Методика как антицелеполагание

 

Осмысленна ли жизнь человека на конвейере? Каким-то бытовым образом – да: человек знает, что зарабатывает деньги, чтобы потратить их на то и это. То есть смысл лежит за пределами работы. А сама деятельность осмысленна ли? Во всяком случае, это не обязательно: конвейер для того и придуман, чтобы действовать автоматически.

Смысл учебы, к сожалению, лежит за пределами учебы – я к тому клоню. Это значит, во-первых, что цель определяется не учащимся, во-вторых, не является целью в прямом смысле слова: это идеологическое установление, позволяющее добиваться каких-то настоящих целей, скрытых и от учащегося, и от целеполагающей инстанции, например, душевного покоя, уверенности в завтрашнем дне, зиждущемся на этом отказе от обнаружения настоящих целей, могущего перевернуть как мировосприятие, так и уклад приятнотекущей жизни.

Любая методика, т.е. компетенция, передаваемая от человека к человеку – это алгоритм, технология конвейерного производства. Университеты конвейерно производят учителей, пригодных конвейерно обучать учеников. Я не знаю, к каким таким экзаменам я должен готовить детей, кто их придумал и придумал ли или спроецировал преподанные ему наукообразные формулировки на образовательноподобную плоскость школьного бытия. Методический акт, сам факт его существования, порожден простой, но убийственной мыслью: любой может научить любого. Чуть лучше, чуть хуже, но квалифицированный учитель научит каждого приведенного за ухо Митрофанушку чему-нибудь достаточному. Гармоничное развитие, индивидуальный путь, личностный подход, – все это прекраснословие работает прикрытием конвейерного производства, бренчащего себе потихоньку в потемках больного соглашательского сознания, и периодически смазываемого финансами, грамотами, званиями и стращаемого административной щеткой. Если это так, то бессмысленно искать у детей какую-то увлеченность в учебе, их интерес всегда будет обнаружен вне ее леденящих манипуляций, какими бы они ни были хитроумными и эффективными с точки зрения методистов, включая работников РОНО, министров и сотрудников Академии.

Технологические цепочки выстраиваются с учетом нулевой сообразительности исполнителей. 90% работ на земле не требуют умственных усилий, выходящих за пределы третьего класса. Мы боимся умных роботов, способных выйти из-под контроля, только потому, что на самом деле боимся человека конвейера, который вдруг начнет думать своим умом. Поэтому образование, несмотря на благие пожелания (или якобы благие пожелания) каких угодно светочей методологического профискуитета, все отчетливее будет дифференцироваться не по профилям, а по качеству. Которое всеобщее – и сегодня-то призрачное – обретет свое истинное франкенштейнианское лицо. А в хорошей школе будет совершенно не важно, учитесь ли вы биологии или игре на лютне, главным результатом будет ваша способность научиться чему угодно в любой момент жизни. Между этими двумя группами будет расти глухая непримиримая вражда. Первые будут ценить дипломы, диссертации, индекс цитируемости и требовать того же от вторых (хотя бы потому, что без их духовной санкции эти вещи теряют статусность), а вторые будут ценить себя и ласково приглашать первых в свой мир неопределимых определенностей, ехидно осознавая бессмысленность такого инвайта. И главная угроза человечеству будет не экологичной и не астрономичной, а филологичной: обе группы будут пользоваться одними и теми же словами для высказывания разных до противоположности вещей. В общем, все кончится плохо. Если кончится.

 

 

 

Интервью

 

Мы познакомились с Леонидом Михайловичем не сказать, чтобы очень давно, но и не так, чтобы совсем недавно, и наша дружба, отчасти закоренелая, однако ж и холодноватая, прошедшая немало испытаний, но и не испытанная еще и малой долей человеческих горестей, не говоря о радостях, всегда или очень часто порождала у меня смутную настороженность его отношением к событиям и людям, особенно ко мне, не то чтобы преданному почитателю его мировоззрения, но и не совсем чуждому его миросозерцанию. Как-то крадучись, ненароком и вскользь умудрился он стать главной загадкой моего вопрошания к миру и остается такой загадкой по сей день. Поэтому я был рад неожиданной возможности взять у него интервью в любезно предоставленное время, специально освобожденное им от незримых, но великих мироустроительных трудов.

