2018-01-08
233
Нигде в мире печать не имеет такого огромного значения для блага народа, как у
нас в стране. У нас пока нет для общественного мнения другого прибежища, кроме
печати: наша печать – это наш парламент. Правительство прекрасно сознавало это и
все свои силы напрягало на то, чтобы отнять и это прибежище и закрыть парламент,
в котором и без того говорили «шопотком», чтобы не беспокоить безнадежно
больного: безнадежно больному порядку его врачеватели-министры прописывали
тишину и спокойствие...
Как же зарождался наш парламент – печать и как водворялись тишина и спокойствие?
Попробуем ответить на это вкратце.
Первая казенная типография была устроена в Москве в половине XVI столетия.
Первая книга, напечатанная в России, были «Деяния Апостольские»...
Первыми типографами у нас были диакон Иван Федоров и Петр Мстиславец. Вскоре,
однако, после напечатания первых книг они должны были бежать из Москвы от
преследования темного люда, считавшего их еретиками.
Первая частная типография была устроена в Петербурге в 1771 г.
Основателем настоящей[6] газеты был Петр I. 3 января 1703 г. вышел первый номер
«Ведомостей о военных и иных делах»...
С тех пор минуло 200 лет. За эти годы «страна терний, называемая русской
литературой», задыхалась под гнетом «независящих обстоятельств». История русской
мысли – это «хождение Богородицы по мукам». Опекуны слова имели самое
неукоснительное наблюдение за тем, «чтобы в печатных книгах ничего
предосудительного вкрасться не могло». Это наблюдение поручалось то Духовной
Коллегии в 1720 г., то Академии Наук в 1771 г., то «Главной Полицеймейстерской
Канцелярии», то Управе Благочиния в 1783 г...
Но организация цензуры начинается при Екатерине Великой.
В 1789 г. произошла Великая революция во Франции, и Екатерина Великая, которая
состояла в переписке с самим Вольтером, отцом всех вольнодумцев, и с Дидро,
подвергавшимся вместе с Вольтером неоднократным гонениям за вредные мысли,
Екатерина Великая стала принимать у себя дома своевременные меры против
писателей, зараженных вольнодумством.
В конце июня 1790 г. появилась книга «Путешествие из Петербурга в Москву», в
которой подвергалось осуждению царившее в России крепостное право. Книга стала
быстро раскупаться. Но уже 30 июля 1790 г. ее автор, Радищев, был заключен в
Петропавловскую крепость и препоручен Шешковскому, прославившемуся своим
кнутобойничеством.
Екатерина Великая, переписывавшаяся с Вольтером, предупреждала узника Радищева,
что упорство с его стороны вынудит ее «сыскать доказательств»: подразумевалась
под этим пытка.
Радищев, осмелившийся писать в своей книге об ужасах крепостного права, о том,
что «крестьянин в законе мертв», предавался суду за то, что, по собственному
признанию, напечатал книгу, «наполненную самыми вредными умствованиями,
разрушавшими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение,
стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и
начальства, наконец, оскорбительными выражениями противу сана и власти царской».
К преступнику были применены статьи законов, говорящие «о ворах, которые чинят в
людях смуту и затевают на многих людей воровским своим умышлением затейные
дела», или «желающих Московским государством завладети государем быти» и т.д.
На основании всех этих законов 24 июля приговорили Радищева к смертной казни.
4 сентября 1790 г. смертная казнь была заменена по указу Екатерины ссылкой в
Сибирь в Илимский острог на 10-летнее безысходное пребывание, где он и оставался
до смерти императрицы. Отправляясь в ссылку, Радищев писал:
Ты хочешь знать, кто я? что я? куда я еду?
Я тот же, что и был, и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек,
Дорогу проложить, где не бывало следу,
Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах.
Чувствительным сердцам и истине я в страх
В острог Илимский еду.
