2015-10-13
257
говорил: если бы в куртке не оказалось пропуска, этот труп остался бы неопознанным.
– Где вас держали в Калуге?
– В СИЗО. Меня привезли туда спецэтапом, на «жигулях», в наручниках. От Москвы до
Калуги сто двадцать километров. Оперативные работники передали меня в СИЗО. Там жуть…
Закрывают меня в камере. Грязно. Такие большие тараканы бегают, такие здоровые, я раньше
таких не видел. Запах вот этот невыносимый. В общем, долго я там сидел, захотел в туалет.
Долбился-долбился. Но у меня терпение и закалка военная есть. И я стал потом упражнения
делать, разминаться, чтобы как-то себя вдохновить, не упасть духом. Потом через какое-то время
меня вывели, произвели досмотр – полностью раздели, описали, потом в душевую, под холодную
струю. Потом вывели и куда-то повели. А тюрьма старая, еще екатерининская, и меня ведут-
ведут, лестниц много, вверх-вниз, вверх-вниз, я уж подумал: «Куда же меня ведут?» Заводят меня
в карантинную камеру. Там было, наверное, четыре на четыре метра. Окошка нет. Вместо него
просверлены маленькие отверстия. И там было нас двадцать семь человек. И всего шесть
кроватей. А было лето, жарища, духота, в камере накурено. На следующий день меня повели
фотографировать на фас, на профиль. Повели на отпечатки. В санчасть. Анализы взяли, всё
записали. Потом меня вызывает режимный работник и проводит со мной беседу. Я ему сразу
рассказал, кто и что я. Он говорит: «Зачем же тебе сидеть с этими отморозками? Есть у нас
камера, где нормальный контингент. Там сидят бывшие бизнесмены, бывшие адвокаты». Меня
перевели в ту камеру. Там было шесть кроватей и пять человек, я шестой был. Санузел выложен
кафелем. Из крана течет горячая и холодная вода. Телевизор был у них.
Потом меня повезли на следственный эксперимент. Следователь спрашивает: «Ты помнишь,
где сбрасывал труп в воду?» Отвечаю, что примерно помню. Меня везут на уазике, под
усиленным конвоем, с автоматами. Держат в наручниках. Со мной едет следственная группа с
кинокамерой. И адвокат был. Мы приехали на место, а там рядом деревня, лес и речушка. И я
показываю: «Вот это место». Адвокат говорит: «Да вы сами посмотрите, как можно отсюда
сбросить труп, и чтобы он утонул и уплыл». Получалось, что надо было его тащить, потому что
там был небольшой обрыв, а под ним мель и грязь. А я это убийство на себя же взял. Я не
говорил, что был второй человек, подельник. Я сказал, что сам убил.
– Почему вы взяли всю вину на себя?
– А чего-то я побоялся тех ребят выдавать. Потому что надо было тащить и тех двоих
риелтеров. А там цепочка пошла бы и пошла. Какое-то мое чутье мне сказало: «Петр, не стоит
этого делать».
– Вы побоялись, что вам будут мстить?
– За такими людьми всегда стоят какие-то структуры, то есть какие-то группировки. В
Москве все было ведомственное, то есть под контролем людей в погонах. Я же с другом общался
и знал, что Москва поделена. Я знал, какая структура чем ведает. Бандиты в Москве были разве
что на подхвате. А в основном все контролировали люди в погонах. До того времени, когда меня
посадили. Сейчас не знаю, как там происходит.
– Что именно контролировали «люди в погонах»?
– Да всю экономику. Все эти рынки, супермаркеты, казино, игровые клубы, развлекательные
комплексы. Все это прибыльное дело, которое контролировалось… И я подумал: мало ли что?
Вдруг меня потом начнут прессовать? Я решил, что буду один выкручиваться. Но я же не думал, что мне дадут такой большой срок.
И вот про следственный эксперимент. Адвокат удивляется, как я мог сбросить труп на мель,
и он уплыл. А следователю все безразлично. Он заполняет протокол. Переспрашивает: «Вот с
этого обрыва?» – «Да». – «Расскажите, как было дело». Я говорю: «Ну, вот здесь моя стояла
машина. На капоте мы с ним распивали». А следователю даже не интересно, что я был за рулем.
