2015-07-14
914
Новым периодом в развитии оды были 1735–1740 гг. — вторая половина царствования Анны. В этот период Тредиаковский уже не выступает как автор похвальных стихов и од, он выступает лишь как переводчик.
Главная особенность этого периода (и это связано со становлением придворной культуры в целом) — в том, что печатный панегирик из явления окказионального, появляющегося время от времени, становится относительно регулярным атрибутом придворного быта.
С 1735–1736 гг. Академия наук начинает играть в организации придворного торжества значительно более активную роль, чем прежде. Возможно, это связано с тем, что во главе Академии встает барон Корф. По его приглашению на русскую службу поступает в 1735 г. Я. Штелин, завоевавший уже известность как мастер придворного торжества организацией аллегорического представления в честь восшествия на престол Августа III. Штелин занял первоначально пост адъюнкта, но уже в 1737 г. стал профессором элоквенции. С момента своего приезда и до конца царствования Анны он является автором подавляющего большинства фейерверков и печатных панегириков, обращенных к Анне от Академии.
|
|
|
Еще ранее, в 1731 г., в Петербурге оказался Г. Юнкер, сначала в качестве домашнего учителя, а затем быстро добившись места академического адъюнкта. Он был талантливым поэтом и в свое время претендовал на роль придворного поэта в Дрездене, то есть был ориентирован на то, чтобы стать соперником Тредиаковского в России. Первое его выступление в Петербурге было очень удачным — к прибытию Анны из Москвы в Петербург он сочинил проект иллюминации, которая имела большой успех. В 1734 г. он переводит оду Тредиаковского (и Тредиаковский подчеркивает это в «Рассуждении об оде вообще» как большую честь для себя). До 1736 г., однако, несмотря на то, что Академия наук располагала, по крайней мере, двумя поэтами (Тредиаковским и Юнкером), от ее имени панегирики в адрес императрицы не издавались.
В 1731 г. был учрежден Сухопутный шляхетный корпус — военное учебное заведение, воспитанниками которого могли стать лишь дети из дворянских семей. В 1735 г. от имени корпуса было впервые напечатано и издано поздравление Анне Иоанновне к Новому году [6].
В 1736 г. ситуация резко меняется: в течение года появилось сразу четыре поздравления Анне от Академии наук. Одно из них было написано Юнкером, остальные — Штелином (переводы на русский язык были сделаны Тредиаковским).
Уже в самом начале аннинского царствования сложился цикл официальных торжеств. Он открывался празднованием Нового года (1 января), затем шли торжества по случаю восшествия на престол 19 января, дня рождения императрицы 28 января и коронации 28 апреля (о чем свидетельствуют, например, сохранившиеся описания праздничных фейерверков и донесения иностранных посланников [Ровинский, 200–222 21; Сб. РИО Т. 81, 168, 170, 187, 298 и др.]) 22. Тезоименитство праздновалось 14 февраля, однако при Анне оно не получило еще статуса регулярно отмечаемого гражданского праздника, поэтому, возможно, на тезоименитство в 1730-е гг. не было опубликовано ни одного панегирика. Таким образом, в основном сезон торжеств приходился на январь и совпадал со временем, когда военные кампании прекращались и наиболее высокопоставленные военачальники (среди них обязательно Миних) собирались в Петербурге. Вне этого цикла «годовых» торжеств стояли празднества по случаю военных побед, бракосочетания и рождения лиц императорской семьи, которые ежегодно не повторялись. Из них панегириками отмечались в эту эпоху только военные победы.
|
|
|
С 1736 г. печатный панегирик более или менее регулярно появляется по каждому из указанных поводов, становится относительно обязательным элементом придворного праздника (появляется не только потому, что внутреннее чувство автора заставляет его воспеть императрицу, а потому, что к определенным торжествам его ждут).
Здесь мы можем наблюдать очень показательный процесс, который совпадает с изменениями, происходившими в отношении триумфальных ворот или фейерверков. Мы уже указывали, что триумфальные ворота в петровскую эпоху устраивались монарху-победителю от различных групп населения (горожан, купцов, духовенства) или отдельных лиц (Меншиков). Еще к торжественному въезду Анны в Москву были подготовлены ворота от Московской губернии, от купечества и от духовенства. Из-за спешки Верховный тайный совет принял решение использовать старые триумфальные ворота, оставшиеся со времен Петра II. Работы по подновлению были поручены Синоду (на его средства и его силами были подготовлены ворота от духовенства) и губернатору Москвы (он должен был организовать подготовку ворот от купечества и Московской губернии). В указе значилось: «<…> переправить <…> Синоду над своими воротами, а губернатору над другими двумя» [Сб. РИО Т. 101, 433]. Здесь смысл ритуала (обращение различных групп населения к монарху) сохраняет еще связь с реальной ситуацией (и в отношении подготовки, и в отношении его участников). Точно также на коронацию в 1730 г. фейерверки были сожжены от имени иностранных посланников (некоторые из них устроили и триумфальные ворота), а в 1732 г. от своего имени подготовил фейерверк Миних [Ровинский, 205]. Однако вскоре организация фейерверков передается в ведение артиллерийского корпуса, который получает проекты к ним из Академии наук. То есть придворное торжество к середине 1730-х гг. теряет своей «коммуникативный» характер. Именно с этого времени сама приуроченность фейерверка к тому или иному поводу становится регулярной, а сам фейерверк появляется без указания адресанта. Соответственно, в описаниях фейерверков мы находим кроме указания повода только один тип уточнения — «в Петербурге».
