глава29

Мы находились в районе Чуйской долины под названием Аспара, где железная дорога разделяется на разные направления. По обыкновению, в подобных местах установлены семафоры, которые и использовали в те годы туристы вроде нас с Андрюхой, и выглядело это так. Затемно, с полными рюкзаками шмали, следовало подойти к семафору и дождаться проходящего мимо товарного состава. Сам семафор питался от напряжения в 12 вольт, и большую часть времени на нём горел красный сигнал. Исходящие от него провода были очищены от изоляции множеством разных рук, и надо было лишь замкнуть их любым железным предметом, чтобы красный сигнал сменился на зелёный. Одним словом, обычное короткое замыкание. В лексиконе плановых этот процесс назывался «коротить семафор». Машинист, видя красный сигнал, начинал торможение, и, когда скорость состава падала до такой степени, что можно было зацепиться за вагон, семафор размыкали, загорался зеленый, и машинист вновь набирал ход. За это время «ботаники», как называли нашего брата казахские менты, успевали забросить рюкзаки в один вагон, и сами залезть в другой, чтобы в случае чего, быть в стороне от «фактов», и путь продолжался до станции Луговое. Подъезжая к ней, машинист связывался по радиосвязи с диспетчером и докладывал о срабатывании красного сигнала Аспаринского семафора. Диспетчер в свою очередь сообщал транспортным ментам, и те встречали состав с собаками. Время для стоянок товарняков было минимальным, от силы по 10минут, и обыскать весь состав в такой короткий промежуток было нереально. Кого-то брали, кто-то проскакивал, но таковой была реальность этой заведомо рискованной затеи. Проехав как можно дальше от грозящего облавами места, можно было выходить на какой-нибудь маленькой станции, брать билет и садиться уже в пассажирский поезд, следующий домой.

Вот такой обратный путь предстоял нам с Андреем, но судьба распорядилась иначе, и теперь мы тряслись на борту грузовика, в окружении пяти молодых ментов. Как выяснилось в процессе, это были курсанты школы милиции, то ли из Джамбула, то ли из самой Алма-Аты, командированные сюда для прохождения практики во время каникул. Этакая закалка боевым опытом. Молодые, образованные и принципиальные, они пока ещё были наполнены романтизмом выбранной службы, и договориться с ними о каком-либо компромиссе было нереально. Мы с Андрюхой были для них охотничьим трофеем, а какой охотник отпустит пойманную дичь... Спустя время «Газ» выехал на безлюдную трассу, и вскоре мимо нас начали проплывать первые признаки цивилизации в виде жилых строений, автомобилей, людей, животных...

Пост ДПС, у которого мы остановились, являл собой типичный на трассах Союза скворечник. Нас с Андрюхой завели внутрь, где пожилой майор в засаленной на локтях и коленях форме привычно и непринужденно заговорил с нашими конвойными. Казахский язык отличается от узбекского примерно, как украинский от русского, поэтому проблем для его понимания у меня не возникло.

– Только двое? – спросил майор одного из курсантов, видимо старшего группы.

– Был еще один. Местный. Полную коляску вез на мотоцикле, – ответил ему молодой.

– Что с ним дальше было? – улыбнулся майор.

– Траву заставили вытряхнуть, облить бензином и сжечь. Что-то пытался рассказывать нам, бубнил, плевался – в итоге сжёг всё до последней шишки. Отпустили, – улыбался курсант, и, удовлетворенно кивнув в ответ, майор протянул ему бланки протоколов.

Мы присели на полу в уголке, а курсанты принялись записывать наши данные и оформлять какие-то бумаги. Когда после формальных процедур нас оставили в покое, я повернулся к Андрею.

– Прикинь, они местного отпустили с целой мотоколяской шмали, – я смотрел на реакцию старшего друга и, кроме странной апатии к окружающему, ничего не наблюдал.

Андрей изменился до неузнаваемости. Позднее, мне не раз приходилось наблюдать, как разные люди переживают свои неудачи, замыкаясь в себе и впадая в состояние анабиоза. Андрей совсем был плох и пассивен. Живой огонь в его глазах как-то сразу потух, а врождённая немногословность превратилась в абсолютное безмолвие. Уходя за водой, я оставил в овине одного Андрюху, а на борту увидел совершенно другого. Наш арест я, в силу возраста переживал, лишь наблюдая за внезапной надломленностью Андрея, что в целом весьма удручало меня.

– Сколько у нас денег есть? – спросил я его. Молча, и без эмоций Андрюха вытащил из кармана смятые купюры. Две десятки и две банкноты по одному рублю. Двадцать два рубля. Не густо. Двое курсантов ещё что-то писали за столом, когда майор вышел покурить в открытую настежь дверь. Я встал и вышел вместе с ним.

