Ломоносов — певец Екатерины

«Царствование Екатерины, ставленницы среднего дворянства, было решительно неблагоприятно для Ломоносова, — писал П. Н. Берков в 1936 г. — Он не только не был “взыскан милостями” новой императрицы, но даже испытал явное унижение: в то время, как Сумароков, хотя и не осуществивший своего плана — стать поэтическим выразителем правительственного курса, — был первым поименован в подписанном Екатериной в день коронации указе и пожалован из бригадиров в статские советники, Ломоносов был 2 мая 1763 года уволен “в вечную от службы отставку”, правда, тоже с производством в статские советники. Впрочем, через несколько дней указ этот был аннулирован Екатериной. Тем не менее, песня Ломоносова была спета. Он пишет еще изредка оды, сочиняет “слова” и прочее, но для русской поэзии 60-х годов он прошлое, а не настоящее» [Берков 1936, 273].

Причину такой ситуации исследователь объяснял, вслед за П. П. Пекарским, тем, что еще до переворота Екатерина и Ломоносов принадлежали разным «партиям». В конце царствования Елизаветы «<…> при дворе уже успели образоваться две партии, одна, более многочисленная и сильная, держалась так называвшегося тогда старого двора, который находился вполне в распоряжении Шуваловых; другая, менее значительная, состояла из приверженцев великой княгини Екатерины Алексеевны и считала своими покровителями графов Разумовских <…>. Первые выпрашивали милости Ломоносову, вторые восхищались и держали в милости Сумарокова,» — писал Пекарский [Пекарский II, 533–534].

В 1935 г. С. Н. Чернов в статье «М. В. Ломоносов в одах 1762 г.» подробно проанализировал первую «екатерининскую» оду Ломоносова. Подчеркнув, вслед за М. И. Сухомлиновым, «тематическое совпадение» данной оды с манифестами Екатерины, изданными сразу по восшествии на престол, он пишет: «Казалось бы, Екатерина поэтому должна была быть довольна этою одою М. В. Ломоносова. Однако никаких известий о том, чтобы она осталась ею довольна, нет. Наоборот, между нею и им в течение долгого времени, несмотря на все его дипломатические ходы и славословия, несмотря также на его более чем просто заметное положение в русских интеллигентных кругах, отношения остаются тяжелыми. Очевидно, императрица или была недовольна одою или, по крайней мере, недостаточно довольна ею» [Чернов, 178]. Причину этого С. Н. Чернов видит в том, что, используя слова манифестов Екатерины, Ломоносов «придал им характер поучения не назад, Петру III, а вперед, Екатерине», чем «не мог не задеть» императрицу [Чернов, 179–180].

Именно такая точка зрения на эту оду — как на слишком радикально истолковавшую положения манифестов Екатерины и потому неугодную последней, — была принята и позднейшими комментаторами Ломоносова. Так, А. А. Морозов в 1986 г. указывал, что Екатерина «осталась недовольна» «публицистической направленностью этой оды» [Морозов 1986, 509].

Уже сама постановка вопроса представляется несколько неточной. Ломоносов мог «не отгадать» монарших планов, и тогда какие-то строфы могли прозвучать несвоевременно ⁷. Однако нельзя согласиться с тем, что в намерения поэта входило поучать императрицу или даже угрожать ей. И древняя, и современная история для Ломоносова была такой же «натурой», как, например, северное сияние. Он был ее наблюдатель, «читатель», интерпретатор, в его задачи входило найти смысл, сформулировать закон, объяснить факты, очевидцем которых он был, а не поучать монархиню, которой он служил.

В приведенных мнениях творчество Ломоносова екатерининского периода рассматривается исходя из фактов биографического характера. Так, П. Н. Берков, как мы видели, смотрит на творчество Ломоносова последних лет через призму 1750-х гг.: они определяют положение Ломоносова при Екатерине, а этот биографический ряд, по мнению исследователя, определяет и официальную оценку ломоносовских панегирических опытов, и реальное их значение для русской литературы.

Для С. Н. Чернова факты биографии Ломоносова — неприязненное и настороженное отношение к нему императрицы — становятся отправной точкой исследования: он пытается обнаружить причины сложного положения Ломоносова при Екатерине в первом публичном выступлении поэта данного периода.

В 1948 г. вышел восьмой том академического издания сочинений Ломоносова, которое было начато еще Сухомлиновым. В этом томе была опубликована переписка Ломоносова с комментариями Л. Б. Модзалевского. Работа с письмами последних лет позволила комментатору сделать ряд важных заключений. Так, он проследил реальную динамику отношений императрицы и поэта. «Первая половина 1764 г. вообще прошла под внешними проявлениями особенно «милостливого» отношения Екатерины к Ломоносову» ⁸, — пишет Л. Б. Модзалевский [Модзалевский, II паг., 280].

Обратимся к фактам. Ломоносов подал в отставку 24 июля 1762 г., вслед за известием о повышении Тауберта: Тауберт был «в случае», Ломоносов требовал повышения, исходя из установившейся практики, как старший. Уже на следующий день по подаче прошения об отставке, Ломоносова посетил Ф. Г. Орлов, обещал покровительство Г. Г. Орлова, и с ним Ломоносов передал документы, удостоверяющие его достижения в науках. Однако даже покровительство Орловых не помогло Ломоносову, а, возможно, даже помешало: именно в первые месяцы своего правления Екатерина настойчиво пытается освободиться от опеки Орловых. В феврале 1763 г. М. И. Воронцов советовал Ломоносову прекратить временно хлопоты перед императрицей, что «может быть теперь многим подвержено трудностям» [Ломоносов 1948, 263]. Приблизительно на это время приходится перелом в отношении Екатерины к Ломоносову: она интересуется материальным положением поэта, делает запрос о том, в самом ли деле Ломоносов обойден в повышении младшими по чину (то есть в самом ли деле нарушены установившиеся нормы) [Ломоносов 1948, II паг., 269, 270].

Екатерина подписала указ об отставке только в мае и почти сразу отозвала его из Сената. После истории с отставкой Екатерина с большим вниманием относится к работам и проектам Ломоносова. Можно указать, например, на снаряжение экспедиции по проекту Ломоносова, личные указы императрицы о сборе минералов для его работ, сведений для атласа, который он составлял, «личные» заказы, например, заказ «географических» и из русской истории обоев для апартаментов Екатерины; выбор Ломоносова членом Академии художеств, заказ стихотворения, которое появилось вместе с манифестом о создании Воспитательного дома; на работу Ломоносова, по личному указанию императрицы, над организацией «департамента агрикультуры»; многочисленные встречи, о которых Ломоносов писал Михаилу Ларионовичу Воронцову 19 января 1764 г.: «Чувствую ея государскую милость довольно: несколько раз изволила меня приглашать к себе в комнаты, и довольно со мною разговаривать о науках с оказанием своего всемилостливейшего удовольствия» [Ломоносов 1891, II, 361], наконец, личное посещение поэта императрицей.

Таким образом, отношение Екатерины к Ломоносову не было неизменно отрицательным. Очевидно, что «немилость» — результат того мнения, которое сложилось у Екатерины о Ломоносове до переворота. Ломоносову потребовалось не менее полугода на то, чтобы склонить к себе императрицу.

Сумароков, несмотря на пожалование во время коронации и разрешение печатать как его оду, посвященную перевороту, так и последующие, на деньги кабинета императрицы [Тонкова, 387 и след.] (оба жеста императрицы — несомненные знаки того, что Сумароков должен был стать официальным, оплачиваемым придворным поэтом), очень быстро перестал интересовать Екатерину. Став императрицей, она была заинтересована в реальной идеологической работе — ода Сумарокова 1762 года не только не успела за ломоносовской, но, составленная из нескольких стандартных комплиментов эпохи «Трудолюбивой пчелы», совершенно не отвечала новой ситуации. Представляется, что ода Ломоносова ей отвечала в значительно большей степени и, возможно, сыграла положительную, а вовсе не отрицательную роль во взаимоотношениях поэта и императрицы.