В какой степени регулярно появлялись по отношению к придворным торжествам печатные панегирики, можно судить по следующей таблице 23:
| повод; год | 1 января Новый год | 19 февраля Восшествие на престол | 28 января День рождения | 28 апреля Коронация | Военные победы |
| СШК [6] | |||||
| СШК [7] АН [8] | АН [9] | АН [10] | АН [11] | ||
| СШК [12] | АН [13] | АН [14] | |||
| АН [15] | СШК [16] | СШК (Собакин) [17] | |||
| ХК (Витинский) [18] | |||||
| СШК (Сумароков) [19 а – б] | ИП (Суворов) [20]; АН [21] |
За весь период, как мы видим, только на Новый 1736 год было опубликовано два конкурирующих поздравления, правилом же является издание одного панегирика на праздник. К Новому году панегирики появляются в четырех случаях, при этом в 1736 — два сразу. Каждое из остальных «годовых» торжеств было отмечено только дважды. Наиболее регулярно панегирики сопровождали придворные торжества в 1736– 1738 гг.
|
|
|
Другой особенностью является то, что все панегирики этой эпохи написаны, как это и было означено в заглавии, от определенной группы подданных Анны. Такой панегирик не просто противостоял «частному» обращению к императрице, он имел, как мы попытаемся показать ниже, корпоративный характер. Термин этот употреблялся в 1730-е гг. Именно как борьбу правящих корпораций видели события 1730 г. иностранные посланники в России. Кроме того, термин «корпорация» вошел в историческую литературу для описания социальных групп, которые определяли характер общественной борьбы в эту эпоху [Милюков, 51; Гордин, 175, 191 и др.] 24. Этот термин удобен и еще в одном отношении: он дает возможность разграничить корпоративный характер официальной литературы в России 1730-х гг. и явление совсем иного рода и иной эпохи — литературу дворянскую, ярким образцом которой явилось творчество Александра Сумарокова. Подробнее к проблеме корпоративного характера панегирика этой эпохи мы обратимся ниже, в § 7 первой главы.
При обращении к монархине панегирист в эту эпоху может выбрать один из двух возможных путей:
1) адресовать монархине свой панегирик от всего коллектива (в этом случае в заглавии указывалось только название корпорации);
2) один из членов корпорации обращался к монархине (и тогда в заглавии указывался официальный статус автора, как это было сделано в оде Тредиаковского 1734 года «секретарь Академии наук»).
Ни одного панегирика, написанного от имени частного лица в период с 1734 по 1740 гг., напечатано не было.
В аннинское царствование подавляющее большинство панегириков было написано от имени Сухопутного шляхетного корпуса («Рыцарской академии») и Академии наук. К Новому 1736 году Анна получила поздравления, как мы видели, и от корпуса, и от Академии наук. Однако в дальнейшем торжества были более или менее закреплены за той или иной корпорацией. Так, корпус подносил поздравления на Новый год, Академия наук — на день рождения и коронацию. Исключение составляет, как можно видеть из таблицы, только Новый 1738 год.
|
|
|
Среди поздравлений корпуса и других корпораций, исключая Академию наук, мы находим только одно в форме оды и то уже на границе рассматриваемого периода (1740) — выступление А. Сумарокова [21–22]; Сумароков отступил от сложившейся для корпуса формы поздравления не только в этом: он написал две оды вместо одной 25 и в конце издания поместил французский, а не немецкий перевод; кроме того, это была первая после Тредиаковского ода, в заглавии которой фигурировало имя автора. В то же время от Академии наук всегда, за одним исключением [13], подносились именно оды. Указанное исключение показывает, что обращение академиков к оде не было непреложным правилом и зависело, вероятно, от определенных обстоятельств. И, тем не менее, ода в 1730-е гг. — это ода академическая.
К 1738 г. ослабевает требование «анонимной» корпоративности. Появляются панегирики, где лицо представляет весь коллектив в целом. В 1737 г. в состав поздравления на Новый год от корпуса было включено стихотворение кадета Михаила Собакина, подписанное его именем (в заглавии издания, однако, это отмечено не было). В 1738 г. поздравление в день рождения императрицы от корпуса было подписано «чрез Михаила Собакина, Шляхетнаго кадетскаго корпуса подпрапорщика»; в 1738 г. от имени «Харьковской Славено-латинской коллегии» была посвящена Анне «Песнь победительная», подписанная «чрез профессора философии Стефана Вытинского»; в 1740 г. была напечатана «Песнь торжественная», «сочиненная чрез лейб-гвардии Измайловского полку каптенармуса Петра Суворова»; наконец, на Новый 1740 год Анне было посвящено поздравление, написанное и подписанное Сумароковым.
Таким образом, из 17 известных нам стихотворных панегириков, напечатанных с 1735 по 1740 гг., 5 были написаны от имени лица, представляющего коллектив, остальные же — от имени коллектива. Эти пять текстов показывают, что не только форма корпоративного панегирика стала более вариативной к концу аннинского царствования, но и список корпораций, которые считали себя вправе обратиться с панегириком к монархине, расширяется: кроме Академии наук и корпуса, к Анне обращается Харьковская коллегия и Измайловский полк.
Из 16 панегирических изданий этого периода 10 несли в заглавии слово «ода» (точнее — 11, т. к. Сумароков, как мы помним, напечатал сразу две оды). Ода при этом является прерогативой Академии наук (9 од). От имени же корпуса и других корпораций панегирики писались достаточно разнообразные по «жанру» (чаще всего авторы определяли их как «песнь» или «стихи»; однако жанр мог и не определяться).
Мы можем наблюдать, таким образом, очень заметную тенденцию в бытовании панегирика этой эпохи: существует строго корпоративная академическая ода, и ей противостоит группа текстов менее жестко определяющих себя и в жанровом отношении, и в отношении норм корпоративности. Рассмотрим, в какой степени такое распределение соответствовало топике и идеологии каждой группы текстов и, в первую очередь, какое отношение это имело к повествовательной структуре панегирика.
