2018-01-08
184
местных газетах, гласным Быковым в заседании 15 июля внесено предложение
обжаловать действия цензора, как незаконные и крайне неудобные для городского
населения, лишенного возможности знать, что делается в думе. В виду того, что
вопрос этот очень важен, решено внести его для обсуждения в будущее очередное
собрание думы. В конце заседания гласным подано по этому поводу также письменное
заявление.
(С. О.)
Контора газеты «Юг» в Херсоне по поручению редакции доводит до сведения
читателей, что по цензурным правилам редакция не имеет права оставлять в газете
пробелы в тех местах, где цензором исключен текст; не может она также ставить на
тех местах точки и другие загадочные знаки. Но иногда неожиданные крупные
помарки цензора уже после сверстки номера вынуждают редакцию, во избежание
переверстки, влекущей за собою замедление в печатание № газеты, исключив не
одобренный цензором текст, ставить на его месте совершенно невинного характера
фразы, как, наприм.: «продолжается подписка на подцензурную газету "Юг", или:
|
|
|
подцензурная газета "Юг" издается в Херсоне».
(Сев. Кр.)
«В Нижнем Новгороде редактор "Московского Листка" Пастухов заявил полиции, что
"Русское Слово" и "Русские Ведомости", вопреки запрещению, продаются в розницу.
Донос ложный: у разносчиков этих газет нет».
(Р. С.)
В Полтаве циркулирует упорный слух, что издателю-редактору «Полтавского
вестника» (он же редактор «Полтавских Губернских Ведомостей») Иваненку назначена
субсидия для распространения «трезвых» идей. По отношению к «Полтавщине» приняты
чрезвычайные меры. Цензура не пропускает многих заметок, которые
беспрепятственно помещаются в «Полтавском Вестнике». Ежедневно цензор
выбрасывает тысячи строк.
(Р. В.)
«Русская Газета» слышала, что редактор издающейся в Москве газеты «День» Берг,
для более успешного ведения дела, получил материальную поддержку в размере 30
тысяч рублей.
Не доказывали ли эти «независящие обстоятельства», что мы накануне великих
реформ, нет, больше, что великие реформы уже наступили и что уже провозглашена
«Государственная Дума» с представительством всего населения, или, вернее, тех
нескольких сот тысяч на 150 миллионов, которые могут платить за квартиру
1000–1200 рублей!
Мы взяли только несколько незначительных фактов из жизни печати за семь, за
десять дней, но вы попробуйте представить не эти несколько дней, а несколько
десятилетий, когда действовали цензурные ограничения, запрещения, приостановки,
предостережения, система келейных пособий, запрещение розничной продажи,
запрещения печатания объявлений и, наконец, самое ужасное запрещение – касаться
|
|
|
всего, что «волнует, мучит» в данный момент вашу родину, попробуйте представить
себе все это, и вы поистине увидите «страну терний», и вы от всего сердца
воскликните: «О поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями». Мы приведем только
часть фактов[10].
С 1 сентября 1865 г. по 1 января 1870 г. было объявлено 44 предостережения, 7
периодических изданий были приостановлены на срок от двух до шести месяцев, были
запрещены в 1866 г. «Современник» и «Русское Слово», а в 1868 г. газета
«Москвич»... В 1872–1877 гг. дано было 72 предостережения и 45 запрещений
розничной продажи; 16 изданий подверглось приостановке на сроки от 3 недель до 6
месяцев.
В 1878 г. дано 15 предостережений и 19 раз запрещена розничная продажа.
В 1879 г. дано 16 предостережений и 6 раз запрещена розничная продажа,
приостановлены за эти два года «Русское обозрение», «Неделя», «Русский Мир»,
«Русская Правда», «Голос». Совершенно запрещен вне обычного порядка «Северный
Вестник». После покушения Соловьева (2 апреля 1879 г.) на жизнь Государя
генерал-губернаторам было предоставлено право, приостанавливать и вовсе
запрещать периодические издания, после чего с 1879 г. московским
генерал-губернатором был приостановлен «Восток» и одесским – прекращена
«Правда».