– Командир! У нас деньги есть. Может, договоримся? – взял я быка за рога.

– Сколько? – почти мгновенно спросил старый мент, глядя в небо и выдыхая дым сигареты.

– Полтинник! – недолго думая, выпалил я.

– Не пойдет. Мало, – так же, не глядя на меня, ответил майор. Он не смеялся. Не иронизировал. Думал конкретно и говорил по-деловому кратко.

– Тогда отпусти меня одного. Трёх дней мне хватит, чтобы привезти из Ташкента деньги изабрать его, – я кивнул в сторону Андрея, сидящего на полу в неподвижной позе.

– Скажи, сколько надо привезти? – говорил я с чувством волнения. Мне казалось, что майор сейчас задумается и назовет мне сумму, однако наивность моя тут же была разрушена его ответом.

– Нет-нет! Всё! Какой Ташкент! Я не могу. Вас курсанты взяли, а с ними разговаривать бесполезно, – мент натянул на себя маску неприступности.

– Местного же отпустили, – сказал я, вопросительно глядя в его глаза.

– Ну, ты сравнил! На то он и местный! – с непонятным для меня ударением на последнем слове сказал майор, и, растерев окурок подошвой, направился внутрь. На ходу я шепотом пытался обратить его внимание на то, что мы залётные, и никто никогда не узнает, что мы были здесь, но старый мент уже потерял ко мне интерес. Вскоре приехали другие менты, на служебной машине и в форме, сковали нас с Андрюхой одними наручниками и повезли в КПЗ, расположенное в посёлке городского типа под названием Мерке, в сорока минутах езды по трассе.

«глава 30»

КПЗ, куда нас привезли, располагалось в одном здании с отделением милиции. В дежурной части, перегороженной большим стеклом, нас приняли местные менты и, с восхищением глядя на полные шмали рюкзаки, беззлобно шутили:

– Ну что ж, ботаники из дружественного Узбекистана... Добро пожаловать в Казахскую Советскую Социалистическую Республику!

Здесь нас тщательно обыскали, отобрав шнурки. Деньги оставили. Прямо напротив, из зарешеченной двери на нас глядели какие-то люди, явно арестанты, и кто-то из них говорил вглубь камеры:

– Ребятишек привезли Ташкентских, с двумя рюкзаками дури. В Долине хапнули. Эх, не повезло... Бедолаги...

После обыска нас закрыли в это же помещение, которое все называли «телевизором». Им оказалась совершенно пустая камера, 3 на 2 метра, с деревянными полами, выкрашенными в зеленую краску глухими стенами и тусклой, забранной мелкой сеткой, лампочкой под потолком. Вместо двери – решетка. На полу сидели и полулежали несколько человек, разглядеть которых в этом тёмном помещении мне хорошенько так и не удалось. Вообще, после того как решетка закрылась за нами, я начал воспринимать действительность в черно-белом цвете, и в каком-то ирреальном измерении. Время потянулось, будто фильм в замедленном действии. Прошли вглубь, сели у стены. Поздоровались с окружающими. Никаких расспросов. Гнетущая тишина. Оказывается, этот телевизор как карантин, где долго не держат. Дальше по коридору есть камеры, куда переводят тех, кому подписана санкция на арест, и откуда не позднее 10 дней этапируют в Джамбульский СИЗО. Сегодня суббота. Значит, до понедельника мы будем сидеть в этой душегубке, пока нами не займутся следователи.

Кроме уголовных преступников, сюда закрывали и пьяных, доставляемых из посёлка, и держали до полного вытрезвления. Наутро пьяный платил штраф – 10р., и его выгоняли. Если с собой денег не было, за ним могли приехать знакомые, и, заплатив червонец дежурным ментам, забрать своего алкаша, если же приехать некому, и денег нет, составлялся протокол, и штраф приходил уже после, по месту работы. Из 4-5 находившихся здесь, всё, кроме одного, были на разной стадии пьяны. Единственным трезвым узником был старый, лет 65 бородатый бабай, в национальном халате и тюбетейке. Вид его был суров, и, прикрыв узкие глаза, он молча сидел в углу, перебирая четками. Андрей будто потерял дар речи. Время тянулось. Пьяные кричали и требовали то воды, то на оправку. В туалет выводили всех сразу, он располагался во внутреннем дворе и был летнего типа. Над головой сетка. В двух шагах рвётся с цепи огромный кавказец. Умывальник тут же. Вечерело. Дышать тяжело. Андрей затих. Сквозь полудрёму раздается крик:

– Старшой! Домой пойдем?

– Сиди до утра! Пьян ещё, – вяло отвечают из дежурки.