Сам факт использования официального документа в панегирической литературе, как мы видели, является ее регулярным признаком. Однако факт использования Ломоносовым тех или иных положений манифестов Екатерины в одах 1762 и 1763 годов важен для решения вопроса о том, как Ломоносов читал эти манифесты, что именно из утверждений и доводов императрицы Ломоносов переносит в свои оды, в какой контекст эти екатерининские рассуждения попадают у Ломоносова. Речь должна идти не о том, как бы императрица могла понять оду 1762 года (у нас нет материалов ни для утверждений, что ода понравилась, ни для утверждений обратного характера), а о том, как Ломоносов понял манифест.

Один из центральных вопросов, который решает Ломоносов в оде 1762 года и который стоит в центре екатерининских манифестов этих дней, — вопрос о законности власти новой императрицы ⁹.

К моменту переворота Екатерина очень хорошо представляла себе, как должен звучать манифест о восшествии на престол, какая аргументация в этом вопросе будет звучать убедительно и какая — нет. Так, известно, что Екатериной были продуманы все необходимые действия на случай смерти Елизаветы и составлена специальная инструкция на этот счет для Петра Федоровича. Здесь, в частности, говорится: «Объявить <…> о Вашем восшествии на престол Ваших предков по праву, которым Вы владеете от Бога и по рождению. <…> Конференция соберется; тут будет выработана форма объявления об этих событиях, при этом Вы пользуетесь той, которую вынете из своего кармана, и в которой очень убедительно изложены Ваши права» [Переворот 1762 г., 79]. Здесь обращают на себя внимание три момента. Во-первых, по мнению Екатерины, уже первые слова нового императора должны звучать как точные формулировки (престол предков, право от Бога и по рождению). Во-вторых, предполагается, что права Петра Федоровича могут быть оспорены, и можно с уверенностью полагать, что речь идет об Иоанне Антоновиче. И, в-третьих, права Петра Федоровича должны быть изложены «очень убедительно», что, вероятно, отсылает к малоубедительным документам по сходному поводу и, скорее всего, к манифестам по случаю восшествия на престол Елизаветы Петровны.

Далее Екатерина предлагает проект указа, в котором право Петра Федоровича определяется как наследственное («Нашей государыни тетки, мы как единственный ее наследник и отрасль племени г-дря деда нашего, Петра Великого, приняли наш природный престол», подкрепленное выбором Елизаветы («наследство нам в 1742 ноября 9 числа от ее величества блаженной памяти тетки нашей по самодержавной ее власти, как сыну большой ее сестры, цесаревны Анны Петровны, еще особым указом и присягою подтверждено» [Переворот 1762 г., 80]).

Формулировки указа совершенно точно следуют «Правде воли монаршей» (наследственно-завещательная система передачи власти), то есть закону, и противостоят указам Елизаветы, изданным по аналогичному поводу.

В трактате Прокоповича подробно разобрана система наследования как при наличии завещания, так и без него, однако не учтена ситуация узурпации власти и ее «законного» восстановления. Напротив, всякая власть здесь признается законной, недоступной человеческому суду.

Иоанн Антонович был наследником Анны и по крови, и по завещанию. Елизавете приходилось выстраивать систему аргументов помимо существующих норм (практика XVII в. могла дать в этом случае богатый выбор прецедентов и аргументов, однако Елизавета не нашла, вероятно, времени или возможности их использовать). По-видимому, Екатерина нашла логику манифестов Елизаветы неубедительной. Главным недостатком здесь было отсутствие законченной концепции: аргументы Елизаветы противоречат друг другу и отсылают каждый к своей системе наследственного права ¹⁰.

Таким образом, Екатерина в этих документах, как мы видели, оперировала имеющимися в наличии установлениями о передаче престола (Прокопович) и подчеркивала необходимость логической выдержанности манифеста о престолонаследии. Однако довольно скоро она сама оказалась в ситуации, которая не была учтена Прокоповичем. При восшествии на престол у нее было два законных соперника.

Манифест 7-го июля 1762 г. писал о Петре III: «Он возмечтал о своей власти Монаршей, яко бы оная не от Бога установлена была и не к пользе и благополучию подданных своих, но случайно к нему в руки впала для собственного его угождения» [ПСЗРИ, № 11598]. Здесь противопоставлены две позиции по отношению к монаршей власти: Екатерина всякую власть рассматривает как законную («от Бога установлена», то есть следует норме и традиции в лице Прокоповича), в то же время Петр Федорович ошибочно полагает («возмечтал»), что власть может «случайно» «в руки впасть».

Ломоносов в «Слове похвальном Петру Великому» в 1755 г. Писал: «Хотя бы еще кому сомнительно было, от Бога ли на земли обладатели поставляются, или по случаю державы достигают» [Ломоносов VIII, 584 — 586]. Эти слова — пересказ надписи Ломоносова к проекту фейерверка на день рождения Елизаветы в 1753 г.:

О вы, которы все по рассужденью злому
Обыкли случаю приписывать слепому,
Уверьтесь нынешним превожделенным днем,
Что промысл вышнего господствует во всем [Ломоносов VIII, 535].

У Ломоносова существует некоторый условный оппонент, носитель «злого» рассуждения, который отрицает божественную природу всякой власти, события же, история (в «Слове» это воцарение Елизаветы Петровны) опровергают его мнение. У Екатерины условный оппонент превращается в свергнутого монарха, а опровергает его мнение ее воцарение.

Вернемся к манифесту. И Петр III, и Екатерина, как говорит манифест, — законные властители. Но природа их власти различна. Так, когда Екатерина обвиняет Петра III в незаконном («презрел он и законы естественные и гражданские» — то есть и как отец, и как монарх) отъятии у Павла Петровича права быть наследником, она добавляет: «<…> забыв правило естественное, что кто большего права другому дать не может, как то, которое сам получил» [ПСЗРИ, № 11598]. Петр III получил власть по праву крови, как ближайший родственник Елизаветы Петровны (сама она получила престол именно как дочь Петра I и законно передала его «по крови» — то есть не преступая прав, которые получила, взойдя на престол). Здесь власть Петра III явно противопоставлена тем правам, которые присвоил себе Петр I, — выбирать наследника. Именно как такой выбор в официальной идеологии рассматривалось коронование Екатерины I. Так, Ломоносов, говоря о вопросах престолонаследия, сравнивал в 1764 г. царствующую императрицу с Екатериной I:

Той Петр вручил, Сей вверил Бог! [76, 789].

То есть природа власти Петра Великого была иной, его права были шире.

Вопрос о статусе власти Петра интересовал Ломоносова до переворота. В декабре 1760 г. из печати вышла первая песнь поэмы «Петр Великий», где Ломоносов подробно описывает воцарение Петра.

Проблему престолонаследия автор решает с подчеркнутой ориентацией на «Правду воли монаршей». В использовании этого трактата он допускает двойной анахронизм: во-первых, Софья и патриарх в прениях о престолонаследии времен стрелецкого бунта говорят словами Прокоповича; во-вторых, рассказ об этих событиях передан Петру, но Петру в начале его царствования. Однако именно в трактате Прокоповича идеология петровской эпохи получила, по мнению Ломоносова, свое наиболее законченное воплощение.

Здесь царевна Софья противопоставлена патриарху. Первая выступает за объявление царем старшего из братьев — Иоанна и указывает, что

…вопиет естественный закон,
Что меньший старшему отъемлет брату трон.