В первые месяцы 1880 г. до перемены в общей политике правительства дано 4
предостережения, два раза запрещена розничная продажа, два раза запрещено
печатание частных объявлений и приостановлен на три месяца журнал «Слово».
Когда закончилось переходное время и министром внутренних дел вместо
Лорис-Меликова, провозгласившего «диктатуру сердца», стал Игнатьев в 1881 г., а
начальником главного управления по делам печати Вяземский, положение печати
стало еще тяжелее. За один 1881 г. было дано 10 предостережений, розничная
продажа запрещена 6 изданиям, приостановлено после третьего предостережения 2
издания, без предостережений – 6; запрещено печатание объявлений одному.
После спешного издания «временных правил» 27 августа 1882 г. кары, падавшие на
многострадальную печать, становились невыносимыми. В 1883 г. «Страна» и «Голос»
были приостановлены с применением к ним по окончании срока приостановки
предварительной цензуры. Ни та, ни другая газета не нашли возможным выходить
вновь. В том же году совещанием четырех министров совершенно прекращен
«Московский Телеграф», в 1884 г. той же мере подверглись «Отечественные
Записки». В 1886 г. были прекращены «Светоч», «Здоровье», «Дроэба» (Грузинский
журнал) и «Заря»; в 1889 г. «Сибирская Газета»; приостановлены с отдачей под
цензуру: «Газета Гатцука» и «Восток»; в 1885 г. – «Восточное Обозрение», в 1889
г. – «Русское Дело».
Вместе с тем с июня 1882 г. по май 1889 г., за годы приснопамятного управления
Д. Толстого, было дано 24 предостережения (не считая тех, после которых газеты
ставились под цензуру), приостановлены 15 изданий, два из них по два раза,
состоялось 34 запрещения розничной продажи, 4 запрещения печатать объявления.
Даже «Русь» славянофила Аксакова, мечтавшего о единении Царя с народом, получила
в 1885 г. предостережение, так как «обсуждает текущие события тоном, не
совместимым с истинным патриотизмом». Аксаков мог засвидетельствовать в печати
почти накануне своей смерти, что, по мнению высших сфер, «наиистиннеиший
патриотизм состоит в подобострастном молчании».
При преемнике гр. Д. А. Толстого, Н. Н. Дурново (май 1889 – окт. 1895 г.)
существенных перемен в положении печати не произошло. Совершенно прекращено, по
определению четырех министров, только одно периодическое издание – газета
«Русская Жизнь» (в январе 1895 г.). Предостережений было дано одиннадцать, в том
числе два с приостановкой на шесть месяцев и отдачей под цензуру. Случаев
|
|
|
запрещения розничной продажи было 24, случаев запрещения печатания объявлений –
6. Приостановлено было без предостережений двенадцать изданий. Подчинен цензуре
и вследствие этого прекратился журнал Московского Юридического Общества
«Юридический Вестник».
С 1895–1899 гг. было дано 24 предостережения, приостановлены после третьего
предостережения на срок от двух недель до шести месяцев семь изданий
(«Гражданин», «Хозяин», «Сибирь», «Русские Ведомости», «Русь», «Русский Труд» и
«Биржевые Ведомости»), и запрещение розничной продажи состоялось 27 раз,
запрещение печатать частные объявления – 9 раз; приостановлено без
предостережений 18 изданий (причем два по два раза), почти исключительно
провинциальных, т.е. подцензурных. Совершенно прекращены по определению
совещания четырех министров четыре издания («Новое Слово», «Начало», «Русский
Труд» и «Ардзаганк»). В решении судьбы «Русского труда» принимал участие и
министр финансов Витте, по предложению которого состоялось запрещение.
При Сипягине было дано четыре предостережения, состоялось восемь запрещений
розничной продажи, четыре временных приостановки. Три издания – газеты «Северный
Курьер» и «Россия» и журнал «Жизнь» – прекращены совершенно.
