Печать во Франции при Наполеоне I 8 страница

А вот что происходило во Франции, где за тридцать два года до революции в 1757

г. грозили смертной казнью «всем, кто будет уличен в составлении и печатании

сочинений, заключающих в себе нападки на религию или клонящихся к возбуждению

умов, оскорблению королевской власти и колебанию порядка и спокойствия

королевства».

До каких огромных размеров доходило жестокое гонение, которому подвергалась с

этого времени литература, может вполне понять тот, кто изучил во всей

подробности историю Франции в XVIII столетии. То не был один из тех последних

случаев притеснений, которые встречаются здесь и там; это было продолжительное и

систематическое стремление задушить всякое исследование и наказать всех

исследователей. Если составить список всех литераторов, которые писали в течение

семидесяти лет, следовавших за смертью Людовика XIV, то окажется, что, по

крайней мере, девять из каждого десятка претерпели от правительства тяжкие

обиды, а большинство из них было даже посажено в тюрьму...

Между авторами, которые были наказаны, Бокль встречал имена почти всех

французов, сочинения которых пережили тот век, в который были написаны. Среди

тех, которые подверглись или конфискации имущества, или заключению, или ссылке,

или штрафам, или запрещению их сочинений, или позорному принуждению отречься от

того, что ими написано, великий историк нашел, кроме множества второстепенных

писателей, имена Бомарше, Беррюе, Бужана, Бюффона, Д'Аламбера, Дидро, Дюкло,

Фрерэ, Гельвеция, Ла-Гарпа, Ленге, Мабли, Мармонтеля, Монтескье, Морелле,

Рэналя, Руссо, Стюарда, Тома и Вольтера.

Всего за девять лет до революции, когда никакие земные силы не могли спасти

учреждения Франции, правительство было в таком неведении об истинном положении

дел и до того было убеждено в возможности укротить дух, возбужденный его же

деспотизмом, что одно должностное лицо (генеральный адвокат) сделало в 1780 г.

предложение уничтожить всех издателей и не дозволять печатать никаких книг,

исключая тех, которые будут исходить из прессы, оплачиваемой, определяемой и

контролируемой исполнительною властью. Это чудовищное предложение, будь оно

приведено в действие, естественно отдало бы в руки короля все влияние, каким

может располагать литература.

И в Австрии и в Германии печать была не менее закрепощена, и там с величайшей

энергией охранялись незыблемые основы королевской власти и власти помещиков над

крестьянами, и там журналистов бросали в казематы со скованными руками и ногами,

и там годы преследования печати поистине были «годами мученичества».

Эти преследования становились нелепыми и невыносимыми, когда в других соседних

странах угнетенный народ восставал против старого порядка и хранителей его. В

Австрии, например, в 1848 г. воспрещалось писать о событиях в Париже, а

правительственным газетам поручено было освещать события так, чтобы всякому ясно

было, какое счастье быть подданным австрийского императора, подданным

государства, в котором все обстоит благополучно.

Когда дворец короля находился в Париже в руках народа, правительственные газеты

Австрии сообщали: «Париж совершенно спокоен»...

В Германии точно так же воспрещалось писать о революционных событиях 1830 г.,

происходивших во Франции.

Цензора с ожесточением набрасывались на все, что напоминало о существовании

народа, о его правах там, где царила власть короля – первого помещика и его

всевластных министров. Слова «нация», «свобода», «конституция» были словами

нецензурными. Национальное достоинство топталось. Порабощенный народ не должен

был слышать о правах и свободе. Он должен был трудиться, терпеть, служить своим

господам и хранить верность возлюбленному королю.

Благонамеренная печать и действовала в этом духе, а неблагонамеренная печать

должна была молчать и молчала!

А если писатель хотел говорить, он покидал родину, основывал вольный станок и

посылал своим соотечественникам свои вольные статьи с того берега. Так делали и

Гейне, и Берне, и другие лучшие граждане своей страны, обреченной на вынужденное

молчание.

И вот что писали из Франции, где казнен был король и разрушена ненавистная

народу Бастилия, Гейне и Берне на родину о цензуре:

 

«Наши остряки принуждены воздерживаться от всяких намеков на действительных

высокопоставленных особ и за это ограничение вознаграждают себя нападением на

театральных королей и кулисных принцев. Не имея почти никаких политических

журналов, мы всегда были тем благодатнее наделены бесчисленным количеством

эстетических газет, наполненных исключительно пустыми сказочками и театральными

рецензиями, так что, взглянув на наши периодические издания, почти можно было

подумать, что вся германская нация состоит только из болтливых нянюшек да

театральных критиков. Но такое заключение было бы ошибочным. Насколько подобное

бумагомаранье мало удовлетворяет нас, это стало ясно после июльских дней, лишь

только, по-видимому, было дозволено свободное слово и в нашем дорогом отечестве.