– Да проспался уже, старшой! Слыш, там матушка больная дома одна, ей лекарство некому подать. Отпусти сейчас, будь человеком, – проникновенно просит человек. Ему на вид лет 25, и язык подвешен как у бывалого. Он только проснулся, и ещё не до конца трезв, однако и пьяным его назвать нельзя.

– Червонец есть? – наконец звучит вопрос из дежурки.

– С собой нету, старшой, но я живу здесь в двух шагах! Десять минут не пройдет как принесу! – убеждает человек.

– Знаем мы вас! Сиди до утра... – прекращает разговор старшой. Человек повернулся, и, оглядывая камеру, сказал:

– Братва, дайте десятку, у кого есть! Выручите по-братски. До хаты дойду, лекарства матушке дам и принесу. Заодно курить и пожрать чё-нибудь захвачу сюда вам, – в его голосе было столько пронзительности, что я проникся к его проблеме, как к собственной. Никто не откликнулся на его просьбу. Тени людей сидели и лежали, не видя глаз друг друга, в темноте и духоте. Здесь совершенно не чувствовалось жизни. Ещё на посту ДПС Андрей дал мне половину имеющихся у нас денег, и эти 11рублей лежали сейчас у меня в кармане. Вытащив десятку, я протянул ее человеку.

– Братишка, бля буду, через полчаса от силы я буду здесь! Дай бог тебе удачи, дорогой! Старшой! Вот червонец, открывай! – человек из убитого горем вдруг стал счастливым.

Медленно подходит толстый усатый мент, выдергивает из пальцев человека купюру и убирает в карман. Ключ поворачивается в замке, дверь-решетка открывается, и человек переступает порог. В этот момент его хватает за щиколотку сидящий возле двери, и молчащий до этого старый бабай.

– А ну погоди! Присядь! – говорит он глухим и безжизненным голосом. Человек без слов опустился перед ним на корточки. – Надеюсь, знаешь, что делаешь. Люди под сроком сидят. Деньги святые! – серьёзно и даже строго сказал бабай.

– Базара нет, отец! Всё будет как надо, тут даже сомнений быть не может, – так же серьезно сказал человек.

– Ну вали уже, что ли, пока я не передумал! – лениво поторопил мент, и человек ушёл. Бабай затих в своём душном углу, и только легкое перекидывание четок в его пальцах нарушало эту сонную атмосферу. Андрей что-то сунул мне в карман. Достаю. Это рубль. Теперь у меня их два. У него поднялась температура, и я начинаю просить дежурного вызвать скорую.

Толстый мент тоже болен этой всеобщей сонной болезнью. Он достал из аптечки несколько таблеток аспирина, налил из графина воду в стакан и протянул мне через решетку. Большего от него ждать не приходилось. Ночь проходит в состоянии забытья. Утром кого-то выпустили. Стало свободней. Оправка. Обед. Еда нормальная, из какой-то столовой, но есть совершенно не хочется. Андрей даже не смотрит на пищу. Со вчерашнего дня я не услышал от него ни одного слова. Меня это уже не пугает. Я привыкаю.

– Ешьте! Кормят только раз в сутки... – не сказал, а скорее приказал нам с Андрюхой старый бабай, принимаясь за трапезу. Его тон и слова странным образом отбивали желание возражать, и мы не спеша, через силу, поели горячего. Вечер. Привели новенького. Когда решетка закрылась за ним, он опустился на пол. Не в хлам, однако изрядно пьян. Окинув взглядом камеру и увидев меня, он подполз и заговорил торопливо и сбивчиво. Человек рассказывал мне, какие неожиданные препятствия возникли вчера на его жизненном пути, и о причинах, помешавших ему вчера вернуть мне позаимствованый червонец. Андрей дремал рядом, а я слушал этот жалкий монолог и думал о разнице между вчерашним человеком, и тем, который сидел сейчас передо мной. Он все говорил и говорил. Бабай, пробубнив злобно ругательство родной речи, со всего маху ударил человека четками по голове. Канатик лопнул, и бусинки со звоном разлетелись по камере. Человек заскулил, отполз в угол, обхватил голову руками и горько зарыдал. Я на ощупь собирал по камере янтарные бусинки и не чувствовал к рыдающему человеку никакой злости. В конце концов, я дал деньги не для него, а ради его больной, нуждающейся в уходе матери.

Утро. Напротив в дежурке движение. Взвешивают наши рюкзаки.

– Девять килограмм семьсот пятьдесят грамм, – мент с весами-безменом говорит второму, который записывает в протокол. Это Андрея рюкзак. Я припал к решетке. – Семь четыреста, – это уже мой.