В 1792 г., т.е. через два года, 10 мая был отвезен тайно в Шлис-сельбургскую
крепость другой друг народа, Новиков. Он стал издавать книги для народа, а
журналы его «Трутень» и «Живописец» были мало похожи на те, в которых писала
сама императрица Екатерина Великая. Те издавались для забавы, от нечего делать,
там больше было легких сказок, да шуток, а журналы Новикова хотели учить народ,
будить его мысль, а не тешить его сердце. В них отражалось все то, что волновало
и мучило лучших людей того времени, осмеивались неучи, в них говорилось о
тяжелом положении крепостных, о взяточничестве чиновников, о пороках помещиков,
владевших крепостными.
1 августа 1792 г. был дан указ Екатериной Великой о заключении Новикова на 15
лет. Это было смягчением нещадной казни. Новикова обвинил тот же Шешковский в
«сношениях с иностранцами и в гнусном расколе».
Новиков был доставлен в крепость сильным и здоровым, а вышел оттуда «дряхл и
согбен». Теперь даже и в гимназиях и в школах говорят, что Новиков и Радищев
пострадали безвинно и что оба они горячо любили родину и принесли ей много
добра.
В 1796 г. было велено «запечатать» частные типографии, открывать которые
разрешила Екатерина Великая в 1783 г.
Времена переменились! В том же 1796 г. цензура была сосредоточена в особом
учреждении под руководством Сената в столицах и под наблюдением губернских
начальств в Риге и Одессе. С этого времени никакие книги не могут быть издаваемы
«без осмотра от одной из цензур». Верховное управление цензурой сосредоточено в
Сенате.
В 1800 г. все провинциальные цензурные управления утратили значение и были
подчинены цензуре петербургской, без одобрения которой не могла явиться ни одна
книга.
9 июля 1804 г. был издан первый Цензурный устав. Составители устава еще бережно
относились к печатному слову, они говорили, что «уставом ни мало не стесняется
свобода мыслить и писать, но токмо взяты пристойные меры против злоупотребления
оной». Устав предписывал цензорам наблюдать при рассмотрении книг, «чтобы ничего
не было в оных противного Закону Божию, правлению, нравственности и личной чести
какого-либо гражданина»[7].
Вскоре после бунта декабристов 14 декабря 1825 г. при Николае, 15 июня 1826 г.
учрежден был новый устав о цензуре, чрезвычайно суровый, стремившийся не только
ограничивать и задерживать развитие мысли, но и направить ее, сообразно с видами
правительства.
Цель цензуры правительство видело в том, чтобы «дать полезное или, по крайней
мере, безвредное направление»... произведениям словесности.
Между прочим, уставом были запрещены описания бывших в разных государствах
возмущений, если «сочинитель всех горестных последствий возмущения не
представляет в спасительное поучение современникам и потомкам».
Право содержать типографию или издавать в свет повременное издание
предоставляется только человеку заведомо благонадежному.
Новый цензурный устав 1828 г. давал несколько менее простора произволу цензоров,
отказывался от направления словесности и задачей ставил только запрещение тех
произведений, «кои в целом составе или частях своих вредны в отношении к вере,
престолу, добрым нравам и личной чести граждан»...
Это смягчение продолжалось до 1830 г. В этом году в июльские дни произошла
революция во Франции, и этого было достаточно, чтобы увеличить невыносимый гнет
цензуры. С 1832 г. для издания новых журналов и газет требовалось Высочайшее
соизволение. Множество ведомств получили право предупреждать и пресекать
распространение вредных идей. Если мысль проходила через одну заставу, то у
другой, у третьей ей приходилось погибнуть. А таких застав известный цензор
Никитенко в своем дневнике насчитывал 12 – только всего!
Казалось, дальше некуда идти. Но революция 1848 г. во Франции и февральские дни,
провозгласившие республику и заставившие короля бежать в женском платье из
Парижа в Лондон, вдохновила наших российских мракобесов, всюду видевших пожар.