Патриарх выдвигает другой принцип престолонаследия (и позиция патриарха, с точки зрения Ломоносова, законна):

От жизни отходя и брат твой, и родитель
Избрание Петра препоручили нам [Ломоносов VIII, 708].

(Федор, как получивший власть по крови, не может сам передать свою власть иным способом и поручает патриарху «избрать» Петра). Так же описывает природу своей власти и сам Петр у Ломоносова:

Перед кончиною мой старший брат признав,
Что средний в силах слаб и внутренне не здрав,
Способность предпочел естественному праву
И мне препоручил Российскую державу [Ломоносов VIII, 708].

Петр Великий у Ломоносова — монарх, избранный («Мы избрали Петра и сердцем, и языком») по «способности» в нарушение естественного права. Нарушение «закона» в престолонаследии — но не самовластием, а всенародным избранием, — знак того, что избранный монарх «от промысла избранный человек», как Ломоносов характеризует Петра Великого в поэме. И полномочия такого «избранного промыслом» монарха значительно шире, чем права монарха «по крови» ¹¹.

Когда Екатерина указывает в манифесте на попрание «естественных прав», то это не «жизнь, свобода, имущество», в терминологии философов — учителей императрицы, она апеллирует к совсем другой системе представлений.

В оде 1762 года вопрос о природе власти Екатерины решен Ломоносовым очень отчетливо:

Уже для обществу покрова
Согласно всех душа готова
В ней дщерь Петрову возвратить [62, 774].

Общество (Ломоносов называет подданных именно «общество») здесь выбирает Екатерину из соображений собственной безопасности, то есть ищет монарха, который будет «народну наблюдать льготу» [62, 778], оно — носитель единого мнения, оно «согласно» избрать Екатерину.

В оде на Новый 1764 год Ломоносов вновь обращается к этой проблеме:

Усыновление добродетель
Российский украшает свет <…>
Усердие всего народа
Крепит, как кровная природа [76, 789].

Здесь избрание со-противопоставляется «кровной природе», но как такая же законная власть. Избрание, как в оде 1762 года, так и в манифестах, выражается в «усердии всего народа». «Добродетель» указывает, что выбор был осуществлен «по способности» ¹².

И для императрицы, и для Ломоносова законная власть могла быть очень различной по своей природе. Определяя свою власть как власть «по способности», Екатерина, естественно, должна была доказать неспособность своего супруга.

Мы видим, что Ломоносов не просто «следует» манифестам Екатерины. Напротив, императрица, определив свою власть как выборную, обратилась к ломоносовской концепции, в рамках которой власть Петра Великого рассматривалась как власть избранного монарха. Екатерина в манифесте обратила на себя систему идей, выработанных Ломоносовым в поэме для описания Петра Великого, и, как бы продолжая диалог, Ломоносов именно эти идеи положил в основу своей первой екатерининской оды.

В то же время, уже в первой екатерининской оде, как впоследствии и в других панегириках нового царствования, заметно меняются стереотипы описания монархини, характерные для поэта в предшествовавшую эпоху: перед Ломоносовым стояла задача описать власть не наследственную, а выборную.

В оде 1762 года Ломоносов последовательно разделяет, в определенном смысле — противопоставляет, подданных и монархиню:

Спешим Отечество покрыть
Вослед премудрой героине [62, 775];
И купно сердце всех пылает
О целости ее и нас [62, 778];
Склонила высоту небес
От злой судьбы Тебя избавить,
Над нами царствовать поставить [62, 780] и др.

Эта же тема получает развитие и в последующей — последней — оде Ломоносова, написанной в 1763 г. Мы видим, что судьба монархини и судьба ее подданных не совпадают, что «спасти себя» и «спасти нас» — действия раздельные: «Екатеринин рок и общий», — пишет Ломоносов.

Таким образом, для Ломоносова власть Елизаветы — это власть, которая является и знаком, и формой божественного покровительства. Речь идет о взаимоотношении Бога и народа, монарх — лишь форма таких отношений. Царствование Петра, для Ломоносова, не определяется отношениями Бога и народа. Оно определяется отношениями самого монарха ко Всевышнему. Ломоносов многократно подчеркивает личные заслуги монарха как причину благосклонности небес: «Бог в награждение трудов неусыпных воздал Петру совершенною победою»; «Помог Всевышний Петру преодолеть все тяжкие препятствия и Россию возвысить. Споспешествовал Его благочестию, премудрости, великодушию, мужеству, правде, снисходительству, трудолюбию» [Ломоносов VIII, 606].

Сходным образом характеризует Ломоносов отношения власти Екатерины к божественному промыслу:

Екатеринин рок и общий отвратил [Ломоносов VIII, 805], —

пишет Ломоносов. Екатерина — носительница своей личной судьбы, и божественное покровительство, которым она пользуется, существует помимо молитв подданных. Она сама «склонила высоту небес» [62, 780]. Как следствие такой оценки, актуальной у Ломоносова становится тема молитвы Екатерины (молитва Елизаветы, при всей реальной набожности императрицы, лишь один раз косвенно отражена в надписи: все подданные молятся о наследнике, и Елизавета «соединяет» с ними свой «глас»). Екатерину Ломоносов изображает в церкви:

Екатерина в божьем храме
С благоговением стоит.
Хвалу на небо воссылает [62, 778].

Такую же картину Ломоносов рисует и в «Слове похвальном Петру Великому». «Его веселие был дом Господень; не слушатель токмо предстоял божественной службе <…> с простыми певцами на ряду стоял перед Богом» — пишет Ломоносов о Петре Великом [Ломоносов VIII, 606]. «Встать на ряду» со своими подданными для монарха, в системе политических идей Ломоносова, — это значит резко расширить границы своей власти и повысить ее статус.

Описывая Екатерину, Ломоносов использует идеологему, которая традиционно характеризовала у него именно подданных — подданный «радуется» перед лицом монарха и перед лицом «всевышнего». Но Елизавета никогда не становится сама носительницей радости — она ее источник. Екатерина, напротив,

Сияет радостным лицом [76, 796];

учит,

Как с радостью носить державу [76, 798].

Личное обращение ко «всевышнему», борьба за свою личную судьбу делают Екатерину в изображении Ломоносова подчеркнуто активной, борющейся с судьбой.

От злой судьбы себя избавить [62, 780], —

одна из целей Екатерины в перевороте. В оде 1763 года Ломоносов опять возвращается к этой мысли:

Послушнице Твоей — судьбе [76, 788], —

пишет он и подчеркивает, что такая активность в борьбе с судьбой — личная характеристика Екатерины:

Одолеваешь зиму, снеги.
Таков Екатеринин нрав [76, 791].

Отношения монархини и подданных в панегириках, посвященных Екатерине, приобретают у Ломоносова значение отношений монархини и «общества». Так, в несомненно заказном стихотворении (оно появилось в печати в составе брошюры «Учреждение императорского Воспитательного дома для приносных детей и гошпиталя для бедных родильниц в столичном городе Москве» (СПб., 1763), содержащей в числе прочих официальных документов манифест Екатерины II) Ломоносов очертил эти отношения следующим образом:

Блаженство Общества всядневно возрастает;
Монархиня труды к трудам соединяет.
Стараясь о добре великих нам отрад,
О воспитании печется малых чад, <…>
Внемлите важности Монаршего примера:
Екатерина вас предводит к чести сей,
Спешите щедростью, как верностью, за Ней [Ломоносов VIII, 784].

Мы видим, что монархиню и общество связывают отношения пользы (блаженство общества, добро отрад) и примера. Указания на такой тип отношений находим и в других произведениях Ломоносова этой эпохи.

Независимость существования общества, единство его «мыслей», польза и пример, которые определяют отношения монарха и общества (к этому можно прибавить многочисленные размышления Ломоносова в анализируемых произведениях о законе, общих правах и т. п.), — все это может быть сопоставлено с тем комплексом идей, которые будут более подробно разработаны в «Наказе» Екатерины, но которые, без сомнения, входили в ежедневный политический обиход императрицы уже в первые годы правления.