Тот, что пишет, одет в чёрный пиджак и синюю шелковую рубашку под ним. Галстук развязан и свободно болтается на жирной шее. Следак. Подходит к решетке, внимательными узкими глазами оглядывает всех обитателей телевизора и называет фамилию Андрея. Допрос начался. Через час следак привёл Андрюху, и произнес мою фамилию.

– Говори, что собирал для меня, и по моей просьбе, – успел шепнуть мне старший, и это было радостным событием. Андрюха заговорил! Лестница на второй этаж. Маленький кабинет. Прибитая к полу табуретка. Я сижу на ней, а напротив меня шуршит бумагами за столом толстый следак. После формальных вопросов, я слышу то, о чём накануне шепнул мне Андрей.

– Для кого собирал коноплю? – размеренным тоном, и с некой ленцой спрашивал мент.

– Для себя, – отвечал я. Мент поднял огромную голову и уставился на меня.

– Для кого собирал? – повторил он.

– Для себя, – повторил я. Мент медленно поднимает свою толстую задницу от кресла, огибает стол, и со всей дури бьет меня кулаком в область виска. Как пушинка, я слетаю с табуретки и, падая на пол, больно ударяюсь головой о стену. Искры летят из глаз, а затылок становится горячим и влажным. Поднес руку. Ладонь в крови. Мент несколько обескуражен. Сижу молча, ибо никогда не кричу в таких случаях, как Алим. Мент взял меня за шиворот и резким движением водрузил опять на табурет. Сел за стол, вынул из кармана пиджака носовой платок и бросил мне.

– Прижми к башке! – сказал он, и я прижал чистым и надушенным платком ссадину на затылке. Шишка была приличной. Следак начал нервничать. Он кричал что-то злобное и в итоге бросил передо мной несколько крупных фотографий.

– Смотри! Он тоже семафор коротил! – последние слова ещё не имели тогда для меня смысла, но фотографии уже были у меня в руках. Их было три. Черно-белые, но очень четкие. На первом снимке крупным планом проступало лицо явно лежащего молодого парня. Лицо было белым, а глаза широко раскрыты. Он будто смотрел в небо в явно обкуренном состоянии. На втором снимке этот же парень был снят с более дальнего расстояния. Он действительно лежал на спине, точнее на рюкзаке, заброшенном за спину. На месте пояса было какое-то огромное черное пятно, и виднелись детали железнодорожных шпал. На последнем фото были запечатлены ноги, отделённые от туловища, обутые в точно такие же, как у меня, бутсы.

– Видели бы вы своих матерей моими глазами.. – сказал мент, чей гнев постепенно сошел на нет.

– Для кого собирал? – в последний раз спросил он.

– Для себя, – я даже не думал менять мнение.

– В конце концов, разницы нет никакой. Твой старший все равно получит статью за вовлечение малолетки в преступную деятельность. Прочти и распишись! Я прочёл протокол допроса. Там было всё так, как я говорил. В камере, увидев мой подбитый глаз и окровавленный платок, старый бабай зло выругался. Андрей приобнял меня за плечи, когда я присел рядом с ним, и в его глазах было целое море печали.

– Я сказал ему, что собирал для себя, – говорил я, обращаясь к Андрею. Тот не ответил. Впервые я поступил по-своему, наперекор его мнению. Ведь я действительно собирал шмаль не исключительно для него.

Из головы не выходили увиденные в кабинете ужасные снимки, и мне очень хотелось поделиться этим с Андреем, но, учитывая его состояние, я не решился на это. Обед. Сегодня Андрюху переведут в камеру, где у него будут более сносные условия, чем в телевизоре. Странно, но этот человек уже не вызывал у меня трепета и восхищения как два дня назад. Сейчас это был просто друг, который сильно заболел, и нуждался в снисходительном к нему отношении. Из разговоров в дежурке стало ясно, что пришла машина, которая повезёт меня в Джамбул, и мы с Андреем крепко обнялись. Дверь телевизора открылась, и, переступив порог камеры, я обернулся. Андрей поднял руку в знак прощания, и тоже самое проделал старый бабай. Прощай, Андрюха! Ты дал мне всё, что только мог дать. Ты показал мне Чуйскую долину, и теперь я сам стал таким же взрослым и сильным. Ржавый жигуль вез меня меня в детприемник Джамбула, и, глядя в окно на мимо проплывающий пейзаж, я совершенно не чувствовал себя пленённым. Наоборот, я был внутренне свободен и умиротворен, как человек, достигший своей цели. Как оторвавшийся однажды от материнской кроны лист, ещё долго будет носить меня по свету ветер перемен, покуда в один миг настоящее не перестанет переходить в прошлое, а будущее – в настоящее. А пока впереди меня ожидают Джамбул, Алма-Ата и другие города Казахстана, где я встречу много интересных и замечательных людей, однако это уже совсем другая история...

КОНЕЦ