«Долой мысль! Долой слово!.. Направляй кишку!.. Туши!.. – вопили спасатели
отечества, – довольно поблажек!»
Как раз доказательством того, что «мы стоим на краю пропасти» и что нужны
крайние и решительные меры, послужило знаменитое «Дело Петрашевцев», раздутое в
страшный революционный заговор. У чиновника министерства иностранных дел
Петрашевского по вечерам собиралась молодежь. Читали, спорили, мечтали,
увлекались невинными мечтами французского социалиста Фурье. На собрания проник
«наблюдатель», поспешил донести о крамоле, и 23 апреля 1849 г. были схвачены 33
молодых человека, в их числе знаменитый впоследствии писатель Федор Достоевский,
автор «Бедных людей». Достоевский был схвачен за то, что на одной из вечеринок
читал известное письмо Белинского к Гоголю[8].
Из 33 – двадцать одного приговорили к смертной казни. Приговоренные уже у
виселицы с петлей на шее узнали о замене казни каторгой. Достоевский был в числе
этих приговоренных, переживших страшную минуту ожидания казни.
Шеф жандармов был крайне огорчен, что Белинский умер вовремя и тем самым избежал
достойного возмездия за свое письмо, в котором дерзко осуждал крепостное право,
эту позорную эпоху, когда людей меняли на собак.
«Белинский умер вовремя»... Грановский, историк, завидовал ему, потому что
наступили годы, когда сладко было умереть и страшно жить! Жандармские шефы
Бенкендорфы и Дубельт, мракобесы и доносители Булгарины и Гречи говорили от лица
России и навязывали свои думы, свои симпатии, свою благонамеренность всем, кто
хотел избежать кутузки, «бараньего рога» и «ежовых рукавиц». Чем-то
оскорбительным и преступным казалось живое человеческое слово в этом царстве
подхалимства и взяточничества, ханжества и палачества.
Председатель военно-цензурного комитета, барон Медем, с душевным прискорбием
роптал на то, что цензура, действовавшая до 1848 г., оказалась не на высоте
положения.
Он был недоволен! Он требовал еще большего!
Он говорил: «Снабдить, как редактора, так и цензора весьма подробными
инструкциями относительно их обязанностей и поручить цензорам не только
откидывать те выражения и мысли, которые признаны неудобными для печати, но
изменять их и заменять своими собственными мыслями, проводя в представляемых им
статьях взгляды и понятия, согласные с видами правительства».
2 апреля 1848 г. под председательством Бутурлина, действительного тайного
советника, учреждается комитет, действовавший до 1855 г. «Комитет 2 апреля»
вводился «для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и
направлением книгопечатания».
Таким образом, существовала двойная цензура: предупредительная, в лице
обыкновенных цензоров, просматривавшая произведения до напечатания их, и цензура
над цензурой, цензура взыскательная, подвергавшая рассмотрению то, что уже было
пропущено обычной цензурой и появилось в печати, цензура, привлекавшая именем
Государя к ответственности как цензоров, так и авторов за все, что признавал
комитет 2 апреля «противным видам правительства».
Разумеется, обычные цензоры страшно боялись поставленной над ними цензуры, и
писатели лишены были права печатать все, что не относилось к области
пресмыкательства и доносительства.
В Вятку был выслан Салтыков-Щедрин за напечатанный рассказ в «Отечественных
Записках».
Невежество возводилось в систему, наука бледнела и пряталась. В моду вошел
патриотизм, отвергавший все европейское и уверявший, будто Россия столь
благословенна Богом, что проживет без науки и искусства.
