Разговоры на кухне

Опять блокадный вечер и следующая за ним блокад­ная ночь. Никогда еще, со времен штурма зимы 2000 го­да, в Грозном не было так неспокойно, как в эту сен­тябрьскую блокаду. Кажется, что небезопасно все: дышать, ходить, говорить... И даже думать, потому что рож­даются мысли, которыми хочется поделиться. А это тоже опасно.

Но опускается блокадный вечер, и хоть он и нервный, опасливый, но тянет поговорить. За столом пять жен­щин, случайно оказавшихся рядом, — от пенсионерки до молодухи. Всем хочется забыться, потрепаться о хоро­шем и любви, неспешно расплетая женские истории, свои и чужие, но на кону выходит все то же — о войне, раскинувшейся за окнами и, лишь только мы забудемся, прихватывающей нас за самые больные места.

Лариса Петровна родилась, выросла и прожила всю жизнь в Грозном. Русская. Теперь, с приходом русских, вынуждена находиться в узкоограниченном простран­стве одного из грозненских дворов. И так — уже не­сколько месяцев подряд.

История Ларисы Петровны тяжкая: она была в за­ложниках у чеченских бандитов в самом начале войны, они требовали отписать квартиру на указанное бандита­ми имя, но, ничего не добившись, просто отпустили, многомесячно немытую, забитую, с ногтями, закручен­ными в трубочки.

—Ладно, забыла я все, — наконец обрывает себя Лариса Петровна. — Не хочу вспоминать. Выжила, и все.

Ехать ей из Чечни некуда, и теперь, с ухудшением обстановки, когда многие военные превратились в тех же бандитов или «работают» вместе с ними, — Лариса Петровна, по собственной воле, никуда и никогда не выходит от приютивших ее чеченских бывших коллег. Лариса Петровна — инженер на пенсии.

—Но это тоже не жизнь.

—Да. А куда деваться-то? — То же говорила мне мама крошечного Салавата со свищом. Люди живут сейчас в этом городе не потому, что это — нормальная жизнь или что-то меняется к лучшему, а потому, что «деваться не­куда». — Я не понимаю, как все это произошло. Ждали облегчения с приходом войск, надеялись на лучшую жизнь, а теперь — совсем рабы.

Вторая из нас — чеченка Фатима, давно уже вдова. Недавно она выкупала сына из райотдела милиции (так же на рассвете шла к комендатуре в толпе женщин). Фа­тима рассказывает свою историю очень тихо — громче боится, потому что считает, что всюду «уши» — вся Чеч­ня в стукачах.

Ее сына забрали в пять утра, прямо с постели. Отбили все внутренности, требуя сознаться в связи с ваххабита­ми. А как ему было сознаться, если он как раз из семьи, многое положившей на алтарь борьбы с длиннобороды­ми и преследуемой ими?

С шести утра, в толпе других, Фатима уже стояла у милицейского шлагбаума. Вскоре вышел офицер и ска­зал: «500 долларов, и не позже трех часов дня, иначе сына больше не увидишь».

— Так ты нашла 500 долларов?

— Представь себе. Так быстро я никогда не бегала от дома к дому.

Сын получил свободу и теперь лечится — у него отби­ты почки. А тот чеченский милиционер, друг ее семьи, который помог собрать эти проклятые 500 долларов, дол­гие годы проработавший милиционером — до Дудаева и всех нынешних войн — и вернувшийся в милицию в прошлом году, человек при высоком чине, должности и сердцем болевший за все то, чему теперь стал свидете­лем, — так вот, тем же вечером, когда Фатима выкупила сына, он умер от инфаркта. И перед тем, как скончаться на руках у близких, все повторял: «Как же это могло случиться?» И каждый понимал, его «это» было не толь­ко о сыне Фатимы.

Женщины за столом не плачут, хотя и хочется. В Гроз­ном редко услышишь плач — слезы давно выплаканы, и по тому, плачет женщина или нет, определяют, давно ли она вернулась в Грозный из беженских лагерей.

А за окнами — тьма и тишина, даже собаки давно не лают. Нет и птиц — их тоже «зачистили». Не поют, и все тут. Где-то далеко — зарево спорадических бомбомета­ний без звука: немного похоже на грозовые всполохи, но вид слишком искусственный и угрюмый.

Говорим о том, что чувствуем, видя зарево: можно ли радоваться жизни, если понимаешь, что если не ты сей­час попал под эти бомбы, то обязательно другой — это закон новой чеченской жизни. После полуночи опять при­ходит время скрежета бронемашин. Все пригнулись и съе­жились, уменьшившись в размерах: куда они ползут? Не к тебе ли?

Пять минут, и отлегло — не к тебе. «Броня» прошам­кала мимо.

— Вот до чего мы дошли: радуемся, что к другому, —

подводит черту Фатима.

До нового блокадного рассвета — часов пять, и надо их вытерпеть, а это дело абсолютно интимное. Ужас вы­живания в том, что выживают, как и рождаются, пооди­ночке. Значит, надо расходиться, чтобы лечь, закрыть глаза и остаться один на один с миром, который не хо­чет тебя.