Однако Ломоносов не просто вводит их в оду, он вводит их в контексты, отсылающие к ключевым политическим идеям его оды; он адаптирует идиоматику, оставляя за пределами оды тот круг идей, который был связан с просветительскими увлечениями Екатерины. Суждения Ломоносова о природе власти оставались вне зависимости от того или иного жеста императрицы, но всякий жест императрицы, по логике оды, должен был быть описан как принадлежащий этой системе. Политические идеи императрицы Ломоносов толкует как форму выражения особого статуса власти Екатерины — ее выборного характера.

Так, еще одна новая тема ломоносовской оды эпохи Екатерины — тема подчинения всех личных интересов императрицы служению своему народу:

Монархиня труды к трудам соединяет [Ломоносов VIII, 784];
Она о подданных покое
Печется, ночь вменяя в день [76, 792];
Твой труд для нас обогащенье <…>,
И неусыпность наш покой [76, 795].

Деятельность императрицы Ломоносов описывает в категориях «своего» и «общего»:

Что общее добро своим довольством числит [Ломоносов VIII, 802], —

писал он в послании Г. Г. Орлову.

Известно, что Екатерина с первых же дней стала демонстрировать свое личное участие в управлении государством. Такого же участия она требовала и от «общества». Так, на запрос коллегии иностранных дел о том, каким образом будут теперь вестись дела («Прежде было всегда такое обыкновение, что для неутруждения многим и излишним читанием, подносимы были государям экстракты только из министерских реляций, заключающие в себе нужнейшее к сведению»), она отвечала: «Точные реляции ко мне принести» [Бильбасов, 114]. Вопроса о «неутруждении» или «излишнем чтении» для Екатерины не стояло. Участие же общества в управлении выразилось еще задолго до открытия Комиссии по составлению нового уложения, в учреждении огромного числа комиссий, каждая из которых занималась решением какого-либо определенного вопроса.

Исследователи неоднократно использовали воспоминания Екатерины о первом ее посещении заседания Сената. Однако нас интересуют не столько факты плачевного состояния дел после небрежения Елизаветы Петровны и Петра III, сколько формулировки Екатерины. Она писала: «Сенат начал с представления о крайнем недостатке в деньгах. <…> Императрица Елизавета в конце своей жизни собирала возможно более денег и держала их при себе, ничего не употребляя на нужды империи; в государстве всюду чувствовалась нужда, почти никто не получал жалованья. Почти также поступал Петр III. Когда у них спрашивали денег на государственные потребности, они с гневом отвечали: “Найдите денег, где хотите; эти припрятанные деньги — наши”. Он, как и его тетка, отделял свои личные нужды от потребностей империи». Екатерина, видя «настоятельную нужду», объявила в полном собрании сената, что, «принадлежа сама государству», она считает и «все, принадлежащее ей, собственностью государства, и чтоб на будущее время не делали никакого различия между интересом государственным и ея личными. Такое заявление вызвало слезы на глазах всего собрания» [Екатерина II, 478].

Эти слова не были поздней рефлексией. В манифесте «О лихоимстве», например, она писала: «Не снискание высокого имени Обладательницы Российской; не приобретение сокровищ, которыми паче всех земных Нам можно обогатиться; не властолюбие и не иная какая корысть, но истинная любовь к отечеству и всего народа, как Мы видели, желание понудили Нас принять сие бремя правительства. По чему мы не токмо все, что имеем или иметь можем, но и самую Нашу жизнь на отечество любимое определили, не полагая ничего себе в собственное, ниже служа Себе самим, но все труды и попечение подъемлем для славы и обогащения народа Нашего» [ПСЗРИ, № 11616].

Во время коронации, когда объявлены были «милости» императрицы, было указано: «Вышеупомянутые пенсии годовые пожалованы по смерть из собственной Ея Императорского Величества комнатной суммы, так как из той же суммы и все прочие денежные награждения» [Бильбасов, 116].

Но такое неразделение государственного и личного переворачивало ситуацию, превращая награды из государственных в форму личной благодарности императрицы за участие в перевороте, то есть заявленное отсутствие личных интересов у императрицы и подчинение их государственным получало совсем иной смысл: это было резкое расширение сферы личной активности императрицы, значения ее личности.

Ода 1762 года необычна для Ломоносова еще в одном аспекте. Традиционно, как мы видели, у Ломоносова композиционным стержнем оды является фигура повествователя. Наряду с ним ода обязательно включает и «реальный» субъект — это народ, подданные, «мы». Он является носителем оценки и участником исторического действа, субъектом политического переживания, которое созерцает одописец или которому оказывается сопричастен носитель поэтического восторга — «я».

В оде 1762 года — первой екатерининской оде, — в противовес устоявшейся у Ломоносова системе, «я» не появляется вообще. Однако речь идет не о композиционном изменении оды: переходы от одной темы к другой по-прежнему сопровождаются переходом от одного «видения» к другому. Вместе с тем, Ломоносов избегает именно местоимения «я» — он замещает его метонимически:

О коль видение прекрасно!
О коль мечтание ужасно!
Что смотрит сей, что слышит град? [62, 774].

В другом случае в функции «я»-носителя восторга выступают «Невски музы».

Похожую тенденцию — стремление избежать прямого использования местоимения «мы» — можно найти в некоторых надписях в случае, когда в их состав вводится молитва. «Мы» как обозначение подданных в надписи на фейерверк имеет подчеркнуто условный характер: надпись на фейерверк (и проект фейерверка в целом) всегда пишется на заказ и не может появиться без санкции монархини. Но, в то же время, смысл ее, как мы видели, заключался в выражении эмоции подданных (хотя какая-либо инициатива подданных в подготовке ее отсутствует).

Соответственно, в случаях «неконвенциональных», как, например, молитва подданных, Ломоносов стремится заместить «мы» каким-либо аллегорическим персонажем, например, Россией, Москвой ¹³. Этот эффект не является регулярным правилом для ломоносовской надписи, но как тенденция он довольно заметен. По всей вероятности, стремление Ломоносова к исключению «я» как носителя восторга в оде 1762 года связано с изменением позиции «неконвенционального» повествователя.

Дальнейшую трансформацию образа повествователя панегирика можно проследить на примере стихотворения, посвященного Екатерине, — «О небо, не лишай меня очей и слуха» [Ломоносов VIII, 783]. По объему оно примыкает к жанру надписи, но резко отличается введением «я». Обращение к Екатерине отличается еще и тем, что «я» здесь получает у Ломоносова автобиографические характеристики. Во-первых, в стихотворении указываются реальные, известные императрице обстоятельства болезни Ломоносова:

О небо, не лишай меня очей и слуха.

Во-вторых, Ломоносов называет себя «премудрый», то есть в определенном смысле очерчивает ту роль, которую он на себя берет (или, возможно, которую «предлагает» ему императрица, роль, которая может быть разыграна при такой императрице и которую потом будут играть при ней Вольтер, Гримм и Дидро). Эти черты особенно заметны, так как далее в тексте болезнь, которая лишает автора «очей и слуха», противопоставлена способности поэта в восторге обрести особое зрение и особый слух («я в путь спешу стремленьем духа»).

В оде 1763 года «автобиографическая» тема получает еще более подробное развитие (в то же время в оде есть и традиционный носитель восторга — Парнас; «Возвыси ныне светлый глас», — обращается к нему «я» оды, тем самым выделяя свою особую роль, отличную от носителя восторга).

Пою наставший год: он славен, —

начинает Ломоносов оду и через две строфы снова подчеркивает:

Пою, как пел Петрову дщерь [76, 788, 789]

(то есть у повествователя оды есть «прошлое» — его оды, посвященные Елизавете).