Дальше я говорю: «Мы распили водку, и я потом ударил его палкой по голове». Следователь
спрашивает: «Где эта палка?» – «Да я откуда знаю?» Нашли какую-то палку: «Вот эта?» – «Да, –
говорю, – вот эта». – «Ну и что было дальше?» – «Стукнул его и бросил в воду». Адвокат
говорит: «Да он не мог здесь утонуть». Следователь поправляет: «Тогда уровень воды был
больше. Значит, мог утонуть».
После следственного эксперимента меня опять привезли в Калугу. И потом меня очень
быстро осудили за убийство, а также за мошенничество, что я в корыстных целях
мошенническим путем приобрел квартиру. Когда меня вывели из зала суда и привезли в КПЗ, я
зашел, а там сидят молодые парни, бандиты, тоже после суда. Кому-то дали четыре года, кому-то
шесть лет. Они спрашивают меня: «Ну сколько?» Я говорю: «Семнадцать лет». Они просто все
замерли: такой большой срок у меня… И потом мне стало не то чтобы плохо, а так грустно и
тоскливо на душе стало. Мне тогда было тридцать три года. Думаю: «Да-а, до пятидесяти лет
мне придется сидеть». И тут мне плохо стало. Вызвали «скорую». «Скорая» приехала, сделала
укол, дала таблеток. Я вроде отошел. Потом в СИЗО меня увезли. И я стал настраивать себя на
длительный срок. Прошло определенное время, меня заказывают на этап. Я даже не знал, куда
меня повезут. И меня повезли по России, как декабриста: через пять централов. Три месяца я
сюда добирался. Я провел две недели в смоленском СИЗО, потом в Воронеже, затем в
Челябинске, потом в Иркутске… Наконец меня привезли в колонию. В карантине было сто с
чем-то человек. В четыре смены мы спали. Потому что кроватей не хватало. Десять дней я
провел в карантине. Потом меня перевели в отряд для большесрочников. Я сразу вступил в
самодеятельную организацию осужденных, и стал председателем Совета коллектива отряда. В
колонии я не пал духом. В 2004 году мне, по новому закону, сократили срок до пятнадцати лет.
Из этого срока мне надо отсидеть десять лет, то есть две трети, чтобы попасть на условно-
досрочное освобождение.
– Говорят, что тюрьма тоже чему-то учит.
– Меня тюрьма ничему не научила. У меня у самого очень много опыта, который я могу
передать. Я был и в армии, и в бизнесе. Я прошел все ступени карьерного роста…
– Как вы теперь оцениваете то, что с вами произошло? Может быть, где-то надо было
остановиться?
– Мне надо было не писать в 1996 году рапорт об уходе из армии. Я до сих пор жалею: зачем
я написал рапорт? Я капитан запаса. Сейчас бы я был полковником. Ну ничего страшного, что на
Украине служил бы. Пришлось бы документацию на украинском языке писать. Я был
командиром роты, к нам приезжал проверяющий, полковник из Киева, в наш батальон, а я роту
строю. И надо было на украинском языке. Мне комбат говорит: «Смотри, не подведи». И я
командовал: «Рота, чекусь струнку». Это значит: «Равняйсь, смирно». И дальше: «Кроком руш» –
шагом марш. Я старался, когда говорил по-украински. Я докладывал этому полковнику. А нам
сказал начальник штаба: «Надо говорить «пан полковник». Потом комбат говорит: «Не надо
“пан”, а говори “товарищ”. И я докладываю: «Товарищ полковник, пи час моего чередования…»
В общем, я запутался в словах. Он тогда на комбата: «Что у вас за офицеры? Не могут говорить».
А сам на украинском говорит. Он такой ярый националист оказался. Украина уже была
самостийной, незалежной. И хотя разговаривали мы все еще по-русски, но документация вся
пришла уже на украинском. А потом стали требовать и разговорную речь на украинском. То есть
с подчиненными я должен был говорить по-украински. Все вывески уже поменяли: звезды все
убрали и нарисовали трезуб. Красного флага нет, вместо него желто-блакитный флаг.
Ленкомнату переименовали в «Народовзначну светлицу». Вот так все менялось. И я жалею, что
не остался служить. Что потом я влез в кабалу…
– В какую кабалу?