Внезапно появились газеты, разбиравшие хорошую или дурную игру не театральных, а

действительных высокопоставленных особ, и не одна из этих последних, забывшая

свою роль, была освистана в собственной резиденции».

 

Так писал Генрих Гейне, остривший, что немецкие цензоры хотят достигнуть

уничтожения цензуры запрещением всех изданий: «Если бы у нас запретить все

издания, то и цензуры не будет у нас»...

 

«Цензура! – писал Л. Берне в 1819 г., – слово, которое самого легкомысленного,

веселейшего, беззаботнейшего ветрогона превращает в меланхолика, серьезное

размышление доводит до изумления и ужаса, угрюмейшего брюзгу заставляет

разражаться неудержимым хохотом! Слово – в одно и то же время страшное и

смешное, возвышенное и мизерное, удивительное и дюжинно-нелепое, смотря по тому,

знаменательные ли и важные результаты преследует и достигает она, или у ней в

виду цель чисто ребяческая, да и то ею не достигаемая.

... Действия цензуры в том виде, в каком они проявляются в отношении к "Газете

вольного города Франкфурта", не могут быть описаны никакими словами. Ее нельзя

упрекнуть в строгости и невозможно похвалить за снисходительность. Она не

следует никаким принципам – ни справедливости, ни мягкосердечия, ни

благоразумия. У нее нет никаких правил, никаких посторонних указаний, никаких

собственных мнений. В ней неизменчива только ее изменчивость, постоянно только

ее непостоянство. Пусть бы уж она следовала, по крайней мере, своим воззрениям

на свободу слова и печати и этим указывала определенное направление редакции

газеты. Но часто вымарывается то, что 24 часа спустя, дозволяется к печатанию...

Цензура поступала одинаково непостижимо как в тех случаях, когда она не

препятствовала печатанию, так и в тех, где она являлась преградой. Ее

"дозволено" и "не дозволено" были равно изумительны».

 

Далее великий сатирик жаловался на приемы цензоров, без всякого стеснения

уничтожавших работу писателя и заставлявших его об этом молчать, оставляя

читателя в неведении.

 

«Запрещение целых статей еще не так обременительно и мучительно, – писал Берне,

– как исключение из статьи отдельных фраз и слов, нарушающее общую связь,

производящее бессмыслицу и ставящее редактора в злополучную необходимость –

посягать на монополию полицейского правления, т.е. выражаться скверным слогом.

Редактор замещал вычеркнутые цензором места точками или черточками и таким

образом спасал честь своего ума и своего стиля... Цензура... сочла невозможным

остановиться на этом: она стала сперва казнить ненавистные для нее мысли, а

потом и преследовать их даже в могиле. Она убивала мои идеи и в то же время

запрещала мне ставить над ними надгробные памятники».

 

Всех приведенных фактов слишком достаточно, чтобы видеть, что предварительная

цензура действовала без послаблений. Добросовестно работали цензоры и спасли

отечество!

Но, увы! Не спасли папские буллы и списки запрещенных книг разлагавшееся папство

от реформации, от пробуждения умов и религиозного искательства, от возмущения

обираемого народа и отобрания церковных имуществ.

Не спасла королевская цензура неограниченных всевластных «королей Божией

милостью» от восстания народа и переворота в общественных и политических

отношениях, от уничтожения крепостного права...

Цензоры были послушными орудиями твердой и сильной власти, они верили в святость

и незыблемость основ, но жизнь оказывалась сильнее королевских приказов и

цензорских преследований. Цензоры задерживали статьи о свободе и о правах

народа, но не могли они задержать никакими декретами развития страны, раз она

уже вступала на путь этого развития.

Они преследовали подстрекателей и агитаторов, проповедовавших идеи

возмутительного мятежного содержания, но они были бессильны перед ростом

капитала, ростом фабрик и заводов, ростом машин, а ведь каждая машина являлась

подстрекательницей и каждая фабрика несла с собой ядро революции.

Цензоры могли губить печать, убить разумное вдохновенное слово, но что они могли

сделать с духом времени, смеявшимся над цензурой и над живыми мертвецами и уже

рывшему могилу старому порядку...