При новом министре внутренних дел, Плеве, с апреля 1902 г. по июнь 1903 г. дано
семь временных приостановок (без предостережений), состоялось девять, запрещений
розничной продажи восемь, запрещений печатать частные объявления – одно.
Общее число административных взысканий, наложенных на периодические издания с
1865 г. по 1899 г., равняется 615, причем большинство этих взысканий падало на
литературные и политические журналы.
За 50 лет свыше 20 газет и журналов были закрыты навсегда.
– Что же это такое? – восклицает невольно читатель.
– Это не упразднения, а упорядочения.
Это «Красный смех» цензуры, не менее ужасный, чем «Красный смех» войны.
Там убивают тело, здесь убивают мысль, убивают слово.
Зачем? Чтобы слово «не зажигало сердец и не рождало подвигов».
|
|
|
И когда бранное поле могучей самоотверженной борьбы становится мертвым полем,
когда водворяется гробовое молчание – цензура торжествует. Красный карандаш
сделал свое дело!
Разве это не Красный смех?!
От этого Красного смеха бежали под пули Пушкин и Лермонтов, от этого Красного
смеха сходили с ума Гаршин и Глеб Успенский, спивались и погибали Полежаев,
Решетников, Левитов... В расцвете таланта умирали Надсон, Добролюбов, А. Чехов.
Этот Красный смех отдавал тюремщикам Радищева и Новикова, Лаврова и Герцена,
Чернышевского и Писарева, Достоевского и Тургенева, Шелгунова и Станюковича,
Тараса Шевченко и Полежаева, Милюкова и Пешехонова, Андреева и Горького,
Якубовича и Короленко. Гибли молодые силы, здоровье, обрывалась недоконченная
песня, и шли рыцари духа в тюрьму и ссылку, в пустыню, «где шепчется вьюга с
тайгою, где бледное солнце не радует глаз», где царит безмолвие и цепенеет
мысль.
в начало
ГЛАВА VI
«ЗВЕРИ ПУСТЫНИ»
Взыскующие града и борцы за лучшую долю народа карались «как тати»... У них
отнимали родину, их заставляли молчать.
Зато свободно могли писать (и то, впрочем, не всегда!) господа Крушеваны,
Грингмуты, Булгарины, Гречи, Юзефовичи, Пихно, Цитовичи – все истинно русские
люди с истинно русскими именами.
Их писания поощрялись всячески. Тут была и «система келейных пособий», и
печатание казенных объявлений, и открытые пожертвования на вновь изобретенный
литератором Шараповым «Плужок» для поддержки... сельского хозяйства. Тут были
преследования конкурирующих газет и властное покровительство патриотической
газете.
Когда эти газеты клеветали на все живое и честное, когда Крушеваны, Грингмуты,
Юзефовичи и Суворины травили татар на армян, – Горький и Короленко должны были
молчать. Когда господа Подхалимовы и Скомороховы, Понтийские Пилаты и презренные
Иуды «отчизну свою распинали», прикрываясь плащом патриотизма, и продавали ее за
тридцать сребренников, истинные дети измученного народа задыхались в цензурных
тисках. Такое положение печати бессмертными словами заклеймил князь Трубецкой в
конце девяностых годов в «Петербургских Ведомостях»:
«Завывание шакалов и цыркание коршунов, крики филинов и диких кошек, каркание
ворон, перекликание леших и змеиное шипение – вот, что теперь сплошь да рядом
заменяет разумное человеческое слово и что считается многими не только более
дозволительным, но и более полезным, чем человеческое слово.
«Их государственно-общественный идеал – идеал звериного бесчинства, идеал
дремучей непроходимой пустыни и развалин, – выяснился с полной определенностью.
Их проповедь всеобщего одичания и разрушения едва ли может успокоить умы в
настоящее тревожное время, и, конечно, она не может согласоваться с видами
правительства... Они говорят о тишине и порядке, как будто та распущенная
звериная вольница, в которой шакалы и дикие кошки перестают бояться человека и
бросаются на случайных прохожих, есть порядок, и как будто тишина пустыни,
населенной зверями, есть спокойствие благоустроенного общества».