Недаром в 1848 г. ходила по рукам российских обывателей такая карикатура:
нарисованы три бутылки, одна с шампанским: пробка вылетела, и в искристом
фонтане из бутылки выбрасываются корона, трон, король, принцы, министры – это
Франция; другая бутылка с черным густым пивом, из мутной влаги которого
выжимаются короли, герцоги и т.д., – это Германия; третья бутылка с русским
квасом, на пробке, крепко обтянутой прочной бечевкой, наложена казенная печать с
орлом... – Это тогдашняя Россия[9].
В университеты запрещено было выписывать газеты и журналы. Книгоненавистничество
привело к тому, что книги совершенно обесцветились. Нечего было читать.
Воцарилась полная свобода молчания. Цензура могла торжествовать победу над
«вольной мыслью». Все обстояло благополучно. Народ был бесконечно счастлив.
Порядок в стране был образцовый, не то, что в гнилой Европе.
Но вот началась Севастопольская война и кончилась севастопольским разгромом.
Непобедимое русское правительство оказалось неподготовленным, а цензура не в
силах была отстоять то благополучие, о котором заставляла твердить печать
десятки лет. Спасатели отечества оказались его губителями. Эпоха цензурного
террора закончилась.
«Неусыпно, неослабно действовал глаз правительства» в лице комитета 2 апреля и
12 застав. Но 6 декабря 1855 г. председатель комитета уже ходатайствовал о
закрытии его.
Начались разоблачения и обличения... Общественное мнение бросило в лицо своим
прежним властителям душ и телес свое грозное: «Я обвиняю». Заговорили о
раскрепощении мысли, о великих реформах... Но отчаянные крепостники, вроде
Панина, продолжали стоять «у мысли на часах».
Император Александр II признал безотлагательным делом составление нового устава,
но при составлении нового устава, повелел «взять за основание, что разумная
бдительность необходима».
В начале 1858 г. происходят студенческие беспорядки. В своем дневнике цензор
Никитенко, благоволивший к печати, с прискорбием отмечал седьмого апреля:
«Государь сильно озабочен цензурой. В нем поколебали расположение к литературе и
склонили его не в пользу ее». Что «разумная бдительность необходима», должен был
доказать пожар Апраксина двора в 1862 г., вызвавший панику в Петербурге.
Апраксин двор сразу загорелся с трех концов. Поджог был очевиден. Крепостники
тотчас же приписали этот поджог нигилистам: вот, до чего доводит свобода! –
вопили друзья прежних порядков, забывши о севастопольском разгроме. Этим
моментом воспользовались, чтобы расправиться с литературой. Произошло что-то
нелепое и возмутительное. Были приостановлены «Русское Слово» и «Современник»,
были арестованы Чернышевский и Писарев – выдающиеся русские литераторы. Их
статьи были признаны «зажигательными».
Против Чернышевского не было никаких улик, кроме одного главного обвинения: «Он
оказывал слишком большое влияние на молодежь».
Хотя за первые 10 лет царствования Александра II возникло новых газет и журналов
156, тогда как за последние 10 лет царствования Николая I было всего 6 газет и
19 журналов, однако до свободы печати было слишком далеко. Еще в 1858 г.
Никитенко писал в дневнике: «Государь требует со стороны цензуры ограничений и
не желает стеснять мысль». – «Как это сделать?» – недоумевал добросовестный
чиновник, видавший виды на своем веку: он знал, что можно цензурными
ограничениями задушить мысль, он знал, что нежелание теснить мысль ведет к
свободе печати, но как одновременно и ограничивать и не теснить – этого он не
понимал.
Как это согласить – показал закон 6 апреля 1865 г., опубликованный в виде
временной переходной меры в ожидании лучших времен. Увы! – были худшие времена,
но лучших времен печать не дождалась!..
Временный закон «и не стеснял печать, но и не ставил в слишком широкие рамки».
Порядок разрешения новых изданий зависел от министра внутренних дел, а не
народного просвещения.
От усмотрения же министра внутренних дел зависело утверждение редактора.
Все издания были разделены на непериодические (книги и брошюры) и периодические
(газеты и журналы), на провинциальные и столичные, на бесцензурные и
подцензурные.