 

– Давайте начнем с начала. Вы помните первоначальные дни? Человек вообще может написать автобиографию?

– Человек вообще может, а конкретный нет. Понимаете, мы настолько гибки и многообразны, что человеком можно назвать и Зюганова, и мир не рухнет. Авто- или не авто биографию пишет человек, он обращается к кому-то, посмотрите размышления о себе от Аврелия до Набокова, это диалог, то есть мы оказываемся в языке, а тут уж не до конкретности. Мне вспоминаются какие-то куски жизни, будто друг с другом не связанные, причем иногда это относится к одному и тому же времени, и если я занялся бы… Но давайте лучше перейдем к современности.

– Хорошо, только я не понял роли Зюганова в вашей, как бы это лучше выразиться, неавтономной автобиографии. Как вам нравится наше международное положение?

– Не нравится. К нам относятся как к гопникам, кому-то это выгодно и здесь, и там. Да и чье это «наше положение»? У президентов свои дела, у бизнеса свои, у физиков другие международные отношения. Лично у меня нет конфронтации с каким-нибудь американцем. И с Западом в целом.

– А на внутренней арене у вас есть конфронтации?

– На внутренней у меня конфронтация с министерством просвещения, образования, культуры или как это все теперь называется. Но, боюсь, оно этого не замечает. Так что нет. Нет конфронтации. А, хотя постойте, у меня конфронтация с соседями наверху. Они сумасшедшие. Не люблю сумасшедших. Особенно наверху.

– Тогда давайте затронем проблему школы. Она вас волнует?

– Смотря в каком смысле. Школа как общероссийская вакханалия образованщины меня не интересует. Я неравнодушен к некоторым детям некоторой школы, это все.

– Я вас прекрасно понимаю. Как-то раз министр культуры… Впрочем, речь не обо мне. Сегодня многие школьники, в том числе, я смею подозревать, из числа ваших особенных, озабочены проблемами переходного возраста. Или Проблемой Переходного Возраста. Что вы об этом думаете?

– Да, проблема есть, только я бы ее переформулировал. Она в том, что наша жизнь слишком успешно расчерчена вперед, мы заранее знаем, когда чем должны мучиться. В четырнадцать лет – переходным возрастом, в семнадцать – что еще не влюбились, в двадцать пять – что не выбрали профессию, в тридцать – что не родили ребенка и т.д. если умер близкий человек – вы должны скорбеть, если идет маленькая победоносная война – ликовать. А если вам не скорбится? Если не ликуется? Если в семнадцать я не влюблен, со мной что-то не то?

– Но есть исследования, есть целые направления…

– Давайте не будем рабами статистики. Наука – не догма, а средство передвижения. Взрослый человек – это тот, кто может сказать: «Мне ваши предрассудки не нужны. У меня своих хватает». Проблема в том, что у нас общество детей. Митрофанушек. Несчастная заторканная жизнью мать ведет дитятко за ручку в институт, безнадежно надеясь, что там как-то все само образуется, хотя у нее самой ничего не образовалось, и кора головного мозга ей неотступно шепчет, что не в институте дело, но культурные традиции мозжечка гнут свою адаптивную линию.

– То есть вы хотите сбросить культурные традиции с парохода современности?

– Я говорю об иерархии, а не о фанатизме. У вас может быть традиция чистить зубы, но это не помешает вам стать Гитлером или избрать его и поддерживать. Традиция не спасает. Почти на наших глазах случились две мировые войны – несмотря на внутреннюю традиционность участников. Главная культурная традиция, полученная нами от нескольких высококультурных, но канувших эпох – необходимость взрослости, ее надо расслышать.

– Мы далеко ушли от школы, хотя, может быть, вы думаете как раз наоборот… Давайте коснемся успеваемости. Как мотивировать детей учиться, если не кошмарить непоступлением в институт?

