Алъбер Камю

Люсьен Ребате и его товарищ были помилованы. Получив свободу в 1952 году, будучи амнистирован в 1953-м, Люсьен Ребате умер в 1972 году.

Неоднократно — и еще недавно — убийцы в качестве смягчающего обстоятельства ссылались на чтение Постороннего. Так поступил в 1950 году Клод Панкони, убийца юного Алена Гьяде, в так называемом деле группы J3. 4 февраля 1951 года отец жертвы написал Камю, чтобы попросить его дезавуировать подобные утверждения. 12 февраля 1951 года Камю ответил:

Глубокоуважаемый г. Гьяде,

Я понимаю и разделяю Ваши чувства: у меня тоже есть сын. Но тон Вашего письма заставляет меня полагать, что я могу говорить с Вами с полной откровенностью. Мне было бы нетрудно — как Вы просите — воспротивиться столь отталкивающему злоупотреблению моим произведением и моим именем; сказать, что среди миллионов лиц, видевших или читавших Царя Эдипа, никто не извлек из него мысль, будто нужно убить отца, либо жениться на матери; что описать преступление, коль скоро преступление существует, не значит подстрекать к нему; что, в конце концов, отравитель мог бы спрятаться за именем г. Мориака и за божественной милостью, а садист — за именем г. Жида и произвольным актом. В общем и целом все виды преступлений были описаны в литературе — иногда с извинением, иногда с оправданием. Стало быть, надо либо признать, что литература — школа преступности, либо раз и навсегда отка-

245//246

заться от того, что, к несчастью, кажется мне скорее уловкой защиты, нежели психологической истиной.

Соглашаясь с этим, скажем: кроме внутреннего убеждения, которое, безусловно, не может служить доказательством, ничто, увы, не поможет установить, что этот несчастный убийца на самом деле не читал тех книг, о которых он говорит, и что они не воздействовали на него в том смысле, в каком он указывает. В этом случае — как бы ни был он тяжел для меня — я оказался бы соучастником. Без сомнения, его вина намного тяжелее моей, но это не мешает мне испытывать при этой мысли бесконечно более жестокую боль, чем я могу выразить в письме к Вам. В любом случае она слишком тяжела, чтобы я мог со спокойной душой умножать бремя того человека, над которым нависает угроза страшной смерти. Когда я пишу эти строки, я вовсе не забываю о жестоком преступлении — о безжалостном лишении жизни несчастного ребенка. Я никоим образом не забываю о боли, которую испытываете Вы и которую, полагаю, я могу себе представить. Но если я твердо и безоговорочно отрицаю, что Посторонний может призывать к преступлению, эта книга, как и все мои прочие книги без исключения, по своему описывают мой ужас перед лицом абсолютного возмездия и щемящий вопрос — какой задаю себе и я — перед лицом вины как таковой. Мое ремесло, г. Гьяде, — и в первый раз я утверждаю это с грустью, — не в том, чтобы обвинять людей. Оно заключается в том, чтобы понимать их, чтобы дать право голоса всеобщему несчастью. Вот почему я не могу оказаться на стороне обвинения, что бы я ни думал по его поводу, пусть даже и ценой моей писательской репутации. Конечно, эта репутация связана с данными преступниками, хотя и таким недостойным образом, если бы мои книги — а знать этого наверное я не могу — оставили в моей мысли хоть один шанс сомнения на тысячу шансов очевидности. Такова несвобода моего призвания, такова — подчас невыносимая — расплата за него. С моей стороны этот процесс будет мне напоминать только о несчастье. О несчастье Вашего ребенка и Вашем, а также о том — ужасающем, — которое приходится на долю пролившего кровь человека, и наконец, о таком несчастье, как невозможность судить и, следовательно, необходимость в каком-то смысле и самому оказаться под судом.

Во всяком случае простите меня за то, что я не смог ответить Вам так, как хотел бы. Мои длинные объяснения, мое письмо, написанное со всей откровенностью, скажут Вам, может быть,

246//247

насколько глубоко я принимаю к сердцу и чувствую все это. Я не надеюсь на Ваше одобрение моего решения, но я хотел бы, по крайней мере, чтобы Вы не сомневались в моих чувствах искреннего уважения.