Цензура предварительная отживала свой век, и ее повсюду уничтожали.

в начало

 

ГЛАВА III

КАПИТАЛ И ПЕЧАТЬ

На смену крепостного сословного государства, основанного на преимуществах одних

и бесправии других, явился новый порядок. Короля-помещика заменил король-буржуа,

сословие помещиков уступило дорогу классу капиталистов. Вместо прежних

благородных и бесправных выступили на арену истории богатые и бедные...

И сказал милостивый король своему народу: «Господа, обогащайтесь». И наполнились

восторгом сердца лавочников и промышленников: «Да здравствует король-гражданин!

Да здравствует порядок!» – кричали добрые граждане.

Но и в новом порядке оказались прорехи. И в новом порядке далеко не всем жилось

«вольготно-весело». Правда, одни «обогащались», как никогда прежде, и не было

границ этому обогащению. Это была истинная свобода промышленности... Но в то же

время другие беднели, и нищете тоже не было границ, и это было истинное рабство

людей, живущих продажей рабочей силы изо дня в день и требующих «хлеба и

работы».

И при новом порядке оказались классы недовольные, угнетенные, стали возмущаться

противоречиями буржуазного строя, стали добиваться такого строя, где нет богатых

и бедных

Буржуазные правительства, правительства, являвшиеся приказчиками капиталистов,

снова с усиленной строгостью принимались за печать... Надо спасать частную

собственность, ибо она священна и неприкосновенна.

Но как же расправиться с печатью? И вот, придумывается система предупреждений и

приостановок газет и журналов.

Революция 1830 г. во Франции произошла тотчас же после правительственного

сообщения о восстановлении предварительной цензуры и о распущении народных

представителей королем Карлом X. Новый король Луи-Филипп торжественно возвестил,

что цензура во Франции отменяется и «никогда, ни при каких обстоятельствах не

может быть восстановлена». Такие торжественные заявления всегда дают короли во

время народных восстаний, а затем, занятые высшими государственными

соображениями, невзначай забывают о них и снова принимаются за старое, подавая

его под новым соусом. Так было и со «свободой печати». Наполеон III, путем

преступного переворота превратившийся из президента, присягавшего республике, в

короля-буржуа, первым делом опубликовал конституцию 14 января 1852 г. и в этой

конституции совершенно забыл упомянуть о свободе печати. Однако он помнил, чем

пахнет восстановление «предварительной цензуры» и, не решаясь испытывать

терпение народа и призывать кровавый призрак революции 1830 г., он превратил

свободу печати в свободу молчания другим очень остроумным путем.

Разумеется, помогли ему в этом мудрые советники. Имя одного из них, Руэра,

никогда не будет забыто историей. Руэр помнил, что предварительная цензура

никогда не будет восстановлена в лице правительственных цензоров, и он изобрел

систему, которая привела в восторг и Наполеона и его советников. Эта система

обрушивалась на произведения авторов не прежде напечатания, в виде

предварительной цензуры, а уже после появления их в печати, в виде

предостережения. Редакторы могли в своих газетах говорить все, что угодно, но

только помнить, что за каждое смелое слово их ждет первое предостережение, затем

второе, третье, а там и закрытие, если редактор неисправим. Таким образом,

цензуры не было, а, между тем, все находилось под зорким наблюдением самих

журналистов. Они сознавали, что безопасность их газеты зависела от их

«благоразумия». Малейшая дерзость могла погубить дело. Как школьники, они

пугливо озирались по сторонам, вместо того чтобы говорить полным голосом, они

невольно понижали тон, священный огонь негодования гасили и превращали пламенную

речь в тепловато-бесцветно-невинный лепет.

Уже через несколько дней после гениального открытия Руэра, верного сподвижника

лицемерно преступного Наполеона III, знаменитый журналист Арман Бертен на обеде

у графини Ле-Гон с прискорбием заявил: «О декрете Руэра можно сказать все, что

угодно, кроме одного, что автор глуп. Этот декрет меня, журналиста, заставляет

наблюдать за уклонением собственной газеты и делает из меня дарового чиновника,

призванного противодействовать нападкам против конституции и охранять порядок к

выгоде правительства»[3].

Цензура могла сказать о себе, как крыловская муха: «коль выгонят в окно, так я

влечу в другое», так как благодаря этой мудрой системе предостережений

ответственный редактор превращался в собственного цензора и начинал не хуже

цензора, назначенного от правительства, вымарывать статьи слишком горячих и

несдержанных сотрудников. «Действуя таким образом, – писал в своем циркуляре

министр полиции Мона в 1852 г., – в год издания закона о предостережениях

правительство дало удовлетворение требованиям честных людей, и оно обнаружило

строгость лишь по отношению к тем, кто желает превратить печать в орудие для

разрушения общественного строя».