– Вы меня извините, но для меня успеваемость не существует вообще никак. То есть она имеется как индикатор старательности, исполнительности и послушности, но что она еще выявляет, как человека характеризует? Никак. Дети – не пустые сосуды, которые надо наполнить общеприемлемым кипяченым молоком квадратных уравнений и запятых, они самодостаточные люди, которым и так хорошо (или плохо), без ваших корней и запятых. Мотивировать можно только тем, чем вы сами мотивированы. Если вы рьяный учитель, то вы мотивируете ребенка быть учителем, это максимум. То есть в вашем распоряжении лишь каждый двухсотый ребенок. С остальными вы ничего не сделаете. Они могут притворяться, все ведь хотят понравиться, особенно умным взрослым, но на выходе вы получите из математического класса создателей общества по исправлению береговых линий, например, или заядлых садоводов.

– Вам не кажется, что вы слишком поверхностно относитесь к глубоким, неоднозначным процессам?

– А уж они-то как ко мне относятся… ха-ха-ха…

(На этом первую часть интервью пришлось завершить – не столько из-за заразительного смеха Леонида Михайловича, сколько из-за истекшего времени. Его ждал другой интервьюер, которого показать мне он отказался наотрез)

 

 

 

Интервью

2 часть

 

Я надеялся на скорое возобновление нашего разговора, но он состоялся через десять лет и восемнадцать месяцев. За это время я починил пару самолетов в казахских степях, поработал в «Прометее», поучился в университете, объездил города и веси средней России коммивояжером, разошелся с тремя женщинами, победил Советский Союз, написал две или три книги, взял интервью у трех народных и пяти заслуженных артистов, у депутата Госдумы восьмого созыва, у работников депо номер три, у детей летнего лагеря «Возрождение кондиций», у восьми бизнесменов, потом почему-то погибших, у победителя конкурса «Минута потравы», у ожидавших зеленого света на Лебяжьем мосту студентов, а также у моей близкой подруги, автора остросоциальной пьесы «Иди и кидай» – там рассказывается о конфликте вокруг помойки во дворе дома 24/23 по улице Чернышевского: жители поднялись на борьбу за автономию объекта от посягательств окружающих магазинов, устраивали пикеты, засады, написали письмо Путину, но финал остается открытым, что меня лично завораживает. Когда-нибудь из этого может сложиться книга. Но сложится ли наш разговор – вот что беспокоило меня не на шутку. Честно говоря, я боялся напоминать о себе Леониду Михайловичу.

Ленивый и покладистый, отзывался он неслыханной бурей, когда перевирались его слова, а я переврал многое, ну, как переврал, переиначил, и даже не переиначил, а недопонял и проглядел смысл, едва уловимый простым журналистским рассудком.

Вдруг он объявился сам.

– Что ж ты, голубчик, совсем себя потерял, не зайдешь, не проведаешь? Неужто не интересен уже старый морской волк околокультурных лакун?

Его манера выражаться бесила смутностью, недосягаемостью, которую вроде бы можно было вот-вот преодолеть, но окончательно никак не давалась нить его ариадноспасительной – я чувствовал это, но, увы, лишь чувствовал – речи. Надеюсь, читатель окажется искуснее меня в распутывании этих сложнонеподчиненных узлов.

Пригревало весеннее декабрьское солнце, мы сидели на коричневом рояле за старым сараем старого ТЮЗа, болтая ногами, как сущие дети. Иногда из рояля раздавался интеллигентный звук си второй октавы.

– Мы остановились на неоднозначностях и глубинах, которые я якобы игнорирую, – как ни в чем не бывало продолжал он разговор, будто не пролегло между нами русло поперечно текущей жизни. – Но я-то их и создаю, прошу заметить. У вас ведь все просто: каждый имеет право на образование – и подайте ему на блюдечке. Но это не такая вещь, которую можно на блюдечке, это вообще не вещь. Каждый имеет право попасть на Луну. Давайте запишем в конституцию, что каждый имеет право на любовь. Создадим министерство. Выделим средства. И будем яростно обсуждать, нужны ли элитные школы любви или пусть будут только общелюбовные.

– Ну, ты загнул. Это все-таки разные вещи.

– Правда? Нет, ты действительно так думаешь? Ты когда-нибудь пытался осознать, понимаешь ли ты Закон всемирного тяготения? Я вот не питаю нежных чувств к математике, и закон этот для меня туманен, мягко говоря.

– Ты хочешь сказать, что учеба – это любовь?