– Ну, с этой квартирой. Там, конечно, сыграли свою роль деньги. Потому что меня
убеждали: «Ты можешь или жить в этой квартире, или продать ее». И я согласился, ничуть не
задумавшись, что это криминальное дело. Даже когда мы ехали в машине, я за рулем, и они
позади – сидят, пьют, о чем-то говорят. И тот, хозяин квартиры, конечно, не знал, что его скоро
убьют: вот судьба тоже… Но я-то ведь тоже не задумывался, что мною руководило. Ехал, знал и
все равно ехал. Словно что-то упорно толкало меня на преступление. Даже не хочется
вспоминать об этом. Но, кстати, мои родственники меня не осуждают. Многие даже не знают, что я в тюрьме. До сих пор мать им говорит: «Он сейчас где-то на севере на заработках». Мать, брат, мои племянники – все остались в Мелитополе. Жена брата родом отсюда, она приезжала к
своим родителям и заходила ко мне на короткое свидание. Передачу мне передала. Потом она
поехала обратно на Украину, рассказала, что видела меня и что я здесь как на курорте. А я ей
говорил: «Ира, я просто не пал духом». Хожу здесь в спортзал. Слежу за собой. Работаю.
– Где работаете?
– В хозяйственной лагерной обслуге. В колонии есть магазин. Я работаю в подсобном
помещении. Когда привозят товар, я подношу-уношу ящики.
Первые три минуты
На строгий режим осужденный Ю. попал за двойное убийство.
– Одного я убил сразу на месте, а второй был свидетелем – его я тоже убил.
И немного поразмыслив, Ю. подытоживает:
– Не хватало мне адреналина, наверное. Хотел чего-то экстремального. У меня вообще была
бурная жизнь. Сначала я был наемником в иностранном батальоне…
Осужденный Ю.:
– Я жил и работал в городе Стрежевом Томской области. Это базовый город нефтяников, на
границе с Тюменской областью. Шестьдесят тысяч человек населения, глухая провинция, в
тысяче километров от областного центра. Сначала я работал в службе безопасности частного
предприятия – объединения «Томскнефть», потом ушел в отдел внутренних дел, стал
милиционером группы немедленного реагирования. В этой должности я проработал полтора
года… Осудили меня за ряд разбойных нападений и двойное убийство. Подельник был, он
старше меня, достаточно взрослый мужчина. Сейчас сидит где-то там у нас, в местной зоне.
– Как вы осуществляли свой разбой?
– Нападали на магазины.
– И убивали?
– Нет. Убийство произошло во время второго разбойного нападения. Я могу вам рассказать
свою версию всего этого… как я попал сюда. Я работал в милиции, нам платили зарплату, такую
низкую, что… Но даже не это повлияло на мои действия, не столько материальный фактор
толкнул меня на все это… Ну, каждый человек пытается найти оправдание тем или иным своим
действиям. И я тоже пытался как-то себя оправдать. Почему я совершил преступления? Что
толкало меня, что двигало, чем я руководствовался? Я долго думал над этим, и… начать, наверное, нужно со срочной службы. У меня, скажем так, бурная была деятельность во время
службы. Сначала я попал на грузино-абхазский конфликт. Потом завербовался в батальон ООН в
Югославии…
– То есть по контракту?
– Да. Прошел переподготовку и поехал… За свою миротворческую деятельность получил
медаль «За службу миру». Потом была замена миротворческого состава ООН, нужно было
уезжать в Россию, но я не поехал, а ушел в добровольческий российский отряд.
– Тоже по контракту?
– Нет.
– Что это был за отряд? Кто там служил?
– Просто русские, добровольцы. База у нас была в Сараево. Мы воевали на стороне сербов.
Разумеется, это было незаконное участие в вооруженном конфликте, в качестве наемников. Хотя
у меня остался загранпаспорт, который был выдан, когда я служил в составе войск ООН, этот
паспорт был действителен в течение пяти лет. А получилось все как? Просто командир
добровольческого отряда оказался моим знакомым, я знал его еще по грузино-абхазскому
конфликту, и он предложил мне пойти к нему в отряд. Я согласился.
– Кем вы там были?
– Бойцом.
– Чем отряд занимался?
– Наш отряд был отдельной мобильной ротой в составе сербского батальона. Мы
осуществляли такие точечные вылазки…
– В России вас кто-нибудь ждал?