§ 5. «Отказ от восторга» в панегирических стихах,
обращенных к Анне Иоанновне
Панегирическая продукция Сухопутного шляхетного корпуса, выступления М. Собакина, С. Витинского и П. Суворова не просто не несли в заглавии слово «ода», но, как мы попытаемся показать, ориентировались на то, чтобы одой не быть.
Рассмотрим отдельно панегирики строго корпоративные (написанные в нашем случае от имени корпуса — [6], [7], [12], [16]) или Академии наук [13] и «авторские» (написанные членом корпорации, ее представляющим — [17], [18], [19]). Наиболее очевидное различие их в том, что первые пишутся от имени коллективного субъекта, который представлен в тексте как «мы», вторые — от имени «я».
Остановимся сначала на строго корпоративном обращении к императрице. В этой группе панегириков первый по времени создания написан к 19 января 1735 г. и был напечатан под заглавием: «Еже Россия ныне восклицает, и чем входящу на трон поздравляет царствующу Анну от Бога нам данну. Тожде и шляхетна тщится зде творити юность, да матерь может ублажити вкупе с похвальными краткими стихами» [6]. Стихи были прочитаны во время торжественной аудиенции перед императрицей кадетами Олсуфьевым и Розеном 20 января [Савельев, 352].
В соответствии с заглавием панегирик строго делится на две части: в первой («Еже Россия ныне восклицает») повествование ведется от лица всех подданных Анны («твоего народа»; «многих верных подданных миллионов»); во второй —от имени учеников корпуса («шляхетна тщится зде творити юность»). И в первой, и во второй части повествователь заявлен как «мы», но содержание этого «мы», как мы видим, различно. При этом форма повествования первой части вполне соответствует стихам и песням (то есть панегирическим жанрам, противостоящим оде) Тредиаковского начала 1730-х гг. Очевидной трансформацией сложившейся формы обращения к императрице является вторая часть этого поздравления. Начиная со слов:
Венчанна героина! мы ослабеваем
И в безсилии себе быти признаваем,
«мы» обозначает уже не «миллионы» подданных, а лишь учеников Сухопутного шляхетного корпуса («юность твоего народа», «российская юность», «кадетским корпусом <…> собранна младость»). Авторы вводят в текст целый ряд деталей, которые должны стать для читателя приметами быта именно кадетов: указание на то, что корпус лишь недавно основан («первы начатки наших плодов», «ты же отворила нам учения света»); на то, что ученики корпуса, в отличие от других учебных заведений такого типа, будут выпускаться как в военную, так и в статскую службу («Тии бо наставляют токмо Марса дети, <…> а российская юность в обоих тех сильно / Желание исполнить может обильно») и др.
Переход от первой части ко второй показателен сам по себе: слова «ослабеваем» и «в бессилии себя быти признаваем» указывают на различный статус двух типов повествования. Повествование от лица нации требует особого типа «силы», которая необходима, чтобы перейти от «безусловного» обращения к императрице (когда повествователь и реальный адресант совпадают — это коллектив учеников корпуса) к обращению «условному» (ученики обращаются к монархине от имени нации). Начиная уже со следующего поздравления императрице и вплоть до конца царствования Анны, когда ода полностью вытеснит все другие типы стихотворного панегирика, проблема «условного» контакта с монархом и связанные с ним темы особого состояния поэта будут чрезвычайно актуальны.
Вернемся к корпоративным выступлениям, которые в жанровом отношении противостояли оде.
На Новый 1736 год кадеты посвятили Анне стихи «Образ Богу и человекам угодной владетельницы» [7], которые заканчивались очень показательно:
Егда, о монархиня мати преблагая,
Все тя поздравляют днесь к ногам припадая,
Равно мы пред твоими падая ногами, Поздравляем тебя в день сей сердцем и устами
Единодушно сие тебе предлагаем
И живот наш за тебя положить желаем,
Милостливо ж приими, всеусердно просим,
Краткие сии стихи, иже ти приносим [7].
Все стихотворение написано от имени коллективного субъекта «мы» («уста наша», «мы пред твоими падая ногами», «живот наш за тебя положить желаем», «стихи иже ти приносим»). Очевидно, что речь здесь опять идет именно о кадетах «Рыцарской академии», и они не просто одно из действующих лиц: коллектив, обращающийся к императрице, является коллективным автором стихов. Такое неконвенциональное отношение адресанта панегирика и его повествователя подчеркивается и деталями поднесения панегирика: предполагается, что если даже панегирик прямо не подносится императрице, то в нем воспроизводится ситуация прямого контакта («мы пред твоими падая ногами»).
Еще более конкретно очерчен повествователь (он же адресант) в поздравлении от корпуса на Новый 1737 год [12]:
Изготовился Марсов корпус в своем чине
писать благодарные стихи с сердца ныне.
Кому чаешь прилична должность сия всяко?
есть ли другой корпус где одолженный тако?
В стремлении сблизить адресанта и повествователя эти строки воссоздают несколько комичную ситуацию — корпус выстроен («в своем чине») для того, чтобы писать стихи «с сердца». Точно так же, когда речь заходит о всеобщем благоденствии в прошедший год, и стихи упоминают богатый урожай, то в тексте, в соответствии с общей логикой повествования, «мы» расширяется до подданных Анны вообще:
Что нам и от земли в прошедший год полно
не было? сняли ль всяких плодов не довольно?
Но автор (авторы?) тут же уточняет значение «мы»:
Но мы на милость Анны особ уповали,
Юность кадетская! и чем оскудали?
Не может и самая злоба доказати,
Чтоб был в чем недостаток, разве станет лгати [12].
Помимо приведенных примеров, целый ряд других деталей (упоминание «игр Марсовых», желания доказать свою храбрость и др.) подчеркивают, что к императрице обращаются ученики Сухопутного шляхетного корпуса.
Кроме того, здесь так же, как и в рассмотренном выше поздравлении 1736 года, подразумевается и поднесение его монархине:
Тем ныне посылайте в почтении глубоком,
Седящей на российском троне превысоком,
Ново поздравление к начатию года [12].