– Вот именно. Одаренный ребенок – это не тот, который чертовски быстро считает, а тот, который любит цифры. Как художник любит краски. Не пейзажи, а краски. Их запах, консистенцию, вражду и дружбу, любовь. Такой ребенок должен встретить такого учителя. Как ты представляешь себе несколько миллионов таких встреч ежегодно? Это же не хромосома, где азотистые основания встречаются автоматически.

Мы перешли на ты будто когда-то раньше, будто расставание наше было не сплошным, а встречались мы где-то сомнамбулически, во сне или в чужих пересудах, не подозревая о том. Наши тени удлинились до самого забора и соединились головами на облезлой кирпичной тумбе, на плахе красного заката – сказал бы я по другому поводу, и мне казалось, он видит мои вопросы заранее.

– Настоящий художник не нарисует круг, он не знает такую фигуру, пальцы не двинутся по такой траектории. Существует обратное лобби, которое считает как раз рисование кругов признаком профессионализма. Но Леонардо изучал анатомию не для того, чтобы лучше рисовать, наоборот, он рисовал, чтобы понять человека.

– Но ведь олимпиады, конкурсы всякие придумали как раз для выявления одаренных детей, а как их проводить, если не рисовать кругов, то есть без формализованных критериев?

– Да, придумали, придумали. Рекордсмены ЕГЭ демонстрируют удивительные возможности человеческого приспособления. Видимо, и это кому-то надо. Это тоже можно считать одаренностью. То есть победители олимпиад пусть выступают в цирке, это их стезя. Я не хочу никого оскорбить, существует Дю Солей, высокое искусство.

– То есть ты не видишь в олимпиадах ничего положительного?

– Это сублимированная форма советских экзаменов. Она вредит всем. Учитель сам не замечает, как раздувается от чувства собственной значимости, нужной лишь для привлечения следующего поколения, для чего же еще. А школьнику внушается ложное чувство успеха, гордости, благополучности. Я съем свою шляпу… две шляпы, если хотя бы треть призеров через десять лет после окончания школы будет заниматься этим делом, в котором они призеры сегодня.

– Что же делать со всеобщим образованием?

– Откуда мне знать, я не министр Васильева. Я же говорю, что меня не интересует то, чего никогда не было и не будет. Всеобщее среднее образование существует в головах чиновников, а туда я не ходок.

– Хорошо, тогда давай обратимся к тому, куда ты ходок. Для встречи ученика и учителя, о которой ты говорил, нужен некий специфический менеджер. Директор школы, не правда ли?

– Да, это уникальная профессия, такого человека в институте не вырастишь. Разные бизнес курсы и т.п. – просто детский сад по сравнению с тем, что этот человек должен переживать, переделывать, передумывать. Страшно представить. Общаться с различными президентами, мэрами, бизнесменами, участвовать в других неприятностях, а родители чего стоят… боже упаси. Все ради школы, ради той встречи. Зачем это ему надо, никто не знает. Он одинок и не понимаем, в том числе и самим собой, потому что ему приходится меняться не по дням, а по часам. Видимо, это миссия. Судьба.

– А про учителей ты что-нибудь можешь сказать?

– Мало. Я не знаю, как можно по пять часов в день говорить. Причем не о том, что ты сам придумал, а о том, что до тебя уже кто-то изобрел, открыл, написал. Год за годом говорить по пять-шесть часов в день одно и то же. Ужас. Железные люди. Это я про учителей, так сказать, общеобразовательных. А про тех, которых собирает упомянутый директор, я могу сказать еще меньше. Они разные. Лучше спроси учеников. Заходи как-нибудь на линейку, расскажешь о журналистских буднях.

Стемнело стремительно. Он исчез так же внезапно, как появился, растаял в ночном тумане, лист не прошуршал, калитка не скрипнула. Впрочем, земля уже покрылась льдом, а на калитке висел большой ржавый замок.

 

 

 

Елочка, зажгись

 

Дети! Давайте позовем Деда Мороза! Давайте все вместе – раз, два, три! Кто у нас лучше всех позвал Деда Мороза? Коленька. Молодец Коленька! А кто у нас готовил Коленьку? Николай Евлампиевич. Молодец Николай Евлампиевич! Давайте теперь позовем Снегурочку! Кто лучше всех позвал Снегурочку? Машенька. Молодец Машенька! А кто у нас готовил Машеньку? Елизавета Птолемеевна. Молодец Елизавета Птолемеевна!