– Ну… ждала мама. А мне нужно было самореализоваться, что ли. И потом, это же все
затягивает, вместе с этими людьми многое проходишь.
– Сколько вам лет сейчас?
– Двадцать девять.
– Ну хорошо. Что было дальше?
– Командира убили, поставили другого. Мне дали отпуск. Поехал я домой. И то ли контраст
с мирной жизнью меня поразил, то ли просто духу не хватило поехать обратно, вернуться, но я
остался дома. У меня были знакомые, как сейчас говорят, из бандитского круга. Приблизили к
себе эти знакомые, поддерживали отношения постоянно. Но я хотел работать и чтобы работа
была связана обязательно с повышенным риском. Не хватало мне адреналина, наверное. Хотел
чего-то экстремального. Устроился сначала в службу безопасности при объединении
«Томскнефть», занимался инкассацией денег, сопровождением, охраной банкетов вот этих
всяких… Не было риска! Разочаровался. И вот узнаю, что при нашем ОВД создают группу
немедленного реагирования. Я пошел туда работать, но тоже вскоре разочаровался. От
командования многое зависит… У нас город маленький, отряд ОМОНа как таковой не нужен. А
наша группа была двенадцать человек, и мы выполняли функции ОМОНа. Что мне не
понравилось. Субординация и все такое… мышиная возня между сотрудниками. Грубо говоря, стукачество… Да много еще чего я не принимал по работе. Если мы, допустим, напрягаем кого-
то, знаем, что он виноват, а наш начальник подходит к нам и говорит: «Ребята, этого не
трогайте». Спрашивается: для кого работаем? И для чего? Меня такие моменты в работе не
устраивали. Ну… коррумпированные органы у нас. Это же все знают.
– И вы знали, когда шли работать в милицию?
– Не знал. Но меня предупреждали. А когда увидел воочию… Почему вот начальнику моему
можно, а мне – нельзя, с меня спрашивают. Хотя не столько это закусило, думаю, причина была
в другом: я не смог и здесь самореализоваться.
– А чего вам нужно-то было?
– Боевых действий, грубо говоря.
– Зачем?
– Привычка, наверное. Там все было проще, в Югославии, все было ясно. Я стрелял из
снайперской винтовки. Убивал.
– За это платили?
– Ну… не так много.
– На что тратил деньги?
– Большую часть денег потратил, когда ехал домой. Как в мирную зону въехали, так сразу и
потратил.
– А проще в чем там было? Поехал, убил, вернулся?
– На войне было ясно: здесь друг, там враг. А тут и среди друзей оказываются враги…
Просто под маской все скрываются. Это сейчас я воспринимаю такое положение вещей как
норму. А тогда я не мог понять, почему люди лживы, лицемерны, почему ходят под маской…
Понимаете, я приехал с войны, где такая маска практически не нужна. Вот свой, а вот он – враг, чужой. Черное и белое. И незачем лицемерить, вернее, не перед кем… А здесь другой мир, другие законы. Человек человеку волк, здесь все враги… как в зоне. Я в зоне пытаюсь сохранить
в себе хоть какую-то порядочность, грубо говоря, не оскотиниться. Я один здесь…
– В каком смысле один?
– Во всех смыслах я один. Даже если кто-то рядом, если мы выполняем какие-то
совместные функции по работе, так вот он сможет в любой момент меня предать.
– В колонии полторы тысячи человек. И каждый сможет предать?
– Да.
– Зачем?
– Ну… он будет лучше питаться, в лучших условиях жить, курить хорошие сигареты.
Основное в зоне – это выживание, это на грани разумного эгоизма. А я вот не хочу, когда
освобожусь отсюда, выйти таким вот… Я хочу выйти нормальным человеком, потому что у меня
скоро будет семья. Я собираюсь расписаться с девушкой, с которой переписываюсь, она
приезжала ко мне. Может быть, у меня будет ребенок. И я не хочу со своей женой жить так, как
живу сейчас в зоне. Я на самом деле этого не хочу… А на преступление толкнула жажда
приключений. Это адреналиновая зависимость, наверное. Мне предложили вариант разбойного
нападения, я согласился. Один раз сделали. Срослось! Свою порцию адреналина я получил.
– И в это же время вы продолжали работать в милиции? Вечером – на разбой, а утром – на
службу?
– Но я видел, как поступали мои начальники.