Аналогично построен и панегирик 1738 года, поднесенный от корпуса в день восшествия на престол [16], Уже в его заглавии обрисована ситуация поднесения монархине: «<…> при радостном восклицании с удивлением всеподданейше представленное <разыгранное? — Е. П. > от обретающегося в Санктпетербурге при шляхетной академии юношества». Здесь, как и в предыдущих поздравлениях монархине, повествование ведется от учеников корпуса, которые выделяют себя из всей массы подданных Анны, в первую очередь, как тех, кто восхваляет императрицу «представленными» стихами («наши чувства», «наши уста» и др.).
В этом поздравлении указание на «реальный», безусловный характер контакта корпорации (корпуса) с императрицей получает некоторые дополнительные идеологические характеристики:
Что может, монархиня! радостным твоим подданным большее принести веселие,
И что может в сердцах твоего народа возбудить большее удовольствие,
Как то, когда они великолепию твоего двора с радостию могут удивляться?
От тебя токмо радость твоего двора имеет свое начало,
Ты ему солнечный свет, которому он наподобие подсолнечника последует.
Ежели бы всякому тебя так близко видеть можно было,
То бы надлежало то себе почитать за крайнее благополучие.
Твое императорское око, пред которым мы ежедневно находимся,
Часто радостное восклицание младенчествующей речи
Членов сего корпуса милостливо принимало:
Того ради мы и ныне тем же путем поступаем!
Веселье подданных «возбуждено» великолепием двора Анны, радость же двора — самой императрицей. Приведенные строки поясняют различие между подданными Анны и учениками корпуса — последние принадлежат ко «двору», к тем, кто реально предстоит императрице («близко видеть») и может обратиться к ней.
В этом панегирике так же, как в других текстах этой группы, проводится строгое разграничение коллектива учеников корпуса и всех подданных Анны (последние именуются здесь «твой народ»): «<…> восхвалите все совокупно с нами».
Следует заметить, что ученики корпуса были в самом деле довольно активно вовлечены в придворную жизнь. Так, например, начиная с 1734 г. лично Анна проводила торжественные смотры кадетов [Савельев, 351]. Начиная с 1736 г. ученики корпуса, бравшие уроки танцев у Ланде, регулярно танцевали балеты в представлениях итальянской оперы 26.
Таким образом, для всех произведений рассматриваемой группы характерно совпадение безусловного, реального адресанта панегирика и повествователя. Ситуация, которая подчеркивает эту особенность, — ситуация поднесения, в которой адресант и повествователь реально сливались в обращении к императрице.
В «авторских панегириках» (не-одах) адресантом и повествователем также является означенный в заглавии автор (здесь не сколько особняком стоит «Эпиникион» Стефана Витинского — мы его рассмотрим отдельно).
М. Собакин в «Совете добродетелей», написанном ко дню рождения Анны в 1738 г., строит повествование от имени «я». В экспозиции к своим «стихам» он пишет:
Тщились весело ее <Анны. — Е. П.> подданные верны,
поздравлять вседушно ю все нелицемерны;
С ними же и я хотя явственно открыти,
то, что завсегда обык сердца внутрь хранити <…>
чтоб сердечный разговор писменно издати [16].
То есть автор уже в экспозиции определяет отношение «я» к «подданным верным» и фиксирует реальную форму контакта с императрицей («письменно издати»).
От своего имени, то есть от имени «Измайловскаго полку каптенармуса», строит повествование и Петр Суворов. При этом он подчеркивает свою связь с корпорацией — он выступает от имени «знатных в Марсовом чине»:
Громки барабаны молчите;
Дайте мал час всем спокойный.
Вы красны музы помогите.
Да вспоет войско стих стройный <…>
Что тако? выше моей меры,
Дерзаю перо в персты брата?
Кто поймет в солдатский стих веры?
И мне ли точию описати [20].
Другой важной особенностью авторских панегириков является то, что в них отсутствует «мы», то есть заявив в заглавии, что к монархине обращается Петр Суворов или Михаил Собакин, авторы строго соблюдают предписываемую этим заявлением форму повествования — только от имени «я».
Как мы видели, обе группы текстов, противостоящих оде, вне зависимости от того, написаны они от имени «я» или «мы», объединяет ориентация на корпорацию (кадеты, солдаты) и реальную ситуацию контакта с императрицей (поднесение, издание). Корпоративное обращение к императрице, если это не ода, с точки зрения авторов, носит неконвенциональный характер: повествователь как носитель определенного типа эмоции совпадает с адресантом панегирика, и эмоция эта декларируется описанием реального переживания.
В этой ситуации конвенциональность панегирической эмоции становится предметом самого пристрастного обсуждения и в чисто корпоративных, и в «авторских» похвальных стихах. Две главные темы, актуальные в этой связи — «искренность» монархической эмоции и «отказ от восторга» (отказ от оды).
В новогодних стихах корпуса «Образ Богу и человекам…» [7] 1736 г. читаем:
А егда воздух шумит, трещит арматура,
В то время уста наши самая натура
Исправно отверзает, тебя поздравляти,
И от искрения сердца здравия желати. <…>
А вы стихотворный прочь идите музы,
Прочь все и ласкательства полные союзы
Тщательно обыкшия славу разглашати,
И выше меры людям сию приставляти,
Равно ль мните, что слава и здесь приписанна,
По подобию прочих будто с лишком данна <…>
Аще хощете веру у людей сыскати,
То поистинне должны славных прославляти.