Для того чтобы запечатлеть навсегда в памяти читателей образы этих зверей
пустыни и развалин, мы в кратких чертах набросаем образы двух столпов казенного
патриотизма, истинно русских людей, ничего общего не имевших с нуждами нашей
страны и с благом русского народа.
Мы нарисуем образы Булгарина и Каткова.
Смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не по
многомятежному человеческому мнению, для охраны своей твердой неограниченной
власти ввел корпус дозорщиков внутренней крамолы. Как полицейский отряд,
опричники получили особый мундир: собачью голову и метлу, знак их должности,
состоявшей в том, чтобы выслеживать, вынюхивать и выметать измену...
Много воды утекло со времени смиренного Иоанна, а его «корпус дозорщиков» в
присвоенном по должности мундире, как легион бессмертных, всегда оставался на
своем посту. Генералы этого корпуса, Малюты-Скуратовы, Магницкие, Аракчеевы,
Катковы, Мещерские, Грингмуты высоко несли свое знамя, «метлу», и, не щадя
живота, как «верные псы», выслеживали, вынюхивали и выметали все, что «мешает
людям спать».
Они отстаивали татарский кнут, татарский «правёж», татарский сыск, татарскую
твердую власть и называли это «русским делом».
Свой очерк о Фаддее Булгарине Михаил Лемке начинает такими словами: «В прошлом
русской журналистики есть одно имя, еще до сих пор произносимое с отвращением и
презрением. Сказать «Фаддей Булгарин» значит возобновить в памяти фигуру
доносчика-добровольца; назвать теперь кого-нибудь этим именем значит оскорбить
его».
Родился поляк Булгарин в год великой Французской революции, накануне взятия
Бастилии. Умер он в 1859 г., накануне великих реформ в России. Отец его,
Бенедикт Булгарин, в разгар Польского восстания убил генерала Воронова и сослан
был в Сибирь, а сын Фаддей в 1896 г. кончил корнетом русский кадетский корпус.
В 1811 г., уже уволенный от службы, он опустился совершенно, протягивал на улице
руку и даже украл у какого-то офицера пальто, а умер он действительным статским
советником и 40 лет был редактором вместе с Гречем «Северной Пчелы».
До 1825 г. он переписывался о декабристами Н. Тургеневым, Рылеевым и другими и в
то же время был близок к агенту тайного надзора Скобелеву, гасильнику света
Магницкому, заискивал у хранителя застенка Аракчеева, сотрудничал в 1825 г. в
«Полярной Звезде», радикальном органе, и в том же 1825 г. Фаддей Булгарин для
того, чтобы его не считали неблагонамеренным, писал записку «О цензуре в
России», о том, каким путем правительство могло бы привязать к себе писателей
«ласковым обхождением и снятием запрещения писать о безделицах, например о
театре... который у нас должен заменить суждение о камерах и министрах».
С декабристами он толковал о свободе, а с генералом Потаповым в упомянутой
записке о том, что «нашу публику[11] можно совершенно покорить, увлечь,
привязать к трону одной только тенью свободы в мнениях насчет некоторых мер и
проектов правительства».
И когда Рылеева, Пестеля и других вели на казнь, а сотни лучших людей отправляли
на каторгу, Фаддей Булгарин поступал на службу в III отделение и становился
«верным человеком» у шефа жандармов Бенкендорфа, его помощника Фока, у Дубельта
и у всех тех, которые призваны были «умы уловлять».
С 1825 г. вместе с Гречем Булгарин стал издавать свою знаменитую «Северную
Пчелу». Это была единственная ежедневная частная газета, издавалась она под
надзором и даже редактированием всесильного генерала Дубельта; третье отделение,
спасавшее страну от крамолы, оплачивало статьи некоторых сотрудников, в чем
сознавался сам Булгарин, третье отделение даже назначало сотрудников,
разумеется, людей самых лучших правил.
Эта газета действовала в духе цензуры, и правительство в высших правящих кругах
считало ее единственной выразительницей общественного мнения, как теперь газета
Суворина «Новое Время».