– И этим вы себя оправдывали?
– Да, оправдывал.
– Но они, наверное, не разбоем занимались?
– Да, не разбоем… воровали вагонами. Один эпизод меня очень сильно задел. Мы взяли
подпольный спиртзавод, всех их приволокли в отдел, а через три часа их отпустили. И они
ходили – лица кавказской национальности – и смеялись мне в лицо. И потом начальник еще мне
сказал: «Вы их больше не трогайте».
– Он объяснил, почему нельзя трогать?
– Да это все было понятно. Почему? Потому что его купили. У нас город маленький, там все
предельно сжато и все видно, кто, с кем и когда. Там впору у нас сейчас снимать вывеску
«Стрежевой» и вешать новую: «Гудермес».
– Понятно, вас задело. А других?
– Ну, другие…
– Все пошли на большую дорогу?
– Нет, люди разные. Кто-то предпочитал из последних сил тянуть семью на эти копейки. А я
уже почувствовал вкус больших денег…
– Но ведь кто тянет эту копейку, он там и остался, на воле. Он может в отпуск пойти, он
свободный человек! Вы не захотели тянуть копейку и оказались в колонии.
– Дураком был, совсем не ту позицию жизненную выбрал. Очень много раз пожалел об
этом.
– На что вы потратили деньги, добытые преступным путем? Ваш материальный уровень
сразу возрос?
– Ну не возрос, а скажем так, подстраивался мой материальный уровень под… В общем, я
жил с женщиной, которая была из богатой семьи, и я хотел дать этой женщине то, к чему она
привыкла. У нее папа большим начальником был… Я вот под это подстраивался. А
преступления совершал по глупости. Я был наивной торпедой, так можно сказать. У меня был
знакомый, взрослый человек, коммерсант, он как-то подошел ко мне и сказал: «Вот, Алексей, так
и так, звери у нас в городе – кавказцы, они совсем оборзели. Смотри, мол, что в городе творится.
Надо, наверное, их наказать». И я рот открыл, уши развесил. Конечно, дайте мне дубину. И
полетело… Заскочили в палатку, где торговали кавказцы, там деньги на столе были разложены.
Один из кавказцев попытался оказать сопротивление, хотел выхватить у меня пистолет из
руки…
– Пистолет служебный?
– Нет. Служебных пистолетов у нас на постоянном ношении не было… У меня инстинкт
сработал: раз он попытался завладеть оружием, я его тут же на месте убил. А второй, как
получалось, был свидетелем. Его я тоже убил.
– А ваш напарник как вел себя? Или ему было все равно?
– Я бы так не сказал. Потому что когда мы обратно в машине ехали, у него руки тряслись, он
светофоры не замечал. То есть он, наверное, представлял себе все это несколько по-другому…
– А тут подельник взял да убил?
– Это называется эксцесс исполнителя.
– Как вас нашли, арестовали?
– Подельник разболтал, поделился кое с кем… просто оперативная информация дошла, приехали домой и взяли.
– В самом начале нашего разговора вы сказали: «Я расскажу вам все, как было, с моей точки
зрения». А есть другая версия происшедшего?
– Понимаете, я ведь оправдываю себя… хотел оправдать! Вот этой адреналиновой
зависимостью. Не хочу оправдывать своей тупостью, а какое-то более-менее цивилизованное
объяснение нашел…
– Все-таки интересно, на что же были потрачены деньги, взятые из ларька?
– Купил музыкальный центр, золото…
– Жена не удивилась, откуда такие деньги?
– Не жена, а подруга…
– Она спрашивала?
– Спрашивала.
– Что отвечал ей?
– В духе времени отвечал. У нас шла активная приватизация нефтяной отрасли.