Здесь авторы отчетливо противопоставляют свои стихи стихам, написанным в союзе с Музами. Как мы видели, Парнас, музы и Аполлон в эти годы могли быть перифразом Академии наук, академиков и ее президента. Обращение к Музам делает панегирик, по мнению авторов «стихов», «ласкательством». Свои же произведения они описывают как выражение искреннего чувства, причем выражение естественное: натура отверзает уста учеников — они не могут молчать. Только такой панегирик может «сыскать веру». В связи с этой темой естественного выражения чувства появляется настойчивое определение кадетов не только как «юности», но и как младенцев. Ученики корпуса хвалят Анну «младенческими устами», и это является залогом того, что они не смогут солгать 27.
Точно так же в «Преизобилии императорской милости» [12] (1737) кадеты пишут «благодарные стихи с сердца». Здесь безусловный характер похвалы определяется не действием «натуры», а благодарностью, которую должен испытывать всякий воспитанник корпуса:
Кому чаешь прилична должность сия всяко?
есть ли где другой корпус где одолженный тако? <…>
Послужи ж ты здесь хотя краткою хвалою,
Владетельнице твоей с волею благою [12].
Эти две концепции определяют две основные линии осмысления искренности и обязательности похвалы в рассматриваемых текстах: похвала может быть выражением искреннего чувства или исполнением долга, но панегирист не является поэтом.
Более сложные концепции отношения искренней (и в то же время обязательной, составленной «по должности») похвалы предлагают в своих панегириках М. Собакин и П. Суворов. Система общих для всей группы текстов противопоставлений усложнена здесь наличием лирического «я» и авторы считают необходимым противопоставить свое «я» одическому, «восторженному» повествователю оды.
М. Собакин (1738) [17] начинает свои стихи «Совет добродетелей» длинным рассуждением о характере похвалы монархине и своей позиции панегириста:
Света полудневна зрак славно зрится всеми,
но по светлости своей как хвалим он теми,
иже пользу всяко в нем чувствуют обильну,
чуть ли хоть постигнуть кто благость может сильну:
что же в действо похвалы сыщет благодарно?
а добра вину презреть вить молча коварно.
Следующие стихи раскрывают сравнение монархини с солнцем, из них мы узнаем, что все — это «всей земли гражданство», а те, кто чувствует пользу — «подданство» Анны, которому «нужно почитать» и «любить потребно» свою императрицу, и, следовательно, «чтить» «хвалебно», то есть посвящать ей стихи. Все эти рассуждения являются общим местом для рассматриваемой группы панегириков, так же, как и указание на «коварное молчание» неблагодарных подданных Анны. Воспроизводит Собакин и указание на то, что похвала монархине — естественное поведение подданного:
Правильно в природу та воля высочайша
детям росским тут вошла…
Показательно, что естественный характер похвалы здесь сопровождается характеристикой подданных Анны «дети росские», что, как мы видели, имело широкое употребление по отношению к ученикам Сухопутного шляхетного корпуса.
Новое здесь — тема разума. «Постигнуть» «благость» солнечного света или власти Анны, как мы видели в приведенных выше стихах, невозможно, но это не мешает славить, руководствуясь тем, что подданные «чувствуют». Однако ниже повествователь у Собакина все же апеллирует к разуму:
Лишь бы разума предел чтить помог хвалебно.
Эта внутренняя непоследовательность рассуждения не является случайной, как мы увидим.
Далее Собакин, наконец, вводит индивидуального повествователя. В день рождения Анны
Тщались весело ее подданные верны,
поздравлять вседушно ю все нелицемерны;
С ними же и я хотел явственно открыта,
то, что за всегда обык сердца внутрь хранити.
Заметим здесь появление темы искренности похвалы. Введение же «я», характерного для оды, сопровождается обращением к музе. Собакин имитирует одический восторг, однако с самого начала дает понять, что реально это тема «антивосторга»: как и в уже рассмотренном письме Тредиаковского к Шумахеру, отношение поэта и музы описаны здесь в ироническом ключе («понуждати», оксюморон «сердечный разговор письменно издати»:
К средству было стал тому Музу понуждати,
чтоб сердечный разговор письменно издати,
но нашел сердиту ю, и с великим гневом
стала мне та говорить почитай напевом,
что ты? с разумом ли стал мнить себя так смела:
Героиню поздравлять мочь твоя неспела.
Введение индивидуального повествователя «я» у Собакина ассоциируется с одой, а ода с обращением к разуму. Избрав такой путь, повествователь не находит поддержки у музы. В конце панегирика (основная часть — это, собственно, совет Добродетелей, Политики и Меркурия, которые так и не находят похвалы, достойной Анны) он признает безнадежность своих усилий встать на путь оды:
Я печален стал один быв без силы годной <…>
рассуждая так о сем деле превысоком:
что это напрасно все много что трудились,
в описании доброт, а ведь не годились,
кто в нас может описать сколь бы ни проворно?
что бессмертны не могут рассудить бесспорно,
те что видят внутрь и сквозь, те когда дивятся,
то внешнее нам ли зря туда подыматься?
с нас довольно и того вдаль нерассуждая,
припадать к ногам тоя много почитая.
Некоторые традиционные детали описания одического восторга указывают, что речь идет именно об отказе от оды: повествователь у Собакина отказывается «подниматься» и видеть «внутрь и сквозь». И именно ода ассоциируется у Собакина со стремлением постичь величие Анны разумом (его повествователь хвалит «не рассуждая»). Оде противостоит «прямой» контакт с императрицей — «припадать к ногам».
По-видимому, речь идет не просто об оде, а об оде академической. Во-первых, Добродетели собираются по призыву Политики — именно ей, в отличие от повествователя, принадлежит право слагать похвалу императрице:
Ну это сказала мне <муза. — Е. П. > действо Политики,
управляти торжества в праздники велики.