Показательно, что последние слова оказались пуантом и смысловым центром устного рассказа княгини Дашковой о посещении Екатериной Ломоносова летом 1764 г. В этом рассказе Екатерина обращается к Ломоносову со словами: «Приветствуя меня с новым годом, вы сказали, что так же усердствуете ко мне, как и к дочери Петра Великого» [Глинка, 2]. Рассказывая о личном посещении поэта императрицей, Дашкова приводит слова, которые в оде демонстрируют особый характер отношений подданного и монархини. То есть и факт посещения, и легендарные рассказы о нем уже были «предсказаны» в оде Ломоносова: Ломоносов описывает отношения с монархиней, которые должны включать такие личные встречи.

Кроме этих автобиографических характеристик в оде 1763 года находим:

Ни моего преклонность века,
Что слабит дух у человека
Ниже гонящий в гроб недуг,
Ниже завистьливы злодеи,
Чрез вредны воспятят затеи
Почтительный к монархам дух [76, 789].

Вернемся к стихотворению «О небо, не лишай меня очей и слуха». Его звучание необычно не только потому, что все оно выдержано строго от лица поэта, как если бы это было частное обращение к императрице. Оно неожиданно для Ломоносова и для панегирической русской традиции и еще потому, что обращается к монархине на «вы».

Блажен, кто зрит чудясь монарши дива в вас,
Блажен, кто слышит ваш, Екатерина, глас
Приятной/Любимой быть, владеть судьба вас одарила.

По мнению Сухомлинова, стихотворение описывает одну из личных встреч Ломоносова с Екатериной [Сухомлинов II, II паг., 347]. Обращение к монархине на «вы» в личной беседе — это обращение к ней как к лицу, персоне. Введение такого обращения в панегирический по своей идиоматике текст трансформирует объект панегирика.

Возможность же личного контакта с монархиней, прямого обращения к ней панегириста возвращает Ломоносова к традиции русского панегирика начала 1730-х гг. Ломоносов обращается к жанру эпиграммы, использованному до него в качестве жанра панегирического в русской традиции лишь однажды: Тредиаковский посвятил Анне эпиграмму в 1732 г. Текст этот долгие годы оставался за пределами основной линии развития панегирической литературы. Тредиаковский обращается здесь к Анне так же, как и Ломоносов в 1762 г.:

Пускай те злато, други честь высоку
Любят, те иметь во всем власть широку.
Но мне сей токмо верх есть славы данный
Что величества вашего подданный [Тредиаковский 1963, 126].

Однако сдвиг в обращении Ломоносова к императрице звучит еще более смело: вместо воспроизводящего ситуацию реального контакта, но формального обращения «Ваше величество», Ломоносов употребляет формулу «Вы, Екатерина». Однако влияние той фразеологии, которая в начале 1730-х гг. одинаково была присуща и любовной лирике Тредиаковского, и его панегирическим выступлениям и которую мы охарактеризовали как «язык сердца», чувствуется в стихотворении Ломоносова. Он строит его на игре, например, различными значениями слова «владеть», которое использовано одновременно в любовном и политическом смысле. Первое значение подчеркнуто и контекстом «любимой», «приятной», и «выбором» автора — «первого во мне чувствительнее сила». Второе — возвращением к традиционной панегирической идиоматике («бодрой дух»). Обратим внимание и на слово «дух», который делает актуальными идеи Ломоносова, связанные с представлением о том, что парение духа — исключительная привилегия монархов и «премудрых» (для Ломоносова способными к такому парению духа оказываются и монархи исключительного статуса — Петр и Екатерина II).

Екатерина в своих указах разрушала привычное представление о том, что монарх в своем частном быту отделен от государства. В интерпретации Ломоносова этот факт получает иное преломление: для него императрица как лицо, личность императрицы оказывается включена в ряд базовых официальных идеологических понятий, которые описывают власть выборного монарха. Деятельность такого монарха обращена не к «хору» подданных, но к «обществу» — коллективу единомышленников. А это означает, что каждый может представлять всех подданных перед императрицей, может обращаться к ней от своего имени, как Ломоносов-«премудрый» выступает от своего. Изменение стереотипов поведения монархини влечет за собой, как мы видели, изменение повествовательной структуры панегирика и поиски в области жанра официальной литературы.

В статье «Очерки по литературе первой половины XVIII века» Л. В. Пумпянский указывал, что 1762–1763 гг. «имеют в истории русской оды особое значение, что видно уже из того, что на каждый из предшествующих годов падает никак не больше пяти торжественных од (обыкновенно 1–3), между тем как под 1762-м годом нам лично известно 25 од, почти столько же под 1763-м (на деле было еще больше), а далее (даже до турецкой войны) одическая продукция почти не ослабевает, а в 1768–1772 гг., естественно, расширяется. Ода именно с 1762 г. становится массовым явлением. Еще большее расширение (до 50 одних нами зарегистрированных на каждый год) произойдет в годы второй турецкой войны, Французской революции и II и III раздела Польши» [Пумпянский 1935, 120]. К этому времени, по мнению исследователя, окончательно сложился репертуар «общих мест» похвальной оды, начинается процесс ее широкого репродуцирования.

Однако для того, чтобы ода стала массовым явлением, чтобы право обратиться к монархине с одой мог присвоить себе всякий подданный, а не только Ломоносов или лицо, представляющее Академию наук или Московский университет, не только с одой, но с «епистолой», «дифирамбом», «посланием», должна была быть выработана система представлений об изменившихся нормах поведения подданного перед лицом монарха. Творчество Ломоносова екатерининской эпохи во многом было обращено к решению этой проблемы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Обзор этого издания был сделан Берковым, он же показал, что ряд стихотворных текстов на русском языке появился только в позднейшем переиздании «Примечаний» в 1769 г. [Берков 1935, 64–78].

² Молчание Ломоносова имело чисто биографические причины — хорошо известна история его нетрезвой ссоры со служащими Академии и последовавшее заключение под стражу. Ломоносов написал в этот период две оды, которые были опубликованы только в 1751 г. [36, 37].

³ Исследователи неоднократно отмечали естественнонаучный характер этого переложения [Серман, 70].

⁴ В научном трактате современника Ломоносова профессора Семена Котельникова, например, так же, как и в переложении Ломоносова, движение вод рассмотрено как основополагающий закон «до продолжения бытия касающийся». «Преуведомительное Вышняго смотрение и премудрость, — пишет он, — и восхождение паров самое важное, до разрушения тел на их первоначальные части, и до продолжения бытия оных касающееся, действие натуры, преизрядным и самым кратким способом учредил» [Котельников].

⁵ Подробнее о связи политической символики оды Ломоносова с эмблематикой и идеологией петровской эпохи в нашей статье «К проблеме политической символики панегирической поэзии Ломоносова» [Погосян 1992а].

⁶ Надпись на фейерверк как панегирический жанр стала развиваться именно в творчестве Ломоносова. В 1730-е гг. она была краткой, часто прозаической, существовала в полной зависимости от изобразительного ряда и не составляла самостоятельной, в жанровом и идеологическом отношении, группы панегирических текстов.

⁷ Именно так случилось, вероятно, с одой 1742 года, которая увидела свет лишь в составе «Собрания сочинений» Ломоносова 1751 г., так как ее антишведские настроения не соответствовали намерениям правительства заключить со Швецией мир. Возможно, причина того, что Екатерина не выразила своего отношения к оде 1762 года (нам ничего не известно о том, что Екатерине эта ода не понравилась), была похожей. Известно, что уже сразу после переворота императрица отказалась от мысли продолжать воину. 28 июня на этот предмет был послан рескрипт в действующую армию. Но фельдмаршалу Салтыкову, который, не зная о мирных планах правительства, возобновил военные действия, Екатерина писала: «Однако ж будьте уверены, что я и все верные сыны отечества весьма довольны вашим поступком, что вы велели занимать королевство Прусское. Авось Бог даст переделывать по своему несносный сей мир» [Бильбасов, 107]. Ода Ломоносова могла вызвать именно такую реакцию Екатерины: в своей оде Ломоносов показал себя таким же «верным сыном отечества».