Нефтеоборудование перепродавалось. Кто-то где-то купил по дешевке, потом перепродал
подороже. Вот так я объяснил своей подруге, что я занимаюсь перепродажей нефтяного
оборудования. Ну а преступление… ну что преступление? Грубо говоря, я оказался торпедой у
более взрослого, более продуманного человека. Когда его арестовали, он все отрицал, вообще
какую-либо причастность. А я сразу был в сознанке, надеялся, хоть что-то выиграю от этого. А
потом, когда мне дали восемнадцать с половиной лет… Значит, решили, чтобы я уже никогда
отсюда не вышел. Ни-ког-да! Своей подруге я сразу сказал, чтобы меня забыла. Она пыталась
писать мне письма, но я не отвечал на них. Сохранил отношения только с родителями, там все
нормально… Ну то есть как нормально? Отношения нормальные. Мама никогда свое чадо не
бросит, какое бы оно ни было. Ну вот, полгода меня держали в ИВС, в нашем городе, а затем
повезли в область, в Томск. Месяцев семь я сидел один в камере, а потом меня подняли в
красную хату. То есть не к бывшим сотрудникам, а к уголовникам, которые ранее в лагерях
работали на администрацию. Меня сюда поднимали на разработку, хотя что меня было
разрабатывать, если я во всем сознался. Они, наверное, думали, что, может, еще до чего-то
докопаются. Ничего… А я потом как-то присиделся там, понял, что сидеть всю жизнь и что
надо познавать быт лагерей. В зоне главное отличие от свободы – своеобразные межличностные
отношения. Здесь каждый преследует только свои меркантильные цели. Повторяю, каждый! И я
в том числе. Мне тоже хочется и вкусно есть, и курить хорошие сигареты…
– В зоне реально выбиться из общей массы?
– Нет, из общей массы мы никогда не выберемся. Все одинаковые, но… я ведь могу сесть с
человеком, поговорить, он мне даст свои сигареты, а кто-то и не даст. Кому-то посетую на
бедность свою, и это примут за чистую монету. Хотя, правда, те, кто отсидел много лет, уже ни
на какие байки не клюют.
– Вы говорите: «своеобразные межличностные отношения». Но ведь в зону все пришли с
воли. Выходит, уже на воле они были такими?
– Здесь нацепили маску, которую периодически меняют в зависимости от обстоятельств. В
общении с вами он будет одним, со мной – другим… И на воле, по большому счету, все в масках.
Все играют в эти игры. Только на воле эти игры более нравственные, что ли, когда играют в
семью, играют в работу. У каждого своя роль: на работе он может быть исполнительным
сотрудником, а в семье – эгоистом. Так же и в зоне: в общении с зэком он один, с работником
администрации – другой.
– Попробуйте дать характеристику среднему типу осужденного. Что это за человек?
– Ну… если он будет общаться с администрацией и поймет, что это ему выгодно, он будет
делать вид, что они идут к общей цели. Да вроде как по одной дороге. Но у сотрудника
администрации своя цель, а у зэка – другая. Хотя дорога – общая. На тех же принципах зэки
общаются и между собой. Вроде одна масса людей, все одинаковые, в одних условиях живут, но у
каждого свои интересы. Знаете, еще старый, со времен царя Гороха, воровской прием:
«Здравствуй, братик!» И лезет обниматься, а сам ножом в спину. То же самое происходит и
сегодня. Конечно, не нож в спину, а какую-нибудь «козу» все равно нужно сделать. Некоторые
из-за какой-то зависти это делают. Ага, вот он живет лучше меня, значит, надо ему отомстить.
Например, не дал я ему сегодня заварку для чая. Он воспринял это по-своему: что я к нему плохо
отношусь. Но если я к нему плохо отношусь, то он ко мне и гораздо хуже будет относиться. Я вам
приведу такой пример. Меня привезли этапом в колонию, определили в режимный отряд, где все
осужденные – такие же большесрочники. Никуда сам не лезу и хочу, чтобы меня тоже не
трогали. Но у меня вышел конфликт с теми же зэками только потому, что я получил посылку, перепрыгнув через их голову. А как было дело? Подхожу к бригадиру, говорю: «Отведи меня
получить посылку». По зоне нельзя передвигаться самостоятельно. Должен кто-то
сопровождать. Тем более бригадир, он почти что на госслужбе находится – в отряде он старший
зэк, следит за общим порядком. И вот он мне отвечает, дескать, некогда меня вести, мол, туда-
сюда… Ну ладно, вопросов нет. Подхожу к начальнику отряда, обращаюсь к нему с той же