При Анне проекты торжеств составлялись Штелином, он же был автором подавляющего большинства поздравлений императрице от имени Академии наук. То есть Политика представляет здесь профессионала, в служебные обязанности которого входит панегирическая деятельность (мы видели, что именно служебный характер похвалы заставлял подозревать ее в неискренности). Здесь есть и другие намеки на Академию наук. Так, например, собрание Добродетелей Собакин называет «конференция» («Конференцию зачнем в почитаньи многом») — именно этим словом обозначались академические собрания; собравшиеся на «конференцию» Добродетели Собакин называет «бессмертные». Возможно, намеком на бесконечные внутриакадемические конфликты является «шум», который поднимают рассорившиеся Добродетели.
В этом контексте иронически звучит речь Политики о том, что к поздравлению императрицы
Все готово есть ни за чем не станет,
Только поздравлять некому достойно;
бо Горация тут речь свойственно твердится,
не родился так никто и впредь не родится.
Собакин играет здесь на теме невозможности воздать достойную похвалу Анне, переходя от колких намеков в адрес Академии наук к уверениям в том, что любая похвала не будет достойна императрицы. Однако, как мы видели, выходом оказывается отказ от профессиональной похвалы и призыв «вдаль нерассуждая», безыскусно выражать свои искренние чувства монархине.
Петр Суворов в 1740 г. свою «Песнь торжественную» [20] полностью строит вокруг темы истинной похвалы монархине. В начале он призывает Музу:
Вы красны музы помогите.
Да вспоет войско стих стройный.
«В нов мир, новая песнь бывает», — заявляет автор, мотивируя это тем, что ни подобных подвигов, ни, особенно, подобного вооружения древность не знала, а потому ни «Омир», ни Виргилий не смогли бы сложить достойную похвалу.
И когда бы они восстали,
И от персти вежды подняли,
Войско Российско рассмотряя, <…>
Как стихи ткать, себя б сумнили,
С своим всем парнасским чином.
Поскольку «новы ткать стихи ныне стало», то единственная возможность, которая остается повествователю, — с помощью муз взяться за перо самому. Однако Меркурий отнимает у него перо («Будь солдат, когда в то избранный»).
О Меркурий? Что так вещаешь?
Да где Виргилия взять ныне?
Токмо тем хвалить простираешь,
Что в парнассовом чине.
Муза (а с ней Меркурий, который замещает здесь Аполлона и свидетельствует о том, что Суворов в большей степени ориентировался на Горация, нежели на Пиндара) — спутница профессиональных поэтов. Похвала такого самозванца, как «каптенармус», кажется Меркурию недостойной, и повествователь заявляет, что он будет молчать, но в этом случае
<…> места походных,
являют труды благородных, —
если он промолчит, то «камни возопиют».
Итогом рассуждений в «Песни торжественной» оказывается вывод, что слово вообще не способно описать победы русских войск:
Кто может изъявить все словом,
Что тем часом в действии было? <…>
Все учинилось высшим Богом.
Адекватной похвалой оказывается лишь псалом: не музы помогают поэту воспеть победу, а, напротив, музы призваны вместе со всеми петь «России песни геликонски». В конце «Песни», когда Анна «грядет а храм», «музы поют лета святая».
Таким образом, Петр Суворов также противопоставляет свою «Песнь» оде: поэт «в парнассовом чине» (профессионал, так же, как Суворов, в «чине солдатском») вместе с музами и человеческое слово вообще не способны достойно описать победы.
Наконец, в единственном академическом поздравлении императрице, написанном не в форме оды [13], также находим своеобразную «фигуру антивосторга». Здесь вместо муз (и это понятно, поскольку музы слишком часто были перифразом академиков) появляются те, «которы по звездам умеете знати». Повествователь задает им вопрос —не расположение ли звезд в прошлом было причиной настоящего «счастия России», и сам же возражает им:
На что времени того в звездах искать прошлых?
Основания в вещах должно нам искати.
Но я вопрошаю вас, иль простерши крыла,
Хотите взлететь до звезд? и там искать правды,
Токмо догадки найтись где могут сомненны?
Что вам есть, о что в звездах? лучше землю зрите.
Целый ряд признаков («взлететь до звезд», «простерши крыла») отсылают нас к универсальным формулам описания одического восторга. Показательно и то, что «я» появляется в этом «поздравлении» только однажды в приведенном отрывке и, как мы видим, в контексте отсылок к несостоятельности «восторженной» похвалы. Общий же пафос этих стихов в призыве не «провидеть» «судьбы государств и народов», а увидеть реальные события, искать «основания в вещах».
Это выступление несло и другие признаки «не-оды». Во-первых, оно начиналось традиционным заявлением о невозможности молчать, не нарушая долга, и в то же время в нем — о недостаточности мастерства для достойной похвалы нехарактерная тема для выступления академического:
Хоть и невозможно есть, монархиня славна
Приносить тебе хвалу толь легко и скоро, <…>
Но покорность и любовь то повелевает,
Сей дабы день чрез сие, в красоту что Свету <…>
По достоинству от всех и по долгу чтим был,
Веселящеся его которы встречают.
Последний стих отсылает нас к идее обязательной похвалы: верные подданные чтят день рождения императрицы по достоинству и в этом противостоят тем, «которы» не «веселятся».
Кроме того, в заглавии этого «поздравления» стояли слова «при ее величества стопах», что снова связывает этот текст с «не-одами» и дает возможность осторожно предположить, что изменение традиционного для академического поздравления жанра оды связано именно с тем, что это «поздравление» писалось для прямого поднесения монархине: такое заявление вряд ли могло быть сделано, если стихи не были действительно поднесены. Академические оды этого периода ни разу не указывали на реалии поднесения.
Таким образом, по форме бытования панегирические стихи 1735–1740 гг. продолжали традицию «песен» Тредиаковского, но это уже было прямое обращение к монархине не частного лица, говорящего от имени нации, а члена корпорации, ее представляющего.
§ 6. Ода второй половины 1730-х годов как
«академический» жанр
В 1730-е гг. ода, как мы уже видели, была формой академического панегирика (исключение составляли две оды Сумарокова 1740 года). После оды на взятие Гданьска и до 1740 г. все произведения этого жанра были написаны на немецком языке, и большинство из них появилось в печати вместе с русским переводом.