⁸ Л. Б. Модзалевский рассматривает эти «милости» как «тонкий политический ход» со стороны императрицы, направленный по «адресу Западной Европы» [Модзалевский, II паг.,281].

⁹ Цель манифестов, так же, как и оды Ломоносова, вовсе не заключалась в том, чтобы дать стройное философское или богословское описание форм законной передачи царской власти и проблемы власти вообще (в этом смысле упреки Екатерине в том, что она уже в первом манифесте отступилась от тех философских идей, поклонницей которых была до вступления на престол, представляются несколько натянутыми): идеология подчинена совсем иным ритмам и осуществляет совсем иные задачи. Идеологические (политико-идеологические) системы выстраиваются как системы, способные интерпретировать данный набор обстоятельств, данную ситуацию (при этом ситуация или априорно признается истинной и не нуждающейся в оценке, или исконно ложной, и тогда она может быть лишь заклеймена), и в этом идеологические концепции в корне отличаются от любого философского построения.

¹⁰ Так, в первом указе от 25 ноября Елизавета предстает выборной монархиней: народ свергает Иоанна как неспособного к правлению по малолетству и выбирает на его место Елизавету, как «по крови ближнюю» [ПСЗРИ, № 8473]. Однако 28 ноября аргументация меняется: объявляется об утаенном завещании Екатерины I, далее указывается право «по крови», и, в то же время, сохраняется «по прошению подданных» [ПСЗРИ, № 8476]. Очевидно, что никакой идеологической стройности Елизавете не требовалось (как, может быть, и манифестам Петра Федоровича) — ее воцарение воспринималось как восстановление на престоле наследницы Петра и русской по происхождению властительницы.

¹¹ При этом необходимо учитывать, что поэма в своей трактовке проблемы взаимоотношений «монарх/подданный» отличается от всех панегирических произведений, написанных до 1762 г. И различие это, по всей вероятности, носит не жанровый характер, а определено темой — воспеванием Петра Великого, власть которого отличается по своей природе от власти царствующей императрицы (императриц и императоров). И именно по той же причине близкими оказываются в творчестве Ломоносова Петр Великий и Екатерина (здесь, конечно, для Ломоносова речь не шла о сопоставлении масштаба личности императора и его «внучки», речь шла о типе власти и, соответственно, о том, как она меняет формы взаимоотношения монарха и подданного).

¹² Сухомлинов в своем комментарии к этой оде обратил внимание на то, что слова Ломоносова «усыновленна добродетель» нашли отражение в «Борисе Годунове» Пушкина [Сухомлинов II, 353]. Можно с уверенностью утверждать, что эта формула является характеристикой избранного монарха. Наследственный монарх связан со своим народом «по крови», выборный монарх должен его «усыновить» (быть им усыновлен).

¹³ Как ныне зря тебя, красуется Москва,
Гласит: о боже, дай, чтобы Елизавета
С усердьем нашим к ней свои сравнила лета [Ломоносов VIII, 497] и др.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ^*

Проблема «монархической эмоции» с особой остротой была поставлена в петровскую эпоху. Новый тип торжества — гражданское торжество — формировался не только в борьбе за использование «метафорического» языка мифологии и эмблематики. Особое значение имело решение другой проблемы — проблемы неискренности эмоции, которая рождалась в отрыве от переживания религиозного (именно поэтому панегирист петровской эпохи — лицо духовное, за которым стоит авторитет его сана). Важной чертой гражданского торжества первой четверти XVIII в. была обязательная эмоциональная и искренняя вовлеченность подданного в ритуализованный политический быт.

Эпоха Анны Иоанновны распадается на два периода в развитии панегирической культуры. В 1730–1734 гг. единственным панегиристом, печатающим свои стихи и оды, обращенные к монархине, был В. К. Тредиаковский. В это время жанровые характеристики его панегириков разнообразны. Однако ода занимает совершенно особое место. Все «стихи» и «песни» объединяет то, что «лирический герой» их — лицо множественное, «мы». Эти произведения исходно не предназначались для печати, а писались для придворного торжества и были исполнены автором перед императрицей. Автор, он же исполнитель, предстоящий монархине, не совпадает здесь с фигурой повествователя.

Совсем иначе строится ода Тредиаковского этих лет. Лирический субъект оды может представлять всех «российских чад» (единство нации в оде неотделимо от политического благополучия), коллектив верных граждан или сужаться до одного повествователя. Постоянен только один признак одического субъекта — его голос совпадает с гласом избранного народа, и потому он не может выражать ложную политическую идею. Сам факт обращения к оде в этой ситуации становится для ее автора заявлением о своей лояльности и своем частном чувстве к монархине.

К середине 1730-х гг. те формы панегирика, которые сформировались в творчестве Тредиаковского, оказываются вытеснены «конкурирующими» формами обращения к монархине. Все панегирики этой эпохи написаны от определенной группы подлинных Анны, подавляющее большинство — от имени Сухопутного шляхетного корпуса и Академии наук. Из 16 панегирических изданий этого периода 10 несли в заглавии слово «ода». Все оды, за одним исключением, стоящим уже на грани эпохи (1740 г.) были написаны от Академии наук. От имени же корпуса панегирики писались достаточно разнообразные по «жанру» (чаще всего авторы определяли их как «песнь» или «стихи»; однако жанр мог и не быть определен). Произведения этой группы не просто не несли в заглавии слово «ода», но ориентировались на то, чтобы одой не быть.

Похвальные стихи корпуса написаны от имени коллективного субъекта «мы», и речь здесь идет именно о кадетах «Рыцарской академии». Ученики корпуса здесь не просто одно из действующих лиц (коллектив, обращающийся к императрице), а заявлены как коллективный автор стихов. Такое неконвенциональное отношение адресанта панегирика и его повествователя подчеркивается и деталями, указывающими на поднесение панегирика. Это вполне соответствует тому факту, что ученики корпуса на самом деле довольно активно были вовлечены в придворную жизнь. Так, например, начиная с 1734 г. Анна лично проводила торжественные смотры кадетов, начиная с 1736 г. ученики корпуса регулярно танцевали балеты в придворной итальянской опере.

Обращение к императрице учеников корпуса, таким образом, носит не конвенциональный характер: повествователь как носитель определенного типа эмоции совпадает с адресантом панегирика, и эмоция эта декларируется описанием реального переживания. В этой ситуации конвенциональность панегирической эмоции становится предметом самого пристрастного обсуждения. Две главные темы, актуальные в этой связи, — «искренность» монархической эмоции и «отказ от восторга» (от оды). Оды пишут академические поэты и делают это по долгу службы. Такой «служебный» восторг казался авторам похвальных стихов, изданных от имени корпуса, неискренним и продажным.

Академическая ода этой эпохи последовательно использует аналогию между Парнасом и Академией наук, музами и академиками, Аполлоном и «начальником» этого института. В такой ситуации традиционно закрепленный за одой топос восторга получает особое значение: восторг как исходно психологическая характеристика повествователя превращается в характеристику профессиональную или корпоративную. Важной темой оды становится и тема двора императрицы: двор, окружающий Анну, находится в прямом контакте с ней и выполняет своеобразную «посредническую» функцию — «приносит» желания подданных императрице. Таким образом, академическая ода противопоставляет идее прямого и безусловного контакта с монархиней, к которому апеллировали авторы стихов, представление о принципиальной невозможности такого контакта.