Предварительной цензуры не было, но и системы предостережений было достаточно,

чтобы в столице осталось вскоре всего 11 изданий, из которых четыре писались под

диктовку приближенных Наполеона.

Эта система обрушивалась, главным образом, не на тех, кто «обогащался» и кому

всячески помогало в этом правительство ловких дельцов, а на тех, кто беднел и

кто боролся против общественного строя, покоившегося на власти капитала.

Печать, недовольная и вредная для правительства, была, главным образом, печатью

обездоленных и недовольных классов.

Но предупреждений и приостановок было недостаточно. В Англии представители

капитала придумали еще прежде Руэра другое средство, более действительное. Дело

в том, что дешевая газета становилась насущной потребностью рабочего класса.

Знание есть сила. Этой силы недоставало голодному обездоленному люду. Но все эти

алчущие и жаждущие правды, знания, ответа на вопрос: «Отчего под ношей крестной

весь в крови влачится правый», не могли насытиться, потому что предержащая

власти заботливо лишали их духовной пищи, охраняя политическую невинность

миллионов белых рабов. «Министры, – писал один из вождей чартистов, – и люди,

стоящие у власти, вместе почти со всеми богатыми людьми боятся просвещения

народа больше, чем результатов народного невежества».

В то время как в 1695 г. после второй революции в Англии исчезает цензура и

начинает раздаваться свободное слово, правительство уже в 1712 г. придумывает

действительнейшее средство для того, чтобы преградить в рабочие кварталы доступ

этому свободному слову. Вводится штемпельный сбор – налог на каждый номер

газеты, достигший в 1815 г. 16 коп., и налог на каждое объявление, достигший к

тому же времени 1 р. 75 коп.

Благодаря штемпельному сбору, каждый номер газеты стоил 35 коп., и, разумеется,

дозволить себе эту роскошь могли только богатые люди. Бедняки же могли с

прискорбием убедиться, что заниматься политикой и читать газеты им не по

карману. Штемпельный сбор воздвигал глухую стену, которая загораживала свет и

держала в потемках миллионы.

Недаром же этот налог называли «налогом на знание» те, которые, по признанию их

врагов, слишком пристрастились к газете, ради нее готовы были отказаться от

куска хлеба и последний грош готовы были отдать на эту вредную прихоть,

отвлекающую от работы.

Французская революция 1789 г. в своей «Декларации прав человека и гражданина»

провозгласила: «Свободное выражение мысли и мнений – одно из наиболее ценных

прав человека». Каждый гражданин вправе, следовательно, говорить, писать и

печатать и т.д., но уже в 1793 г. оказалось, что писать и печатать может не

всякий, а тот, кто уплачивает штемпельный сбор с газет, кто согласится, проще

говоря, продавать по дорогой цене каждый номер газеты и писать не для бедных, а

для богатых.

Законом 1819 г. во Франции было провозглашено, что никакого специального

законодательства против печати не нужно, а, следовательно, нет надобности и в

предварительной цензуре, все же преступления по печати подлежат ведению суда

присяжных. Но и правительство и собственники хотели, чтобы свободная печать

находилась в руках тех классов, которые своим положением в обществе уже

достаточно свидетельствуют о своей умеренности. Вот почему закон,

провозглашавший свободу печати, требовал от издателей периодических и «более или

менее периодических» политических изданий представления залога, который доходил

до 10000 годового дохода или до 140000 франков капитала. Этот залог не был

отменен во Франции даже после революции 1830 г., когда народ дрался, как лев;

правительство только понизило его, причем вожди буржуазии, владеющей

собственностью и признающей, что она «священна и неприкосновенна», заявляли

совершенно открыто: «Залог должен быть сохранен, ибо он служит обеспечением,

показывающим, что люди, основывающие газету, принадлежат к определенному классу

общества», т.е. к классу, живущему доходами с капитала.

Это доказывало, чью пользу преследовала буржуазия, восставшая во главе рабочих

против короля и помещиков.

После революции 1848 г. в первые 4 месяца существовала во Франции полная свобода

печати, штемпельный сбор и залог не требовались от издателей, и только за эти

месяцы сразу возникло 200 газет. Но уже 25 июня 1848 г., когда войска

капиталистов расправились с рабочими, а военная власть стала диктовать свои

законы, эта власть, прежде всего, закрыла 11 газет, защищавших интересы рабочих,

а затем восстановила залог. Луи Блан, защитник интересов рабочих, протестовал в

Учредительном Собрании против такого рода обеспечения на случай злоупотреблений.