Меня не покидает стойкое ощущение, переходящее в недоуменную уверенность, будто учителя живут под гипнозом какого-то массовика-затейника, причем обитающего не где-то в министерстве образования, а в учительской голове. Этот затейник не любит называться сферой услуг. Он готовит детей к институту, конкурсу, хороводу с выбыванием, делает полезное для них дело, оказывает услугу, но называться не любит. Может, ему слово «сфера» не нравится. Трудно сказать.

Вам могут встретиться не три прихлопа, а четыре. И притопы могут идти в обратном порядке, так что будьте внимательны.

Нет, это не услуги, это служение. В чем различие? В статусе. Услугами можно помыкать, служение не терпит суеты. Так учителями ж открыто и беззастенчиво помыкают: то придумают общероссийский стандарт, то электронный дневник, то аттестация, то переквалификация. А где ж служение? А в том, чтобы все это величественно выполнять. Служение – это величественное выполнение услуги. А массовик-затейник – как бы промежуточный редуктор или демпфер, примиряющий непримиримое.

А теперь давайте все вместе скажем: «Елочка, зажгись!» А кто это у нас промолчал? Кто такой бука? Васенька. Не плачь, Васенька, иди туда, там зажглась елочка для молчаливых.

 

 

 

Чтение

 

У меня обнаружилось мнение о дискуссиях в социальных сетях. Универсальное. Оно таково. Я эту замечательную дискуссию не читал.

Не все надо читать. Более того: 99,99% книг нечитабельны. Единственный смысл чтения – загадка человека, то есть автора. Когда вы понимаете, кто перед вами, дальше читать – только наркоманить. Если вы, прочитав «Дядю Ваню», понимаете, что может написать Чехов, читать «Три сестры» не имеет смысла. Меня не интересует сам дядя Ваня, персонаж. Меня интересует, как Тургенев создает ощущение утра у реки, с помощью чего в себе, а само утро мне безразлично, у меня своих утр не перечесть. Меня не трогают идеи Достоевского или Толстого, если они у них вообще есть, мне надо узнать, кто такие Толстой и Достоевский, не известные изначально самим себе, выявляющиеся на бумаге. Если я это вижу, никакую «Войну и мир» я уже не дочитаю. Мне интересно, что написал бы еще Грибоедов, он остается загадкой, и Гоголь остается, и еще некоторые, но их мало, библиотеку не составишь.

Берешь в руки Сэлинджера или Джойса, Пелевина или Седакову и думаешь: «Я вас знаю, что вы опять тут толпитесь, прохода не даете, хоть на улицу не выходи». То есть хоть в книжный магазин не заходи. Книжный магазин – это улица красных фонарей. Топчутся, подмигивают, а в глазах тоска такая, как у птиц.

А которые называются еще живыми, в органическом смысле, ходят важные, называют себя писателями и вносят вклад в литературу. Будто сдают анализы. А специалисты исследуют: достаточно ли сахара, не завелись ли какие сатанинские палочки, народные антитела, инородные теломеры, в норме ли уровень поклона канону и уклона от искона. Своим существованием они лишний раз доказывают, что читать опасно: вы никогда не знаете, как это на вас скажется. В 99,99% случаев вам не повезет.

Но бывают дни, когда вы чувствуете: существует книга, которую вы должны прочитать. Она мерещится физически, до ощущения шероховатости обложки, и вы ее ищете, как медиум, сканируя пространство и глядя сквозь стены. И когда она оказывается в руках, все вокруг обретает смысл и правильные очертания, и появляется мнение. Например, о дискуссиях в социальных сетях.

 

 

 

О педагогике

 

Не педагогируй, да непедагогируем будешь.

