Глава V. Александр спал. Его трясли настойчиво, толкая в бока

Александр спал. Его трясли настойчиво, толкая в бока.

- Штэй ауф, Алекс![36]

Над ним, чуть наклонясь, стоял длинный фельдфебель, а рядом ещё два солдата. Саша сделал гримасу и стал подниматься:

- Вас ист лез?[37]

- Штэй ауф унд гей минт ус.[38]

- Цум альтен?[39]

Ответа не последовало. Они вышли и направились наверх по дороге к канцелярии с кухней. Шли мимо молчаливых затемнённых домов. Прошли всю деревню Вохоново. Подошли к комендатуре. Александр открыл дверь. В лицо ударил яркий свет и на чистейшем русском языке человек в немецкой форме сказал:

– Заходите и садитесь.

За столом сидели два власовских офицера в немецкой форме.

Помня о своих чёрных волосах, Саша подчёркнуто уверенно снял с головы засаленную пилотку и опустился на стул напротив них.

Сердце билось учащённо. Он понимал, что его вытащили по чьему-либо доносу. Но в чём его могли заподозрить?

Власовцы внимательно оглядели его с ног до головы.

Александр с безразличным видом устало наклонил голову над столом.

– Фамилия?!

– Ксенин.

– Имя-отчество?!

– Александр Степаныч.

– Год рождения?!

– 1918-й.

– Где родился?!

– В Челябинске.

– Точнее

– Ленина 22, квартира 9.[40] Мать моя из кубанских казачек, отец – слесарь, сибиряк. Есть два брата, один – Алексей, старше меня, рабочий, сейчас в армии. Младший – Николай – учился в десятилетке. Я – артист, начинающий. Играл в Ленинградском Театре драмы и комедии.[41]

Воевал под Лугой в 237-й дивизии. Попал в плен при выходе из окружения, долго плутал по деревням. У немцев после Любанского лагеря был при полевой жандармерии АОК 16. Здесь уже почти 2 года. Немецкому учился в школе.

В таком чётком плане Александр спокойно выложил свою «биографию».

– А почему, когда все вступили в РОА или «хиви» ты не вступил тоже? – резко спросил один из допрашивавших.

– Я же вам сказал, что у меня два брата на фронте.

– А может, они уже тоже в плену, в РОА или в «хиви»?

– Не уверен. А если вступлю, что на мне, креста нет, что ли, вдруг заставят стрелять в братьев? Этого я себе никогда не прощу.

Вдруг перед глазами Александра что-то зачернело. Он не успел сообразить. Резкая боль заставила его отшатнуться: допрашивавший сунул Саше в левую ноздрю мушку пистолета, и, дёрнув её, разорвал. Потекла кровь. Второй приостановил агрессивного друга.

– А почему агитируете крестьян не поддаваться немецкой эвакуации, склоняете уходить в лес, говорите, что «скоро придут наши»?

– Не знаю, кто вам доставил такие сведения…

– И ты думаешь, – переходя на «ты», усмехнулся допрашивавший, – что Красная Армия, придя сюда, погладит тебя по головке?

Александр сделал паузу.

– Я понимаю, что ждать добра от наших мне не приходится, хотя никому я зла не сделал.

Власовцы переглянулись.

Саша продолжал:

– Войны не вечны, – тут он притворился наивнейшим, – Фронт же стоит незыблемо и, думаю, по его линии пройдёт перемирие.

«Собеседники» Александра несколько успокоились. Так продолжалось часа три.

– А почему вы, артист, не вступили в концертную группу?

– Я уже давно здесь. Свыкся. Кончится война вернусь к сцене.

– Так вам и дадут?!

– Я всё-таки надеюсь, что она кончится.

Власовцы переглянулись и хмыкнули.

– Завтра тебя отправят в Гатчину и там разберутся.

Затем дверь отворилась и Александру приказали выйти.