Тип бытования оды, ее функции в придворной культуре (непрямое обращение к монархине) и подчеркнуто корпоративный характер (на фоне также определенно корпоративной ориентации панегирика Сухопутного корпуса) дают возможность полагать, что мы имеем дело с жанровым воплощением различного статуса двух корпораций, когда определяющим выбор жанра фактором (и, соответственно, определяющим фактором идеологии самой оды) будет то, что Академия наук находится в ином отношении к императрице, чем корпус.

Корпус и Академия отличались по социальному статусу не только в сословном плане. Ученики корпуса были подданными Анны, связанными с ней присягой; всех их ждала обязательная бессрочная служба; введенная при Петре практика денежных окладов за службу вскоре после его смерти вновь была заменена кормлениями и земельными пожалованиями (оклады были сохранены только для высших чинов). Таким образом, кадеты как дворяне и подданные Анны находились к ней в отношении обязательной и, в определенном смысле, бескорыстной службы.

В то же время академики были иностранцами и подданными других государей. Поступая на русскую службу, они сохраняли свое подданство и вероисповедание. Иностранцы на русской службе заключали временный контракт и получали за свою службу плату. Позиция иностранца-дворянина (как правило, это были военные) в этом смысле не отличалась от позиции бюргера-иностранца: «солдаты фортуны» продавали свою шпагу так же, как бюргерская интеллигенция продавала свои знания.

В панегирике эти различия нашли отражение, например, в том, что кадеты в своих похвальных стихах довольно часто обращаются к тексту присяги и разрабатывают идею бескорыстного служения монархине, тогда как в академической оде этой тематики мы не находим.

Обращение подданного к монархине получает в эту эпоху совершенно определенный статус — предстоя монархине, подданный выступает, в первую очередь, как представитель определенной корпорации. В то же время, корпоративное сознание, в отличие от сословного, не вступает в прямой конфликт с идеей «общенародности». В панегирике тема эта разрабатывается как идея всеобщего равенства перед лицом императрицы, которая примиряет эгоизм отдельных лиц и общественных групп.

В этом контексте хорошо объясним тот факт, что первая ода Ломоносова, присланная им в1739 г. в Академию наук из Германии, напечатана не была. Дело в том, что Ломоносов строит свою оду как частное обращение к монархине и полностью игнорирует идею корпоративности, — такая ода не годилась для поздравления императрицы от имени Академии наук и напечатана быть не могла.

При Елизавете Петровне проблема социального статуса панегириста получает совсем иное решение. Она уже не определяет форм бытования оды, но становится предметом обсуждения в кругу литераторов, выдвигающих в качестве литературной позиции свое дворянское происхождение. В этой ситуации сословная принадлежность осмысляется не как тема панегирика, хотя в каких-то случаях такой подход возможен, а как право разрабатывать особую проблематику. В ряду такой проблематики центральное место занимает оценка политического быта империи и прямо с ней связанная возможность выражать в панегирике свои личные политические идеи и пристрастия. Все сказанное касается прежде всего творчества А. П. Сумарокова.

Начало нового царствования, когда требования к панегирику еще не сложились окончательно, вызвало к жизни, с одной стороны, попытки совершенно без изменений применить нормы 1730-х гг., с другой — привело к поискам новых возможностей в понимании отношений монарха и подданного. В результате этих поисков победил, однако, не особый тип панегирика, наиболее точно отвечающий запросам елизаветинской эпохи, — победил Ломоносов. В течение почти всего последовавшего десятилетия Ломоносов был единственным автором печатных панегириков.

Заглавие и заявленный в нем статус текста в эту эпоху перестает быть определяющим идеологию оды фактором. Система же повествования оды и решение в ней темы восторга подчинены только позиции автора, но уже не социальной позиции, а системе его взглядов. Более того, тема восторга и тип повествования оды в эту эпоху связаны друг с другом значительно менее регулярно. У Ломоносова, например, они подчинены разным идейным сферам: тип повествователя по-прежнему определен официальным политическим бытом эпохи, хотя и интерпретированным своеобразно.

Решение же темы восторга в одах Ломоносова получает философскую конкретность: он не разделяет своей позиции поэта и ученого. Философ-естествоиспытатель и монарх, и только они, оказываются одинаково наделены у него способностью творческой мысли и одинаково способны достичь в восторге «обожения» в результате усилия духа. Характеристики «божественный» или «святой» в одинаковой степени применимы для Ломоносова и к Петру Великому, и к восторженному поэту-одописцу.

Восторг в этой ситуации сохранял прямое отношение к панегирической функции оды, был непосредственно связан с проблемой отношения монарха и поэта. Важную роль в этой системе играет теперь форма правления, тип власти, который тот или иной монарх воплощает.

Власть Елизаветы у Ломоносова — это власть, которая является и знаком, и формой божественного покровительства. Речь идет о взаимоотношении Бога и народа, монарх — лишь форма таких отношений. Царствование же Петра определено отношением самого монарха ко Всевышнему. Ломоносов многократно подчеркивает личные заслуги монарха как причину благосклонности небес. Разница между Елизаветой и Петром заключается в природе их власти: Елизавета является наследственной монархиней, Петр же — монарх «избранный» (вопросу об избрании Петра Ломоносов во многом посвящает поэму «Петр Великий»). Екатерина в оде Ломоносова, как и Петр, — монархиня избранная, носительница своей личной судьбы, и божественное покровительство, которым она пользуется, существует помимо молитв подданных.

Екатерина в своих указах разрушала привычное представление о том, что монарх в своем частном быту отделен от государства. В интерпретации Ломоносова этот факт получает иное преломление: для него императрица как лицо, личность императрицы оказывается включена в ряд базовых официальных идеологических понятий, которые описывают власть выборного монарха. Деятельность такого монарха обращена не к «хору» подданных, но к «обществу» — коллективу единомышленников. А это означает, что каждый может представлять всех подданных перед императрицей, может обращаться к ней от своего имени, как Ломоносов-«премудрый» выступает от своего. Изменение стереотипов поведения монархини влечет за собой, таким образом, изменение повествовательной структуры панегирика и поиски в области жанра официальной литературы.

Возможность же личного контакта с монархиней (для Ломоносова она была воплощена в личных встречах и частных беседах с императрицей), возможность прямого обращения к ней возвращает Ломоносова к традиции русского панегирика начала 1730-х гг. Ломоносов обращается к жанру эпиграммы, использованному в русской традиции в качестве жанра панегирического до него лишь однажды: Тредиаковский посвятил Анне эпиграмму в 1732 г. Текст этот долгие годы оставался за пределами основной линии развития панегирической литературы. Однако обращение Ломоносова к императрице звучит еще более смело: вместо воспроизводящего ситуацию реального контакта, но формального обращения «Ваше величество», Ломоносов употребляет формулу «Вы, Екатерина». Влияние той фразеологии, которая в начале 1730-х гг. одинаково была присуща и любовной лирике Тредиаковского, и его панегирическим выступлениям («язык сердца»), чувствуется и в «эпиграмме» Ломоносова: поэт описывает свое частное, «сердечное» чувство к императрице.

Тема поэта в русском панегирике и непосредственно связанная с ней тема одического восторга за три десятилетия, разделившие появление первой печатной оды на русском языке и последнюю оду Ломоносова, пережила сложную эволюцию. С одной стороны, это было движение от частного обращения к монархине в оде Тредиаковского, через формы корпоративного панегирика к «частным» же формам повествования в ломоносовских выступлениях последних лет его жизни. Однако такое возвращение было возвращением на новом уровне: итогом эволюции было освоение формы печатного, то есть публичного, не прямого контакта с монархом, которое уже не ставило автора перед необходимостью решать вопрос об искренности своей эмоции и авторитетности своего выступления.