«Что такое залог? – спрашивал он. – Его можно определить следующей фразой,

написанной на вашем законе: свобода печати будет существовать для тех, кто будет

в состоянии уплатить определенную сумму; для всех остальных свобода печати не

будет существовать». Ламенне, издававший газету для народа, воскликнул: «Теперь

нужно много, очень много денег, чтобы иметь право говорить... Молчи, бедняк!» И

действительно, много газет сошло со сцены после закона 12 августа 1848 г.,

будучи не в силах уплатить 24000 франков, и в числе этих умолкнувших была газета

и самого Ламенне.

Руэр находил, что этих мер мало, чтобы заставить замолчать бедняка. Он шел

далее: он предложил ввести штемпельную систему и притом не только на газеты, но

и на небольшие дешевые книжки и брошюры, говорящие о политике и о рабочем

вопросе. «Эти меры, – заявил министр, – дадут двойной результат: во-первых, они

увеличат доход на 6 миллионов франков, а во-вторых, спасут общество от тех

преступных учений, которые теперь дешевые книжки распространяют по всем

небольшим уголкам Франции»[4].

Так говорил защитник буржуазного общества, основанного на эксплуатации человека

человеком, и огромное большинство депутатов-собственников аплодировало этому

проекту закона.

Когда в 1871 г. народ восстал, и от Наполеона III, затеявшего позорную войну для

успокоения недовольной страны, не осталось и следа, рабочий класс, захвативший в

свои руки власть, отменил все ограничения, ложившиеся на печать. Но свобода

печати продолжалась недолго. Париж был потоплен в крови. «Революция презрения»

закончилась... Имущие классы стали водворять порядок, расстреливать тысячи

рабочих-коммунаров, и вот, 6 июля 1871 г. был восстановлен залог с периодических

органов; причем стал обязателен даже и для неполитических изданий, выходящих

чаще одного раза в неделю, а законом 4–11 сентября того же года установлен был

сверх пошлины на производство всякого рода бумаги налог на бумагу, употребляемую

для вносящих залог периодических изданий.

В Австрии король Иосиф, весьма либерально признавший за обществом «право

свободной критики», вскоре одумался и после революции 1789 г. во Франции нашел,

что это право свободной критики слишком опасное оружие в руках друзей народа.

Законом 1792 г. вводится вместе с возрожденной цензурой налог на газеты в

размере полкрейцера с каждого номера. Правительство, вводя эту последнюю меру,

весьма любезно объясняло, что делает это для того, «чтобы поумерить писак,

наплодивших со времени объявления свободы печати столько бессмыслиц и нелепого

вздора».

Удалось ли, наконец, поумерить писак и уничтожить то, что противоречило

убеждениям и здравому смыслу королей-буржуа? Удалось ли заставить молчать

бедняка? – Нет, не удалось! Бедняк, стиснутый в железных, холодных объятиях

нужды, не мог, не хотел и не должен был молчать.

И он говорил!

Он говорил все громче и громче, каждое слово свое он воплощал в дело, а дело

бедняка заставило говорить о себе и всесвятейшего папу, и буржуазного министра,

и гордого императора Германии Вильгельма.

– Мы все социалисты, – заявил один из английских министров...

Основы, казавшиеся представителям капитала «незыблемыми», шатаются...

Нарождается новый порядок...

 

«Кто был ничем, тот будет всем».

в начало

 

ГЛАВА IV

СВОБОДНАЯ ПЕЧАТЬ

В настоящее время в Англии, Америке, Франции, Германии, Австрии и т.д.

существует свобода печати, и эти страны вовсе не оказываются в худшем положении,

чем Россия, Турция или Китай, где господствует цензура и свобода молчания.

В Англии цензура предварительная была уничтожена вскоре после революции 1688 г.

в 1695 г. Но там еще долго существовал очень тяжелый для журналистов закон о

пасквилях, пользуясь которым правительственная власть жестоко преследовала

печать.

Дело в том, что журналиста могли обвинить в составлении пасквиля, а суд

присяжных даже не мог судить о виновности обвиняемого. Присяжные устанавливали

только, есть или нет пасквиль, сам обвиняемый не смел доказывать свою

невиновность и приводить факты в подтверждение истинности своих взглядов,

высказанных в статье. Правительственная власть уже сама исследовала вопрос о

виновности и наказании и широко пользовалась этим оружием для зажимания рта.