*

*

*

Первый снег в Киев в 1939 выпал в конце ноября. Рафаил шагал по мокрому тротуару, пытаясь наступать на горбатые снежные холмики. Они издавали чвакающе-хрустящий писк, и это его забавляло. Сегодня вечером в школе состоится первый вечер поэзии.

Рафа давно пытался рифмовать, но понимал, что получаются какие-то «слащавые» виньетки, а не шедевры. Ему необходимо что-то предпринять. Сломать себя изнутри, чтобы стать лучшим школьным пиитом. Поднявшись к себе домой, прошёл в таинственную комнату дяди Бориса. «Утонув» в старом дерматиновом кресле учёного, стал размышлять. Тема сама по себе не рождается. Должно с ним что-то произойти, случиться что-то необычное. И вспомнил!

Неделю назад в классе появилась молодая учительница литературы Изольда Михайловна Сосновская. Редкой красоты и обаяния девушка, она пленила всех мальчишек. Девчонки даже почувствовали соперницу!

Она рассказывала о русском языке и значении каждого слова, о богатстве и ёмкости произведений. Но особенно Рафаил запомнил её высказывание о человеческой душе.

– Ребята, запомните, что бы в жизни не происходило, особенно тягостное, физически нестерпимое, помните: что душа по массе своей тяжелее физического тела. Учитесь помогать друг другу, поддерживать её. Не дайте душе упасть.

Класс завороженно слушал свою наставницу.

– Рафаил, какой ты видишь душу кого-то из нас? Расскажи.

Рафа встрепенулся. Как и положено, он привстал, тарабаня пальцем по краю стола… Задумался.

– К примеру, ваша душа прозрачная, тёплая и очень пушистая, – Рафаил смутился от своих слов, но продолжал, – Она требует особого ухода, бережного и наделённого романтикой.

Изольда Михайловна, прищурив огромные синие глаза, присела на край учительского стула.

– Ну-ну, продолжай.

Рафа осмелел.

– А ещё, почему у вас такие синие глаза, в них можно утонуть?

Первыми засмеялись мальчишки, девчонки поддержали их хихиканьем.

– Рафаил, вы уже взрослый. Это – природа. А, внутренне, вы смогли проникнуться ко мне. Я благодарю за искренность.

Рафаил сел на место. Сосед по парте Федя Фесенко хохотал громче всех.

– Замолчи! – Прервал его Рафа, – Твоя душонка скользкий, слизистый пень напоминает, не больше!

Изольда Михайловна прервала неожиданное веселье.

– Друзья, через неделю мы проведём поэтический час. Каждому из вас необходимо написать произведение и представить его на литературный суд.

В классе зашептались. Но Рафаил знал, что первое и серьёзное признание в стихах он посвятит Красоте.

Через час, сидя в кабинете Бориса Ильича, поджав ноги в кресле, Рафа выводил нужные слова о Ней.

«Появись хоть на миг, появись и…»

Рифма рождалась непроизвольно. Откуда-то сверху невидимый голос, словно диктовал нужные строки. Рафа знал, что через десятки лет, благодаря этой учительнице, он станет известным писателем и поэтом России.

*

*

*

Александр отсчитывал часы. Сегодня вместе с литовскими «партизанятами», так он их называл, они должны бежать. Вчера перед уходом из штатсгута «партизанята», по разработанному плану, порвали все телефонные провода. Так постарались, что вообще все части, находящиеся в Вохоново, потеряли связь с Гатчиной и Войсковицами. Наступил день спасения.

Через деревню струился густой поток отступающих. Низкие тревожные облака, словно грибы повисли над селом. По разъезженной дороге Саша шёл быстро, стараясь быть неузнанным. Недалеко от хоздвора его остановил рявкающий голос:

– Хэй, Хайль! – это был жандарм-мотоциклист.

Благо он знал Александра как переводчика.

– Ничего тут не разберёшь! Связь прервана. Передай конверт коменданту фон Бляйхерту, – он сунул Александру в руку конверт.

