурпур ного Облака. Цвет одежды у соперницы Сайхуна вполне соответствовал ее имени. Решительная девушка изготовилась к бою, выдвинув левую ногу вперед наперекрест правой; украшенный кистями меч она держала за спиной, сложив пальцы в характерном бойцовском жесте. Сценические недруги смотрелись, словцо две куклы с накрашенными лицами, изготовленные в натуральную величину.
— Мы, даосы, остаемся отшельниками; нас не заботят мелочные переживания смертных, — нараспев произнес Сайхун, отводя руку ладонью вниз,
чтобы подчеркнуть отрицание. Музыканты немедленно подчеркнули этот
жест.
Цветок Пурпурного Облака изменила свою позу: обойдя Сайхуна кругом, она вновь нацелилась на него.
— И тем не менее я должна заполучить эту траву! — ответила она.
Сайхун сделал шаг вперед, широко раскрыв глаза, чтобы в них успели отразиться огни рампы (считалось, что глаза оперного актера должны сверкать, словно бриллианты).
— Мы сражаемся уже три дня, — пропел он. — Никто из нас не может
одержать победу.
Музыканты согласно затараторили.
—Когда торгуются, обмениваются равноценными предметами, — заверил Сайхун. — Дай нам то, что ты ценишь более всего, — твое искусство,
— и мы дадим тебе травы.
—Правда? — воскликнула Цветок Пурпурного Облака.
—Да. Мы — отшельники, мы следуем по Пути. Заботы обыденного
мира не имеют для нас значения; но даже анахореты могут сочувствовать и
сострадать.
—Эй! Эй!
Громкий вопль из толпы зрителей ошеломил Сайхуна.
— Да что ты знаешь об отшельничестве? — требовательным тоном воскликнул кто-то из зала.
Сайхун мгновенно развернул свое загримированное лицо на голос. Цветок Пурпурного Облака уже готовила ответную реплику, но сейчас он хотел лишь определить того, кто произнес эту фразу. Неподалеку от сцены, в передних рядах аудитории сидели два старых даоса.
— Отшельничество подразумевает необходимость покинуть мир повседневности, — выкрикнул один из даосов, — но просветление приходи лишь после того, как этот мир узнаешь!
Сайхун тут же заинтересовался этой точкой зрения и, продолжая исполнять свою роль, внимательно разглядывал монахов. Святые люди попадались в опере нечасто; но тем не менее эти монахи действительно были в зале. Они сидели в своем темно-синем одеянии, с завязанными в узел седеющими волосами и длинными, необрезанными бородами. В том, что это были монахи даосы, не было никакого сомнения.
В конце своего действия Сайхун подозвал одного из служителей и приказалему пригласить двух даосов на ужин после спектакля. Через некоторое время он с удовольствием услышал, что монахи согласились.
Юноша окончил свое выступление немного позже полуночи. В гримерной он переоделся в темно-синюю рубашку и еще раз вытер шею. С этим гримом одни проблемы, подумал он. Через некоторое время белая пудра начинает накапливаться в порах и складках кожи — вот почему все актеры со стажем немного похожи на привидений: множество сыгранных ролей словно вытравливает личность исполнителя, превращая актера в непримечательный холст, на котором изображаются яркие персонажи.
Встретившись с даосами в вестибюле театра, Сайхун вежливо отрекомендовался своим фамильным именем. Оба старых монаха вернули почтительное приветствие, сложив руки в знакомом молитвенном жесте. Теперь, когда ни рампа, ни темнота и табачный дым не могли помешать ему, Сайхун смог рассмотреть почтенных старцев.
Один из них, казавшийся немного старше, был очень высок и худ. Судя по всему, это было его первым отличительным признаком, потому что монах представился как Бессмертный Изящный Кувшин. Лицо у него было длинным и вытянутым, с гладкой и бледной кожей, а птичьи глаза казались большими, спокойными, но постоянно внимательными. Седая борода свисала длинными клочьями; губы все время были слегка сжаты.