В этой ситуации ограничения на право обратиться к монарху с панегириком были практически сняты. Бурное развитие оды в екатерининскую эпоху, когда за несколько первых лет ее царствования было написано больше од, чем за три предшествовавших десятилетия, находится в прямом отношении к той эволюции, которую русский панегирик пережил в первой половине XVIII в. Последовавшее развитие литературы ориентировалось уже не на борьбу за право принадлежать официальной культуре, а на разрыв с ней.

СПИСОК УЧТЕННЫХ ПАНЕГИРИКОВ
(1730–1762 гг.) ^*

Список панегириков, изданных в 1730–1762 гг., дается отдельно от общего списка литературы, поскольку обладает, по мнению автора, самостоятельным научным смыслом. Он может быть использован в дальнейшем изучении истории русской оды и официальной культуры в целом. Кроме того, данные, приведенные в описании (различные формы указания на авторство или отсутствие таких указаний, формы обращения к монарху, «придворный календарь» и т. д.), являются иллюстрацией к основным положениям предложенного читателю исследования. При составлении списка автор стремился к максимальной полноте и включил в него все известные ему печатные панегирики этого периода, изданные на русском языке и обращенные к монарху или лицам императорской фамилии.

В списке указаны первые издания панегириков в хронологическом порядке, внутри года — в соответствии с датой, к которой они были написаны, если несколько текстов были написаны на один случай — по имени автора в алфавитном порядке; панегирики, не связанные с определенной датой, даются в конце года.

Кроме полного библиографического описания, в отдельных случаях, дана краткая аннотация. Она включает дополнительные данные о составе панегирического издания, если оно состоит из нескольких частей, об авторе, если его имя не указано в заглавии, и ссылку на источник дополнительных данных. Если текст был перепечатан в авторитетном издании, то он цитируется в работе по этому изданию — указание на него в списке дается в круглых скобках в конце библиографического описания.

Список был составлен на базе указателя «Книги гражданской печати, изданные в XVIII веке» (который дает материалы о панегириках, вышедших отдельными изданиями), а также ряда других источников, в первую очередь, периодических изданий и собраний сочинений, в составе которых панегирики впервые были изданы.

Орфография изданий не единообразна и заметно меняется в течение рассматриваемого периода. В настоящей работе она по возможности унифицирована и приближена к современной. Панегирики, которые были перепечатаны в изданиях, вышедших после реформы орфографии, цитируются в соответствии с принципами указанного источника.

1. Песнь. Сочинена в Гамбурге к торжественному празднованию коронации ее величества государыни императрицы Анны Иоанновны самодержицы всероссийской, бывшему тамо августа 10 (по новому исчислению) 1730. [СПб., 1730] (Тредиаковский, 1963. 55–56).

В конце текста указано «чрез студента Василья Тредиаковскаго».

2. Панегирик или Слово похвальное всемилостливейшей государыне императрице самодержице всероссийской Анне Иоанновне чрез всеподданейшего ее величества раба Василья Тредиаковского сочиненное и ее императорскому величеству в день тезоименитства ее поднесенное февраля в 3 день 732 года. Ныне же повелением ее императорского величества напечатанное. [СПб.], 1732 (Тредиаковский, 1962. 125–128).

В состав издания включены три стихотворных панегирика: «Стихи всемилостливейшей государыне императрице самодержице всероссийской Анне Иоанновне по слове похвальном»; «Эпиграмма, произнесенная пред ее императорским величеством, когда впервые сподобился я быть допущен до священнейшей ее императорского величества руки»; «Стихи ее высочеству государыне царевне и великой княжне Екатерине Иоанновне, герцогине Маклембург-Шверингской, для благополучного ее прибытия в Санкт-Петербург, сочиненные и ее высочеству поднесенные».

3. Ода приветственная всемилостливейшей государыне императрице самодержице всероссийской Анне Иоанновне в день отправляющегося торжества то есть 19 генваря для радостного всем нам восшествия ее величества на всероссийский престол. СПб., генваря 18 дня 1733.

В конце текста «чрез всеподданейшего ее величества раба Василья Тредиаковскаго». Текст оды дан в приложении к настоящему изданию.

4. Ода торжественная о сдаче города Гданска, сочиненная в вящщую славу имени всепресветлейшей, державнейшей, великой государыни Анны Иоанновны, императрицы и самодержицы всероссийской, чрез Василья Тредиаковского, санктпетербургской императорской Академии наук секретаря. СПб., 1734 (Тредиаковский, 1963. 129–134).

Дан русский и немецкий текст оды, перевод на немецкий Г. Ф. В. Юнкера; на С. 23–31 помещено «Рассуждение об оде вообще».

5. Песнь, сочиненная на голос и петая пред ее императорским величеством Анною Иоанновною, самодержицею всероссийскою // Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий. Чрез Василья Тредиаковского С. Петербургской императорской Академии наук секретаря. СПб., 1735 (Тредиаковский, 1963. 412–414).

Песнь была сочинена к Новому году и исполнена перед императрицей 1 января 1733 г. [Пекарский II, 38; Тредиаковский 1763, 534].

6. Еже Россия ныне восклицает, и чем входящу на трон поздравляет царствующу Анну от Бога нам данну. Тожде шляхетна тщится зде творити юность, да матерь может ублажити в купе с похвалами краткими стихами. СПб., 1735.

Дан русский и немецкий текст поздравления.

7. Образ Богу и человекам угодной владетельницы, при благословения полном наступлении 1736 года, со вседолжнейшим и всенижайшим всепресветлейшей непобедимой императрице и государыне Анне Иоанновне самодержице всероссийской почтением яко славы достойнейшее существо в глубочайшей покорности приносится. В Санктпетербурге при Рыцарской академии от находящейся юности. [СПб., 1736].

8. Всепокорнейшее поздравление, сочиненное одою к ее императорскому величеству Анне Иоанновне самодержице всероссийской при начатии 1736 года по искренней ревности и верности от Академии наук. СПб., генваря 1 дня 1736.

Дан русский текст оды. Автор оды Г. Ф. В. Юнкер, на русский язык перевел В. К. Тредиаковский [Книги, № 8727].

9. Торжественный день рождения всепресветлейшей державнейшей и непобедимой великой государыни императрицы Анны Иоанновны самодержицы всероссийской одою всеподдднейше прославляет Академия наук. СПб., генваря 28 дня 1736.

Дан русский текст оды, на русский язык перевел В. К. Тредиаковский [Книги, № 7280].

10. Торжественный день коронования всепресветлейшей державнейшей и непобедимой великой государыни императрицы Анны Иоанновны самодержицы всероссийской одою всеподданейше прославляет Академия наук. СПб., апреля 28 дня 1736.

Дан русский и немецкий текст оды. Автор оды, вероятно, Я. Штелин, на русский язык перевел В. К. Тредиаковский [Книги, № 7279].

11. Ода, которою преславную победу великой государыни императрицы Анны Иоанновны самодержицы всероссийской оружием над крымскими татарами при Перекопе 20 мая 1736 года полученную, прославила санктпетербургская Академия наук. СПб., июня 6 дня 1736.

Дан русский текст оды. Автор оды Я. Штелин, на русский язык перевел В. К. Тредиаковский [Книги, № 8475].

12. Преизобилие императорской милости при благословенном наступлении 1737-го года со всенижайшим всепресветлейшей непобедимой императрице и государыне Анне Иоанновне самодержице всероссийской своей всемилостливейшей основательнице поздравлением во вседолжнейшем благодарении и покорности приносится. В Санктпетербурге при Рыцарской академии от находящейся юности. СПб., генваря 1 дня 1737.

На странице 12 помещено еще одно панегирическое стихотворение «Выслушай мой вопрос, сияюща в свет…», подписанное «каде