просьбой – отвести меня, и он отводит. Я получил посылку, вернулся в отряд. Подходит
бригадир, говорит: «Че, самый умный, да? Через нашу голову получил посылку, да?» И с этого
все началось. Оказывается, им не понравилось, что я свои проблемы решаю помимо их. Они же
вроде как актив отряда, они должны быть в курсе всего. И должны вроде бы все регулировать, прежде всего, в свою пользу. А я вдруг выпал из этого процесса и сам решил свои вопросы. Кому
это понравится? Не понравилось! И началось… Полетели «ракеты». Вплоть до того, что мне в
тумбочку чужой кипятильник подкинули. Чтобы объявить меня «крысой»: якобы я украл этот
кипятильник. Но они недоработали… подошли к тумбочке, просто кинули, захлопнули и
убежали. Пока мы на ужине были. Вот если бы куда-нибудь дальше спрятали в тумбочку этот
кипятильник, я бы, может, не обнаружил его. А вечером они пришли бы и сказали: «Так, братцы, вот у нас нездоровая тенденция появилась – пропадают вещи. Давайте-ка посмотрим, у кого что
в тумбочках». И нашли бы у меня. А так я зашел, тумбочку открыл, увидел – вот он, лежит. Вещь
не моя. Сразу говорю всем, кто вокруг меня был: «Братцы, вот у меня почему-то чужая вещь
оказалась. Может, кто-то запарился и положил неправильно?» А потом я просто подошел к
бригадиру и сказал, что не надо этих «ракет» запускать, потому что я тоже умею. Тоже сижу
немало и знаю, как это все делать. Поэтому, говорю, угомонитесь. Да, меня многое не
устраивает в зоне. Меня коробят такие порядки. Я еще не оскотинился до такой степени. Я
пытаюсь строить нормальные человеческие отношения с кем-то… Но, опять же, это все будет
временно. Потому что в зоне стабильных человеческих отношений быть не может. Каждый хочет
выбиться из общей массы, чтобы его заметила администрация. Руководитель СДП [5] – это уже
начальник. А он такой же осужденный, как остальные. И все его привилегии сводятся к одному: лучшему месту в спальном ряду.
– С какого года вы отбываете наказание?
– С февраля 1998-го.
– Сколько остается до окончания срока?
– До льгот, позволяющих условно-досрочно освободиться, еще четыре года нужно отбыть.
Как участник боевых действий, я попал в 2000 году под амнистию, по которой мне сократили
срок.
– В колонии есть еще участники боевых действий?
– Да это семьдесят процентов всех осужденных. У многих есть госнаграды. Кто-то по
срочной службе прошел войну, кто-то ездил в горячие точки от своих отделов, в командировки, работая в силовых структурах.
– Вы рассказываете страшные вещи: в колонии каждый сам за себя и главная цель – не
оскотиниться… В то же время среди осужденных много участников боевых действий. А ведь на
войну едут не худшие. И многие едут добровольно, если он срочную службу там не проходил. И
награды получают. Выходит, там он был героем, а попал в зону – и все мерзкое из человека
выходит?
– Не то что мерзкое… Можно стараться от этого держаться подальше. Но у многих, очень
многих, вырабатывается такой стереотип: дескать, со мной по-хорошему поступают, и я – по-
хорошему, а если со мной плохо поступят, то я с ними гораздо хуже поступлю. Их же методами –
плохими методами – поступит с ними. Сделал первый раз – ух, нормально! Вроде никаких
угрызений совести. И главное, если окружение, то есть другие осужденные поняли тебя
правильно. Мы же как-никак общаемся. И вот как происходит обычно. Тебе сделают гадость, и
ты думаешь: простить его – закрыть на это глаза или сделать так же? Один советует: «Да ладно, черт с ним, забудь». А другой скажет: «Тебя что, перекосит, если ты с ним так же поступишь?»
Словом, плюрализм мнений! Выбирай то, что ближе тебе. И вот, я говорю, что стоит раз
попробовать – ага, получилось, значит, можно и в следующий раз то же самое сделать. Никакой
такой червяк вроде не грызет тебя, душу не точит.
– Но так можно вообще дойти до крайностей: убедить себя в том, что все можешь делать, и
сам тоже станешь предавать и продавать. Как в поговорке: за что боролся – на то и напоролся.
– Это уже от человека зависит.
– Можно сказать, что зона – это место, где человек раскрывается?
– Нет, не раскрывается.
– На свободе вы думали, что когда-нибудь окажетесь в зоне?
– Думал. Как раз когда я связался с подельником, я уже знал: да, я сяду.