Книги, размером в 10 листов русских авторов и в 20 листов переводные,
освобождены от предварительной цензуры, но зато, в чрезвычайных случаях, книги,
признанные особо вредными, могли быть отобраны под арест до решения суда.
Позднее арестовывались книги и без чрезвычайных случаев и без начатия
одновременно судебного преследования. К концу 1860-х годов судебное
преследование прекратилось совершенно и применялись только административные
меры.
Книги менее 10 листов, а переводные менее 20 подлежали предварительному
просмотру цензоров.
Вместе с тем периодические издания были разделены на столичные и провинциальные.
Большинство столичных газет и журналов было признано бесцензурными.
От бесцензурных изданий требовался залог от 2500 до 5000 рублей. Эти издания
подпадали под действие карательной системы, системы предостережений и
приостановок после третьего предостережения.
Провинциальная печать и доныне, за исключением таких газет, как «Киевлянин» и
харьковский «Южный Край», вполне благонамеренных и поощряемых органов,
оставалась под наблюдением тех же цензоров, как было до 1865 г.
Таким образом, для газет и журналов были введены одновременно две системы:
старая – система цензурных ограничений, действовавшая прежде напечатания, и
новая – система административных кар, постигавшая печать уже после напечатания.
Эта «система предостережений» зародилась при Наполеоне III во Франции, перешла в
Пруссию, Россию и Турцию, но остается до сих пор только у нас.
Это была та свобода печати, о которой Щедрин писал: «С тех пор, как мы получили
свободу прессы, – я трепещу!»
Цензуры не было, но вредное направление оставалось, и оно было отдано под надзор
редакторов и издателей. Отныне, если газеты и журналы приостанавливало и
прекращало правительство, то только потому, что редакторы сами того хотели, ибо
если бы они этого не хотели, они бы искореняли вредное направление из своих
газет и журналов!
Правительство после севастопольского погрома пошло на уступки, начались великие
реформы, но требовалась одна реформа и главная: необходима была замена
крепостного строя, основанного на произволе, свободными европейскими
учреждениями, основанными на законе. Власть народа должна была заменить власть
чиновничества. Этого требовал дух времени, этого требовало все, что предприняло
правительство.
Но вместо того чтобы продолжать дело раскрепощения до конца, правительство
повернуло «назад, домой»!
Так как этот поворот был сделан вопреки общественному мнению, а общественное
мнение выражалось только в печати, то правительство и обрушилось на печать с
новою небывалою силою. Прокламация молодой России в 1862 г., польское восстание
в 1863 г., покушение Каракозова в 1866 г., дело Нечаева в 1869 г., восстание
рабочего класса и ремесленников в 1871 г. в Париже послужили поводом к новым и
новым преследованиям печати.
Все, что противоречило «тишине и спокойствию», все, что шатало «порядок»,
построенный на чиновничьем: «все обстоит благополучно» – все это приписывалось
вредному направлению нашей печати.
Предварительных предостережений оказалось мало: 7 июня 1872 г. было разрешено
комитету министров и без предостережения задерживание и приостанавливание
периодических изданий.
В 1873 г. была введена знаменитая статья 140, гласившая: «Если, по соображениям
высшего правительства, найдено будет неудобным оглашать или обсуждать в печати в
течение некоторого времени какие-либо вопросы, то редакторы изъятых от
предварительной цензуры изданий поставляются о том в известность через главное
управление по делам печати по распоряжению министра внутренних дел».
С 1870 г. вышло в то же время в обычай запрещать розничную продажу газет, причем
эта мера была предложена в 1868 г., помимо рассмотрения Государственного Совета
(что требовалось для издания каждого закона), была введена временно для
сохранения уличной тишины и спокойствия, а превратилась в тяжелую кару,
преследующую газеты и поныне.