Если было нужно громить «польскую интригу», третье отделение вдохновляло
Булгарина, и он начинал о честности высокой говорить и об истинном патриотизме.
Когда нужно было навлечь разные кары на измученную русскую литературу, снова
выпускался этот «чиновник особых поручений» и доказывал, как дважды два, что
русская литература сеет разврат, смуту и недовольство.
Сам Бенкендорф, шеф жандармов, представляя его к наградам, свидетельствовал об
этом, истинно русском человеке, что он «неоднократно был употребляем, по его
усмотрению, по письменной части на пользу службы и все поручения исполнял с
отменным усердием». «Это – совесть русских литераторов», – говорил шеф жандармов
о Булгарине, которого вся мыслящая Россия, все любящие родную литературу
называют «патриотическим предателем».
Этот верный человек Бенкендорфа был своим в третьем отделении и предателем в
литературе. Когда умер Бенкендорф, Булгарин «со слезами истинной горести положил
цветок на его могилу», а в статье о шефе жандармов писал, что он «оправдал общее
к себе доверие и приобрел себе почетное имя в истории отечества и человечества».
Когда умер H. Гоголь, слава и гордость русской литературы, Булгарин донес на
редакцию «Москвитянина», которая осмелилась в знак печали по великом художнике
выпустить номер с траурной рамкой, и он же донес на Тургенева, указывая на его
статью о Гоголе, в которой Тургенев осмелился признать за Гоголем заслуги перед
родиной и назвать его великим писателем.
Тогда можно было хвалить только Бенкендорфов!
Тургенев за свое преступление был арестован 22 апреля 1852 г., Булгарин же
продолжал делать свое дело и получать новые и новые чины за спасение отечества.
Булгарин не знал пощады, не знал талантов. Чем выше был писатель, тем больше его
ненавидел и тем упорнее на него доносил. Пушкина в своих доносах-статьях
Булгарин называл «исступленным, бросающим рифмы во все священное», о Жуковском,
принятом при дворе, он везде распространял, будто бы другой писатель, враг
Булгарина, Киреевский, писал к Жуковскому какое-то либеральное письмо, которое
известно-де и правительству.
На «Отечественные Записки» он доносил, выбирая, по его мнению, самые
злонамеренные места из разных статей и отсылая свои выборки, куда следует.
Он доносил всем и на всех, кто стоял поперек дороги, он грозил и министру
народного просвещения дойти до Государя, а если до него не допустят, грозил
дойти до Прусского короля, а через него подействовать и на русского Государя.
Он доносил даже на цензуру, если она задевала его доносом, что цензура не
постигает целей правительства и «вместо того, чтобы смотреть на дух сочинений,
привязывается к одним словам и фразам».
Каждый свой донос он начинал словами: «я не привык к тяжбам», и уверял всех, что
«не доносил, а жаловался на обиды, которые он претерпевает».
Обиды претерпевал Булгарин от всех писателей. У «совести русских писателей»
Булгарина был слишком известный всем язык, и этот язык, нашептывавший,
чернивший, лгавший и лицемеривший, был ненавистен всем честным людям.
Белинский называл Булгарина негодяем, Герцен просто презирал его, Пушкин клеймил
его своими меткими, отточенными, как нож, стихами...
Этот мученик за идею, этот патриот своего отечества, «неподкупный, как Иуда», в
своей газете зарабатывал трудами праведными только всего 25000 рублей серебром,
его компаньон Греч столько же.
Без всякого стыда эта «совесть писателей» продавала свое расположение по сходной
цене всякому, кто дорожил мнением газеты. Булгарину платили, и он распинался в
газете за какое угодно предприятие; не хотели платить, и он грязнил и поносил со
всем красноречием ревнителя общественных интересов. Булгарину все было мало.
Через своих покровителей он обращался даже к императору Николаю с предложением
написать историю его царствования и просил на расходы ссуду 25000 рублей, но
Булгарину было отказано. Этот отказ глубоко огорчил «верного человека».
40 лет простоял он на своем славном посту. «Много претерпел за правду», а,
умирая вскоре после падения Севастополя, он говорил: «Есть Бог... и потомство!