Академическая ода 1730-х гг. практически не изучена. Л. В. Пумпянский поставил вопрос о необходимости изучения петербургской немецкой поэзии как части немецкой литературы. Поэтические опыты поэтов-академиков, прежде всего Юнкера, он охарактеризовал как вполне укладывающиеся в рамки поэтики «школы разума» [Пумпянский 1983].
Нас интересует ода в ее прямой функции — в качестве собственно панегирика, как читала ее императрица и ее подданные. В этом смысле ода, в первую очередь, существовала в своем русском изводе (и русский перевод в таких изданиях шел первым). Здесь само слово «перевод» кажется несколько неуместным: именно русский текст оды важен в связи с предшествующей и последующей панегирической традицией, идеологической программой монархии, личным вкусом императрицы, официальными документами эпохи. Кроме того, именно переводы, выполненные Тредиаковским, формировали идиоматический фонд русской оды (приведем хотя бы такие выражения, как «птенцы орла», «отдаленные народы» [8]; «в труд избранны», «и невозможное возможно» [11] и др.). Однако эти переводы Тредиаковского не только не упоминаются историками литературы или литературного языка, но оказываются неучтенными даже тогда, когда речь идет о Тредиаковском-переводчике 28.
Первой одой после опыта Тредиаковского 1734 г. была ода Юнкера на Новый 1736 год [8], которая в академических кругах долгое время считалась образцовой. Напомним, что Юнкер был автором немецкого перевода гданьской оды, и Тредиаковский в «Рассуждении об оде вообще» высоко оценил этот перевод и творчество Юнкера в целом. Теперь поэт и переводчик поменялись ролями.
Ода начинается величественным обращением ко Всевышнему:
Поставивший звездам пределы!
Землю воздухом окруживший!
Ведущий все вещи целы!
Все изобильно породивший!
По насыщенности библейской образностью эта ода может быть сопоставлена с одой Тредиаковского 1733 года, однако повествовательная структура оды иная. Ода Юнкера, как и все академические оды этого периода, написана от имени Академии наук («Всепокорнейшее поздравление, сочиненное одою <…> по искренней ревности и верности от Академии наук») и без указания имени автора: она заявлена строго корпоративной. С учетом этого строится и повествование в ней: ода не использует местоимения «я».
В начале оды адресант представлен метонимически. В конце первой строфы читаем (вся строфа, как мы видели, обращена к Богу):
Послушай, о Промысл дел дивных!
Что искрення ревность вещает.
«Искрення ревность» может представлять здесь и лицо, и корпорацию, и всех подданных Анны. Вторая строфа также апеллирует к риторическим средствам, которые скрывают реальную субъектную структуру оды:
Ту августу непобедиму,
На троне в славе от всех зриму,
Чтив всегда, сердце чтить готово.
Единственной характеристикой повествователя оказывается здесь его со- противопоставленность «всем» (он, как и «все», «зрит» Анну на троне, то есть находится в таких же к ней отношениях, но в то же время из коллектива «всех» выделен). И только третья строфа дает, хоть и недостаточно четкие, характеристики повествователя:
Уж в России златые веки; <…>
И прочь Фортуна не отходит:
Всяко счастие уже с нами,
Мудрость здесь растет в величайшу,
Препровождаем жизнь тишайшу…
Здесь появляется коллективный повествователь «мы», который несет признак корпоративности, то есть указывает, что речь идет об Академии наук («мудрость здесь растет»); в то же время, коллектив повествователей разделяет счастливую участь всей России (воспроизводится схема соотнесенности повествователя со «всеми» и его выделенность; теперь мы уже можем говорить, что выделенность эта — корпоративная). В дальнейшем этот тип отношений корпорации и нации в оде характеризуется формой «все мы» (в отличие от «мы» — академики):
Там, где восходит солнце златое
Всех нас осветить к нам спешаще <…>
Милостливаго себе света
От Августейшей Анны просят.
Так же построена молитва ко Всевышнему о благополучии в Новом году:
Как ты все обращаешь время,
Дая нам год препровождати,
Так и в новый милостей семя
Благоволи всем нам подати!
«Мы» в оде этого периода, как и в панегирических стихах корпуса, представляет корпорацию, в данном случае — Академию наук.
Особенно отчетливо это видно в концовке оды, где речь идет о покровителях Академии наук, и единственный раз на весь текст упоминаются музы:
Защищающие ж Муз звуки,
Да проживут годы премноги,
Для показания дороги
К приращению здесь науки.
Музы в этих стихах определенно обозначают академиков и не имеют отношения к одическому восторгу как особому психическому состоянию поэта. Или, иными словами, традиционно закрепленный за одой топос восторга получает здесь особую форму бытования: восторг как исходно психологическая характеристика повествователя превращается в характеристику профессиональную или корпоративную.
И последнее, что в этой оде представляется важным для наших дальнейших рассуждений: «все» этой оды — не только подданные Анны. Оно, например, включает «Рен» (Рейн) или Германию:
Все зреть ко двору Росску зрятся <…>
Рен, звуком брани окруженный,
Милости Анны дивяся,
Благодарит <…>
Вся Германия торжествует.
Более того, Анне предстоят не только ее подданные и Германия, но и шире — все «человеки»:
Зрит та, что как кедр вознеслася,
Что нов год числят человеки.
Если можно говорить о «кругозоре» повествователя, то он здесь максимально расширен: корпоративное «мы» оды осмысляет свое отношение к Анне на фоне всех «человеков».
Единственная социальная группа, выделенная по своему особому положению (как и в панегирической продукции корпуса), «двор». В оде Юнкера он упоминается дважды:
Все зреть ко двору росску зрятся,
И о нем в надежде крепятся,
Сердцем желания приносят,
И при начатии нова лета,
Милостливого себе света
От августейшей Анны просят.