Это был приказ о немедленной эвакуации гражданского населения. В ответ на Сашино «Яволь!» жандарм повернул мотоцикл и уехал. Поблизости никого нет. Александр засунул конверт за пазуху. Оглянулся и зашёл в уборную. На мелкие клочья порвал приказ гатчинского коменданта и пошёл дальше, искать путь скорейшей свободы.

Снующие вокруг немцы из штатсгута не обращали внимание ни на что. Каждый торопился ухватить себе что-либо из казённого имущества. Заранее предупредив вохоновцев о грозящей им эвакуации, Александр направился к литовцам. Предстоял побег в лес. Однако старший из них вышел к нему с огорчённым лицом.

– Мы ещё вчера посоветовались с товарищами и решили пока воздержаться от побега.

Александр стал пытаться переубеждать их:

– Как же так?! Мы столько готовились! Запасли продукты! Если не сейчас, то никогда нам не вернуться к своим!

Литовцы покачали головами и наотрез отказались бежать. Александр ощутил растерянность и одиночество.

Он взял свой приготовленный для побега рюкзак и направился в сторону леса. Ему необходимо быстро догнать поток отступающих. Только вперёд.

– Алекс! Вы торопитесь?! – вдруг окликнули его незнакомый офицер и два унтера.

– Никак нет! Шёл проститься с местными жителями, – Саша мгновенно стал соображать, что ему отвечать.

– Комендант сказал, что вы отправитесь вместе с солдатами переводчиком. Мы еле вас нашли.

Два унтера окружили Александра и, как то, сверляще дерзко стали разглядывать его внешний вид. Александр догадался, что это были отступавшие немцы. А при эвакуации, чтобы общаться с жителями, им обязательно необходим переводчик!

– Разрешите я зайду в дом портного? Он был мне вместо отца.

Немцы переглянулись. Кивнули головой в знак одобрения. Саша лихорадочно соображал: как быть?! И причём здесь портной?..

Они медленно подошли к дому Алексея Семёновича Иванова. В дом портного вошли без стука. Кроме хозяев Саша увидел много незнакомых немцев. Портной во избежание подозрений со стороны постояльцев, сразу обнял Сашу и тихо прошептал: «Ты что, хочешь остаться? Дождаться прихода своих?»

Александр знал, что в доме портного есть пианино. В приподнято-игривом настроении, он подошёл к старенькому «Стэнвею». Инструмент был уникальным, изготовлен в Нью-Йорке в XIX веке. Немцы его реквизировали в одном из ленинградских музеев и зачастую музицировали в дни своих праздников.

Он приподнял чёрную крышку, легко пробежался по клавишам. И тихонько начал поигрывать знакомые русские мелодии. Его окружили немцы, поклонники хорошей музыки. Кто-то из них стал предлагать Александру исполнить то одно, то другое произведение. Но когда Александр заиграл «Песню о Степане Разине», в комнатке раздались одобрительные возгласы и аплодисменты.

План побега был временно приостановлен.

Александр подумал, что надо действовать решительно. Дядя Алексей всё понял без слов. Он быстро шепнул Александру, чтобы тот следовал в хлев и прятался на сеновале. Иначе будет поздно.

Немцы расслабились. Самогон портного оказался для них очень крепким. Выкрикивая лающие лозунги: «За Гитлера!», «За вермахт!». Они громко начали орать любимые песни – марши. Доиграв последний «шедевр», Александр, как ни в чём не бывало, вышел «до ветру». В небольшом хлеву пахло летом. В дощатые стены сквозь щели набивался колючий снег, напоминая о зиме. Но сейчас этот сарай казался Саше «островом воли». Он понимал, что в «пузатом» колючем «чреве» соломы, он найдёт свой приют.

Он запрыгнул на самый верх стога и, стараясь без лишнего шума, стал быстро выгребать глубокий тоннель.