Революционное движение в России распространялось все шире и шире. Сперва –
мирное хождение в народ и проповедь социализма. Затем – попытки устраивать бунты
и воздействовать на широкие круги недовольного крестьянства. По докладу министра
юстиции, к концу семидесятых годов революционной пропагандой было охвачено 35
губерний. С конца семидесятых годов начались покушения.
Оказывалось, что цензурные ограничения и система предостережений, теснившие
живое слово и пугливую мысль, не в силах были задержать развитие революционной
мысли, и движение все росло.
В 1880 г. началась «диктатура сердца», правительство заговорило о доверии,
общество было призвано к работе и мирному прогрессу. 5 ноября 1880 г. под
председательством Валуева с 10 редакторами московских и петербургских газет и
журналов комиссия высказалась единодушно в пользу подчинения печати «закону
всероссийскому и суду независимому и публичному».
Все эти высказывания оказались только «благими намерениями». После 1 марта 1881
г. снова дикие вопли о печати надпольной, идущей в союзе с подпольной.
Начинаются доносы, заподозревания, травля. Разногласия с мракобесами уже
возводятся в измену, молчание объявляется подозрительным, каждое слово получает
особенный скрытый смысл.
И снова заговорили об «исключительных обстоятельствах того времени».
27 августа 1882 г., помимо Государственного Совета, граф Д. Толстой вошел с
представлением «временного положения о печати», и оно было утверждено. Это
временное положение действовало доныне: почти 25 лет.
В это положение вошли постановления от 1865 г., тоже изданные в виде переходной
меры, а, кроме того, кое-что было исправлено и дополнено и, разумеется, к еще
большему стеснению печати.
Редакции повременных изданий обязывались по требованию министерства внутренних
дел сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. Закон 1865 г.
ставил прекращение периодического издания в зависимость от первого департамента
сената по временному положению; с 1882 г. для прекращения газет министр мог
просто испрашивать Высочайшего повеления.
Если участь книг и журналов решалась с 1872 г. комитетом министров, с 1882 г.
было достаточно комиссии и четырех министров.
Временное положение о печати действовало без страха и упрека. Цензура с отменным
усердием делала свое дело. В обществе воцарилось уныние. Все замолкло...
Наступило время, когда «свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо».
Казалось, мысль убита, драгоценные надежды развеяны буйными ветрами. Воцарилась
та «тишь да гладь, да Божья благодать», о какой мечтало правительство, и какая
существовала только перед падением Севастополя в конце сороковых и начале
пятидесятых годов.
И вдруг, «грянул гром» и заставил содрогнуться всю Россию. «Все обстояло
благополучно» только на бумаге, народ благоденствовал только в отчетах
министров, а на самом деле страна шла навстречу полному разорению, и ужасы
голодного года открыли всем глаза. Этот голодный 1891 г., унесший в могилу
больше 500000 человек, свалился неожиданно. Печать могла бы предупредить, но
статья 140 действовала строго, и циркуляры главного управления по делам печати
запрещали касаться «некоторых вопросов государственной важности». Таким вопросом
оказался и вопрос о голоде. Какой голод, если «все обстоит благополучно»!
После правительство спохватилось и стало готовиться к борьбе с голодом и даже
позволило кое-что писать об этом, но «мертвых с погоста не возвращают», а этих
мертвых было много в деревнях «Гореловых» да «Нееловых».
Божьей благодати не оказалось в действительности. Да и «тишь да гладь» отошли
вместе с голодным годом.
Начались бурные девяностые годы, годы рабочего движения. Общество проснулось.
Студенчество заволновалось. В начале девятисотых годов повсюду стали возникать
крестьянские беспорядки.
Правительство заговорило о смуте, о революционерах.
Новый грозный удар открыл глаза всем: началась японская война.