Двор, окружающий Анну, находится в прямом контакте с ней и выполняет своеобразную «посредническую» функцию — «приносит» желания подданных императрице. Таким образом, уже первый образец академической оды противопоставляет идее прямого и безусловного контакта с монархиней, к которому апеллировали авторы стихов, представлению о принципиальной невозможности такого контакта. Второй раз двор упоминается в конце оды (в новогодней молитве):
Тех, кто трон ее окружают,
Полны мудрости и совета,
И волю ее исполняют
Скоры, без всякого навета.
Укрепи ум и купно нравы,
Не лишая достойной славы.
Здесь двор осуществляет контакт между подданными и императрицей уже в противоположном направлении: в первом случае он передавал Анне желания ее народа, теперь «исполняет» ее волю.
Таким образом, идеология оды включает элемент, которого мы не находим в стихах — это принципиально непрямое обращение к императрице. Отличие между одой и другими панегирическими жанрами в эту эпоху пролегает вовсе не в сфере заявленных Тредиаковским теоретических принципов (наличие восторга, которое влекло бы за собой и личную форму повествования): в этой оде ни восторга, ни авторского «я» нет.
Оды Штелина отчасти следуют Юнкеру: обращение к музам (введение темы одического восторга), как правило, оборачивается тем, что повествование передается музе и ведется от ее лица (соответственно, одическое «я» появляется в прямой речи музы, представляющей Академию наук).
В коронационной оде 1736 года [10] действуют два персонажа — Россия и Муза. Штелин прямо указывает, что Муза представляет Академию наук:
Что Россия говорит, Муза! слушай внятно,
То потомкам запиши, будет им приятно,
Что наука, и перо, и все наши веки…
«Я» и «мы» в оде появляются только в прямой речи: ода сохраняет признаки строго корпоративной. Обратим внимание, что здесь, как и во многих уже упомянутых текстах, в том числе и в оде Тредиаковского 1734 года, коллективная политическая эмоция оказывается более авторитетной, чем все, что смогла бы поведать в одическом восторге Муза («молчи, Россия вещает»).
Оду 1736 года, написанную на «преславную победу над татарами при Перекопе» [11], Штелин начинает словами:
Паки радость! паки победа!
Музы! и вы на брань спешите,
К берегам Понта в скорости следа!
Всех россов к гласам приложите
Ваши восклицания сами…
Здесь есть элемент более традиционного понимания восторга (и обращения к музам): чтобы достичь берегов Понта, поэт должен перенестись туда мысленно 29. Однако актуальной частью заявления Штелина все же является призыв к академикам «приложить» свои «восклицания» к всеобщему выражению радости по поводу победы.
Соответственно, дальнейшее повествование — это «восклицания» муз.
В одах, написанных на коронацию 1737 года [14] и Новый 1738 год [15], значение восторга как корпоративной характеристики выражено еще отчетливей:
Твоего коль свет венца просвещает сильно
И Парнас, что при Неве, все дая обильно [14];
Но вы, музы! красные сие образы
Напишите на щите пребывающем вечно;
А на самом верху горы Пинда
Славу сего года, славу ж Анны светлу всем векам сотворите.
Хотя музы имеют к тому охоту <…>
Лучами благости твоей благоволи также
Просвещать дело твое Парнас мой
Руки муз укрепляй оных
Ко-порым надлежит дела августейшей описывать Анны [15].
В оде на коронацию [14] первые стихи как будто бы вводят повествование от первого лица — дается серия риторических вопросов:
Что за светлость мя почти ныне ослепляет?
Светлость, что и дух к себе, очи восхищает
Толь блистанием своим скоро несравненным?
Вся первая строфа в целом может быть понята как введение темы восторга в ее классическом варианте (описание психического состояния), тем более, что ода использует слова «дух», «светлость», «восхищает». Однако читатель быстро убеждается, что речь идет о другом: это вопросы не боговдохновенного певца, на которые он ответит в состоянии восторга, а простеца, который не понимает, что с ним происходит:
Кто мне объявит о сей <…>?
Далее мы узнаем, что «дух» вопрошающего «восхищен» не на Парнас, его «восхищает» императорская корона, то есть восхищение имеет здесь метафорический характер и означает радостное удивление 30. Чтобы закрепить именно это прочтение, автор предлагает читателю не стремиться постичь внутренний и тайный смысл «светлости», а обратить взгляд к видимым вещам:
Кто мне объявит о сей с толком совершенным?
Вопрошать начто? Смотри! явна светлость она [14].
То есть в данном случае Штелин, обращаясь к повествованию от «я», создает зачин, ориентированный на игру с читателем: мы сталкиваемся здесь, как и у Юнкера, с тенденцией к нейтрализации «реальных» значений восторга (когда он понимался бы как реальное поведение автора, особое психическое состояние).
Не станем умножать примеров: для всей академической оды рассматриваемого периода значение восторга как указания на Академию наук остается основным при решении этой темы.
Кроме того, эта группа текстов не делает элементом самой оды указания на формы ее реального функционирования: речь не идет о том, была ли ода поднесена, «письменно издана» и т. п. Исключение составляет ода 1738 года, где автор говорит о том, что музы способны изобразить лишь некоторые из дел императрицы и «предложить» ее «стопам» [15]. Даже если эта риторическая конструкция имела реальные коннотации (и это упоминание имеет в виду факт поднесения оды), то общая тенденция была иной. Прямо же на саму возможность выбора между этими типами обращения к монархине указал Михаил Собакин в «Совете добродетелей»:
Будто нет сказал <Меркурий. — Е. П. > краснословцев сильных,
иль творцов стихов в их делах искусных,
иль нельзя писать книг речьми обильных,
или говорить поздравлений устных [17].