Трудно представить, чтобы Шаримил Яткусович мярил горомыхло. Ниплиба торень, как говорится, промодай ахло. Сирибель, сирибель тахая впирибудь убирявкает зуки. С другой стороны, лякий шкудень иссопкнет йохту и пайсикуть вявя. Тызий пантару, тызий, а в заром-то иеле 3/2≠2/3. Что может быть постояннее Больцмана при отсутствии информации? Только обороноспособность страны. Гурируй не гурируй, а фи ить. Самая очевидная вещь на свете – желание людей не видеть очевидное. А-а-а! Исень-исень. Обнимемся, чтоб не. Чтоб да.

 

 

 

Итоги года

 

Море опять обошлось без меня. Как оно терпит.

Дача тоже.

И много других мест.

Книга не издана. Детский сборник только.

Картины нарисованы, но впопыхах.

Ученики, несмотря на все усилия, продолжали где-то побеждать.

Растянул ногу на футболе с ними, три месяца болела.

Я понял, что имели в виду древние греки, говоря о богах. Я их видел. Их женский вариант. Богиня – это предельная форма души, возникающая в минуту свободы. Она материальна, наблюдаема. Но не материальна в том смысле, что с ней нельзя экспериментировать. Свобода не экспериментабельна. Богиня прекрасна в истинном значении этого слова. Можно сказать, это синонимы. Она ошарашивает и осчастливливает. Не принадлежит. Ей принадлежат. То есть она может перепархивать от девы к деве, от лица к руке, и никогда не знаешь, откуда она тебе улыбнется открытожизненной изумленноуверенностью.

Что еще.

Погода была не очень. Тянуло в сон.

Министерство просвещения продолжало существовать.

Крым все еще наш.

 

 

 

Электронный табель

 

Я окончательно презрел

Последних ангелов горланье

И за компьютер молча сел

Заполнить табель глупых дел

Ледащею дрожащей дланью.

 

Я сетовал, грустил, и гас

И в ярости как бес метался,

И втуне мой огонь угас,

Но реноме я школы спас,

Хоть сам без оного остался.

 

 

 

Разница

 

Репетитор учит методикой.

Учитель учит собой.

Вот и вся разница.

Последствия катастрофичны. Когнитивный диссонанс, воровство на космодроме и пр.

 

 

 

Тост

 

Существует категория людей, для которых успех означает победу над другими. Им можно посочувствовать, ведь у них больше ничего нет, кроме состязания с окружающими, может быть, и не подозревающими об этом. Их можно как-то понять: видимо, им не повезло с семьей, или со школой, или с книгами или со всем комплексом воспитывающих обстоятельств. Или дело в генетике, если генетика вообще имеет отношение к сознанию, ее же в мире и выявляющему. Когда будет найден ген, ответственный за изучение генетики, решится наконец вопрос субъект-объектных отношений и можно будет вздохнуть с облегчением даже соревнователям. Как жизненное поприще им больше всего подошла бы политика, но для политики они слишком спортивны. При этом, хотя их не так уж много, правила устанавливают они. Другие не успевают опомниться, как оказываются посреди чужих ажиотажей. Вы еще не сообразили, с какой ноги встали, а уже бежите, пусть и при пустых трибунах, но по-настоящему, к заветной ленточке. Вы должны участвовать, потому что кто-то хочет приз. Логика чудовищная, но попробуйте уклониться. Вас уже сравнили, поставили оценку, занесли в список на таком-то месте, нарисовали перспективу. Надо обладать гераклической силой воли или счастливым характером, чтобы стряхнуть этот гипноз, мило улыбнуться и сказать наивным голосом: «А мне это не надо».

Так выпьем же этот гранатовый грантовый гарантированно ветроградный сок за то, чтобы по деревьям лазали дереволазающие, по морям плавали мореплавающие и на диванах сидели диваносидящие. И чтобы им за это ничего не было.

 

 

 

Отчаяние

 

Удивительно, поразительно, можно ли к этому привыкнуть. Сам же хочешь, чтобы дети спорили, не соглашались, непослушно уходили от заготовленных взрослыми позиций, и вдруг оказывается, что их несогласие как раз в том, чтобы эти позиции занять, приспособиться к бесспорному миру взрослых и предоставить массу аргументов в пользу послушания. Тут бы вроде и порадоваться, что с тобой не согласны, ты ведь этого и добивался, но как-то хмуреет на душе и тянет безнадегой во все щели по-зимнему дачного сердца.