Может быть, они вознаградят меня за мои страдания».
И потомство оценило его: оно с презрением отвернулось от смрадной могилы, где
тлеют кости «патриотического предателя».
* * *
По стопам Булгарина пошел в шестидесятых годах Михаил Катков, превратив
«Московские ведомости» с казенными объявлениями в продолжение «Северной Пчелы».
Катков, бывший поклонник английского парламента и ставший проповедником
российского татарского кнута, бывший в кружке Герцена и Бакунина, Белинского и
Станкевича и ставший сподвижником Муравьева-вешателя.
Катков называл свое направление «русским». Свою публицистическую деятельность он
сравнивал с «наблюдательным постом» и главную заслугу свою видел в том, что
«выслеживал враждебные течения».
Если в устах лакея, в одной из комедий Островского, фраза «я здесь приставлен
наблюдателем», нас только смешит, то эта же фраза в устах Каткова или Грингмута
вызывает отвращение и презрение.
Когда умер И. С. Тургенев и весь мир почувствовал, вместе с образованной и
мыслящей Россией, всю тяжесть утраты, понесенной литературой, Катков со своего
«наблюдательного поста» на гроб великого писателя послал не лавровый венок, а
донос.
Дело в том, что П. Л. Лавров в своем заграничном издании «Вперед» напечатал
некролог и заметку о поддержке, которую оказывал Тургенев упомянутому органу. И
вот, Катков спешит перепечатать эту заметку, как доказательство злонамеренности
Тургенева, и тут же добавляет от себя объяснение такой поддержки органа
революционеров. Из объяснения явствует, что Катков признавал в этом откуп от
травли, которой подвергла в 1860-х годах Тургенева нигилистическая печать. Во
имя «русского дела» Катков не только выслеживал и доносил кому следует, он и вел
агитацию среди черных сотен.
Когда в 1878 г. 31 марта была оправдана Вера Засулич и, оправданная, вместо того
чтобы сесть в приготовленную карету, неизвестно куда скрылась, Катков и другие
«патриоты» были возмущены и судом присяжных, и обществом, и самой
преступницей... Они метали громы и молнии и, в бессильной злобе, до хрипоты
провозглашали «слово и дело».
Но этого мало. Через несколько дней после этого, нашумевшего на всю Европу,
процесса 3 апреля 1878 г. произошло избиение в Москве торговцами Охотного ряда
группы молодежи, провожавшей кареты с административными ссыльными...
Катков признал в этой демонстрации выражение здравых чувств народной массы.
На это посыпались резкие ответы. Одна из московских газет ответила заявлением,
что Катков подзадоривает дикого зверя на учащуюся молодежь. «Голос» и «Биржевые
Ведомости» также не похвалили Каткова. В международном телеграфном агентстве
появилась телеграмма, извещающая, что печать и общество сильно раздражены против
виновников побоища и их защитника Каткова, извратившего этот гнусный акт.
Этого мало; появилось обвинение, что агенты Каткова подбили молодежь сделать
нелепый скандал, чтобы предать ее кулакам мясников.
Еще один случай народной расправы произошел не в Москве, а в Петербурге. В Духов
день, 6 июня 1878 г., какой-то проходимец, заподозренный в краже из Апраксина
рынка и задержанный дворниками-татарами, пустил в праздничную толпу крик:
«Православные, татаре бьют!» Произошло побоище... «Голос» провозгласил, что это
– урок, данный в Петербурге «Московским Ведомостям» по поводу прославления ими
драки[12].
Кто же, по мнению Каткова, являлся противником «русского дела»? Кто, вместе с
Герценом, Чернышевским, Писаревым и зловредными нигилистами, домогался гибели
России?
Всегда и всюду поляки. Что бы ни произошло в России, не соответствующее видам
Каткова, тотчас последний начинал бить в набат и обвинять польскую «справу»,
польскую интригу. В 1866 г., после выстрела Каракозова, как вы думаете, кого
обвинял Катков «в новом злодеянии»? Опять, как и всегда, «польскую справу»,
основывающуюся на либерализме и пользующуюся, как слепыми орудиями,
социалистами-революционерами.