Его спутник казался более плотного сложения, но в манерах он явно уступал старшему монаху. От Бессмертного Изящного Кувшина второй монах, которого звали Бессмертный Хрустальный Источник, отличался выразительным и сияющим лицом. Складывалось впечатление, что он смеется буквально над всем вокруг, подчеркивая свои действия и замечания хитрым подмигиванием. Борода у него была большая, окладистая, а тело здорового, румяного сложения. Бессмертный Хрустальный Источник отличался веселым и живым нравом.
Сайхун повел монахов в ближайший ресторанчик, иногда обмениваясь с ними парой-другой коротких фраз. Но про себя он без устали рылся в старых воспоминаниях. Некогда ему случалось слышать рассказы о двух даосах с такими же именами. Оба они были известны своими успехами в духовном самосовершенствовании, отчего и получили имена Бессмертных. Еще легенды рассказывали, что каждый из монахов нашел друг в друге свою духовную половинку и что они были неразлучны в течение по крайней мере двухсот лет. Из-за своей седины оба даоса выглядели так, словно им было всего-навсего под семьдесят лет. Даосы никогда не отказывались назвать свой настоящий возраст, но в этом вопросе Сайхун оставался скептиком. Он видел лишь то, что оба монаха лишь делали вид, что они почтенного возраста, выставляя напоказ свои стариковские манеры и седину; однако в остальном они производили впечатление молодости и энергичности.
Когда все трое наконец уединились в уютной комнате наверху, два даоса, в свою очередь, принялись за Сайхуна.
Так ты говоришь, что в некотором роде интересуешься даосизмом?—
спросил его Изящный Кувшин.
—Да, — скромно откликнулся Сайхун. — Однако я уже довольно давно
не занимаюсь обучением.
—Понимаю. Но ведь вся наша жизнь — это непрерывная учеба, не так
ли? — переспросил Хрустальный Источник.
—Как скажете, мастер, — почтительно согласился Сайхун. — Я совершенно несведущ в этом. Но два моих достойных гостя производят впечатление весьма сведущих в этом вопросе.
—О, да! — презрев всякую скромность, воскликнул Хрустальный Источник. При этом он широко улыбнулся Сайхуну. — Мы овладели достаточно многим. Мы путешествовали повсюду в поисках Таинственного Портала. Мы изучили невидимость и способность летать; а еще мы постоянно отправляемся на небеса. Неплохо, правда?
Сайхун взглянул на Изящного Кувшина: тот сохранял совершенное спокойствие, на его губах играла непроницаемая улыбка. Монах неотрывно глядел на Сайхуна.
«Да они просто хотят испытать меня!» — мелькнула у юноши догадка.
—Эй, молодой человек! Ты когда-нибудь учился летать без крыльев? —
снова спросил Хрустальный Источник.
—Конечно. Как можно попасть на небо, если не умеешь летать?
—Точно, ты прав, — захихикал Хрустальный Источник.
Изящный Кувшин наклонился вперед.
—В чем заключается техника полета? — спросил он.
—Выражение «летать без крыльев», безусловно, является метафорой, —
тихо ответил Сайхун, заметив, что Хрустальный Источник тут же прекратил
свой театральный хохот. — Это означает способность поднять свою духовную сущность вверх вдоль позвоночника.
—А в чем секрет невидимости? — требовательно поинтересовался Хрустальный Источник.
—Секрет заключается в том, чтобы сидеть настолько неподвижно, что
бы походить на ящерицу на ветке; она незаметна, поскольку неподвижна.
—Теперь укажи путь на небо, — приказал Изящный Кувшин.
Сайхун прикоснулся ко лбу:
—Понятие «небо» связано с психическими центрами внутри черепа.
—Значит, ты хочешь сказать, что у тебя в голове живет Лао-цзы? —
серьезно спросил Хрустальный Источник.
—Именно так, — невозмутимо ответил Сайхун. — Даже святой представляет собой символ психического центра, который соотносится с шишковидной железой.