В 1843 г. эти уродливые постановления были отменены.

Суд присяжных теперь решает, есть ли пасквиль в данной статье. Обвиняемый

журналист приводит факты для доказательства своей невиновности и справедливости

своих обличений. Присяжные сами решают вопрос, виновен или нет обвиняемый

журналист.

В 1855 г. отменен штемпельный сбор – этот бич дешевых изданий.

В 1869 г. был отменен залог, заставлявший молчать бедняка.

В настоящее время в Англии нет никаких политических постановлений о свободе

печати, но печать там пользуется такой свободой, как нигде в мире.

Гонений на печать в Англии нет не только прямых, но и косвенных, под разными

прикрытиями.

Нападения на правительство вы встретите в каждом номере. Когда готовилась

южно-африканская война с бурами, газеты, нападавшие на разбойничью политику

министра Чемберлена, имели вполне свободный доступ даже в солдатские казармы.

В Америке в первом дополнении к конституции имеется постановление, запрещающее

конгрессу издавать какие-нибудь законы, ограничивающие свободу печати.

Во Франции было много законов о печати, но последним законом, являющимся

«настоящим памятником свободы печати» и действующим с некоторыми изменениями и

поныне, был закон 29 июня 1881 г. Этот закон совершенно устранил всякие

предварительные меры, ограничивающие публичное выражение мнения.

Типографское дело и книгоиздательство свободны. Только на каждой напечатанной

вещи отмечаются имя и местожительство хозяина типографии, да два экземпляра

напечатанной вещи посылаются в национальные коллекции.

Газеты и журналы издаются без предварительного разрешения и без всякого залога

после заявления, т.е. явочным порядком. Приступая к изданию органа, издатель

представляет прокурору республики заявление с указанием названия газеты, срока

ее выхода, адресов типографщика и ответственного редактора.

Давая свободу печати, закон в то же время охраняет интересы граждан: закон дает

право каждому гражданину, названному в газете, ответить, и газета обязана

напечатать его ответ не позже, чем через три дня после напечатания статьи,

вызвавшей этот ответ.

«Преступных мнений» закон не знает. Правительство не сажает в тюрьмы, не ссылает

и тех, кто нападает на основы республики. Республика достаточно сильна, чтобы не

бояться самых горячих и злобных нападок.

В Германии в 1874 г. был издан имперский закон о печати, действующий и поныне.

По этому закону печать в Германии свободна, хотя и имеются в этом законе статьи,

дающие возможность толковать их иногда не в пользу журналистов. В общем, в

германских постановлениях о печати много общих черт с французскими.

В 1878 г. германское правительство пыталось ограничить свободу печати, главным

образом, придушить печать социал-демократов. «Закон-намордник» возлагал на

местные полицейские учреждения обязанность «воспрещать всякого рода произведения

печати, в которых появляются тенденции, клонящиеся к ниспровержению

государственного и общественного строя, и могут угрожать спокойствию»...

Это ограничение ни к чему не привело и заставило лишь на время перенести

печатные станки с родины туда, где печать свободна.

До 1890 г. действовал «Закон-намордник». Партия социал-демократов за это время

не погибла, а окрепла. Если в 1877 г. перед изданием закона в рядах

социал-демократов стояло 500000, то в 1890 г. их было уже 1500000. Правительство

убедилось, что при ограничениях печати оно еще в большей опасности, чем при

свободе печати, – убедилось и отменило закон против социалистов.

В Австрии с 1869 г. преступления о печати из рук правительства перешли к суду

присяжных. Присяжные решают на основании общих уголовных законов, совершил ли

преступление автор статьи или нет. Не полиция, а суд присяжных, не произвол

цензора, а закон, изданный по воле народа, охраняют общество от злоупотребления

печатью. Закон о газетном штемпеле был отменен в Австрии в 1900 г. Залог отменен

в 1884 г.

Осталось в Австрии и поныне право за государственным прокурором конфисковать

номер газеты, в котором имеется преступная статья, не преследуя самого автора

судебным порядком: кроме того, имеется там еще закон, воспрещающий свободную

продажу газет.

Оба эти закона легко обходятся[5] и слишком противоречат понятию о свободе

печати. Правительство поэтому само уже вошло в парламент с законопроектом,

отменяющим оба ограничения.

в начало

 

ГЛАВА V

ПЕЧАТЬ В РОССИИ