Не рассчитывая более на поддержку европейских держав, вожаки «польской справы»,
говорит Катков, постарались примазаться к, так называемой, всесветной революции.
К этим попыткам он относит происхождение интернационалки, впервые явившейся на
свет на митинг рабочих в Лондоне, выстрел Каракозова и прочая и прочая...
Из «польской справы» черпают русские социалисты денежные средства. Ведь,
единственной революционной организацией, располагавшей таковыми, была польская.
Она выставляла целые армии, не говоря уже о массах жандармов, кинжальщиков,
жандармов-вешателей.
Герцена и всех врагов старого порядка Катков ненавидел. Он, без стеснения,
клеветал на тех, кто в печати не мог защищаться. О Герцене он писал, что тот
прячется за спины полицейских Лондона.
Весной 1862 г. в Петербурге сделались весьма многочисленными пожары. Катков,
упомянув о разбрасываемых прокламациях, в которых, впрочем, о пожарах ничего не
говорилось, выразил, хотя и весьма уклончиво, предположение о том, что не стоят
ли те и другие явления в связи между собой. Позднее, сам Катков признал данное
объяснение невероятным, но, кстати, сделал вылазку против заграничных
refugiés[13]. Он заметил, что последние, по-видимому, считают Россию страной,
приспособленной именно к тому, чтобы излить на нее полный фиал всевозможных
безумств и глупостей, которые накоплялись в разных местах и всюду отброшены.
Указывая на авторитет этих господ, он объяснял его рабскими инстинктами и
нравственным несовершеннолетием народа. Катков опять не назвал прямо Герцена,
хотя подразумевал его в очень прозрачных указаниях...
...Задетый намеком на нравственную недобропорядочность, Герцен ответил письмом,
которое просил редакторов «Современной Летописи» напечатать. Он обращался к ним
со словами: «Мы, поднявши голову, смотрим в ваши ученые глаза... кто кого
пересмотрит? Вы спрашиваете, что мы за люди? Может быть, вы слыхали, как в 1849
г. в народном собрании Прудон, задетый таким же образом Тьером, сказал ему,
спокойно стоя на трибуне: «Говорите о финансах, но не говорите о нравственности,
я могу это принять за личность, и тогда я не картечь вам пошлю, а предложу
другой бой: здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом,
каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И пусть
расскажет мой противник свою жизнь».
Разумеется, для Каткова это была страшная дуэль. И если бы Катков стал излагать
факт за фактом свою жизнь, эти факты убили бы этого человека без направления,
человека, который вчера был в кружке Белинского, Герцена и Грановского, а
сегодня стоял в первых рядах поборников кромешной тьмы и полицейского сыска.
После польского восстания и Герцена Катков обвинял в том, что он явился орудием
в руках все той же «польской справы».
* * *
По стопам Булгарина, Греча и Каткова теперь идут Суворин, князь Мещерский,
Грингмут. «Новое Время», «Гражданин» и «Московские Ведомости» – вот газеты,
которые говорили от лица России, пока у России был зажат рот.
От лица России они собирались шапками закидать японцев и под барабанный бой
вопили: «Гром победы, раздавайся».
От лица русского народа они патриотически взвизгивали: «На бой, на бой, друг
милый мой».
От лица русского народа они заявляли, что мужика «драть надо» и что мужик всем
доволен, ни в чем не нуждается.
От лица русского народа они заявляли, что мужик ленив и работать не хочет и что
голод в деревне выдуман злонамеренными людьми.
От лица русского народа говорили эти истинно русские люди о жидовском союзе, о
жидовской интриге и жидовской печати.
События 9 января в Петербурге эти господа приписывали японцам, которые будто бы
за 18 миллионов подкупили рабочих, чтобы они бунтовали и мешали победе наших
войск на Дальнем Востоке.
«Бей жидов, бей армян, бей поляков, бей студентов, писателей, бей всех»...кто