Печать пыталась еще до начала сказать свое слово, но министр внутренних дел
Плеве принял свои меры, и печать не мешала. Разрешалось только кричать «шапками
закидаем», да петь «Гром победы, раздавайся», и «Новое Время» вместе с
«Московскими Ведомостями» исполняли усердно свой «патриотический долг».
И что же вышло? По независящим обстоятельствам печать молчала, как убитая,
тогда, когда вопрос шел о том, быть или не быть войне русского народа с
японским. Печать молчала. «Патриоты» вопили, что мы заставим япошек подписать
мир в Токио... а в действительности оказалось, что мы «не подготовились» и что у
нас шапок не хватило, чтобы закидать японцев... тех японцев, у которых печать
свободно обсуждает вопросы государственной важности.
Поражения наших войск были поражением отжившей системы.
Вся страна всколыхнулась.
Назначаются для успокоения проснувшейся совести десятки комиссий. По вопросу о
печати тоже была учреждена комиссия, от участия в которой отказывались все
лучшие представители печати.
Пока заседала комиссия и толковала о необходимости освободить печать от
преследований, в Государственный Совет поступил законопроект о том, чтобы
единоличной власти министра внутренних дел было предоставлено право, закрывать
периодические издания.
А наряду с тем газетам и журналам было запрещено писать об ужасах 9 января в
Петербурге. Наряду с тем были приостановлены «Наша Жизнь», «Сын Отечества»,
«Вечерняя Почта», было сделано первое предостережение «Слову». Была запрещена
розничная продажа «Русским Ведомостям», «Новостям», были задержаны две книги
«Русской Мысли», журналы выходили без «внутреннего обозрения».
Так называемые «независящие обстоятельства» тяжелой тучей висли над истекающей
кровью русской печатью, стирали с каждого произведения живые краски, превращая
его в жалкий скелет без мяса и без крови.
Горе тому писателю, который пишет «кровью своего сердца и соком своих нервов» –
его горячая, убежденная речь не дойдет до читателя-друга и задохнется в
цензурных тисках!
Возьмите любой номер журнала «Права», разверните его, найдите в нем отдел
«Хроники» и там пробежите глазами десятки фактов, сообщаемых из столиц, глухих
городишек и сел. Перед вами в одну минуту во всей своей красе вырастут
«независящие обстоятельства». Вот, например, перед нами № 30 «Права» за этот
год, за одну-две недели перед 2 августа, днем выхода номера.
Печать переживала обычные стеснения и преследования.
Неугодно ли полюбоваться:
В издающейся в Ташкенте газете «Русский Туркестан» напечатано: «От редакции. По
независящим от редакции обстоятельствам в нашей газете не могли быть
опубликованы присланные в редакцию приказы г. генерал-губернатора от 6 и 9 июля
1905 г.». В следующем номере выясняется, что то был приказ командующего войсками
(каковым является тот же ген.-губернатор).
В № 44 виленской газеты «Новая Заря» напечатано: «По независящим от редакции
обстоятельствам корреспонденции с (сионистского) конгресса сегодня помещены быть
не могут».
Главное управление по делам печати отклонило ходатайство полтавского губернского
земства о разрешении издавать народную газету под заглавием «Листок Полтавского
Земства».
(Р. С.)
В Крестцовском уезде, Новгородской губернии, земские начальники запретили
крестьянам, под угрозой ареста, читать, так называемые, «либеральные» газеты.
(Од. Н.)
Редактор «Известий Общества Гражданских Инженеров» Макаров заявляет в «Руси»,
что 3-й и 4-й №№ «Известий» не могли своевременно выйти в свет по независящим от
редакции обстоятельствам.
(Р. В.)
№ 97 «Черн. Вестника» вышел в размере полулиста со след, редакционным
примечанием: «По независящим от нас обстоятельствам сегодняшний номер издается
не в том виде, в каком он был приготовлен для печати».
(Н. О.)
В Екатеринославе, по поводу урезывания цензором думских отчетов, печатаемых в