В детстве, когда он бегал с мальчишками в степь, особенно после жатвы, они выбирали самые высокие стога и устраивали, как на горке, массовый спуск вниз, кто быстрее. Эта забава всегда длилась недолго. Появлялся механизатор и разгонял обезумевшую толпу ребятишек.

Наконец, лаз был готов. Саша, как в детстве, вкатился внутрь соломенной воронки и замер. Примерно через час в хлев пришли немцы и стали собирать солому для набивки матрасов и подстилки. Приближалась спасительная ночь тишины.

*

*

*

Сентябрь 1928 года для Рафаила запомнился навсегда. Газеты и радио вещали Правительственное сообщение о победах в строительстве социализма.

Рафаил был смышленым мальчишкой. Слушая радио, зачастую мог пародировать те или иные голоса. Ему всегда казалось, что где-то в глубине этого «голосовещателя» живут маленькие человечки, которые умеют так громко разговаривать.

Однажды, услышав любимую дядей Борисом мелодию Моцарта, он подбежал быстро к радио и выключил его. «Вот придёт вечером дядя, и я ему сделаю подарок, неожиданно включу прозрачную мелодию, он будет доволен». Но чуда не произошло.

Дядя Борис вернулся в тот день очень расстроенным. На обычные приветствия Рафы пытался не отвечать. Сока мгновенно догадалась: что-то произошло. Сняв пальто, Борис Ильич прошёл в кабинет, Сока последовала за ним. Рафаил наблюдал со стороны за сценой, и вдруг какое-то щемящее чувство тоски «придавило» его сердце.

Наконец, родной голос окликнул его. Рафаил в одно мгновение уже сидел на коленях профессора. Дядя начал издалека.

– Рафаил, ты уже взрослый. Хочу рассказать тебе одну страшную историю…

Рафаил заслушивался, когда дядя рассказывал ему различные мифы, легенды.

– С твоим папой произошло самое ужасное…

Борис Ильич выдержал паузу.

– Он как всегда пошёл на приём к больному домой. И… спускаясь на лифте, сорвался в шахту. Металл всмятку, а Соломон… Погиб. Ты теперь один. Без родителей. Вот так горе.

Борис Ильич замолчал. Он задумался о чём-то своём. Вдруг Рафаил, словно после озарения, тихо спросил его:

– Теперь мы вдвоём? А как же мне без мамы и папы? Я теперь сирота, что ли?..

– Да, мы будем вдвоём. А мама и папа встретились на небе. Человек умирает, но потом рождается вновь.

– Как это рождается? Я стану большим, а они ещё будут маленькими? Это нечестно.

– Рафаил, иди, пожалуйста, к Соке. Она всё объяснит, – дядя отрешённо отвернулся.

Неожиданно для себя Рафаил заплакал. Ему показалось, что где-то высоко в небе сейчас шагают его маленькие родители. Они бредут по горам-облакам и никак не могут преодолеть вершину. А он внизу, совсем один, плачет оттого, что не может помочь.

Сока прижала Рафаила к себе и тихо зарыдала. Рафа не любил с детства, когда плакали женщины. Он начинал злиться.

– Сока, перестань! Они живы, только ещё очень маленькие. Когда я вырасту, то буду их воспитывать. А пока, они спят! Не шуми!

Удивлённая от услышанного, Сока вдруг замолчала.

– Рафа, пошли на кухню. Чего-нибудь поедим.

– Сока, что-то не хочется. Я пойду лучше читать.

Повторяя все действия Бориса Ильича, Рафа осторожно прикрыл дверь в свою комнату.

*

*

*

Быстро темнело. Александр продолжал путь, часто останавливаясь и прислушиваясь. Шум доносился со стороны Вохонова, стрельба со стороны Низковиц и Большого Ондрова. Иногда стрельба вдруг прекращалась.

Саша подкрался к опушке у дороги на Березнёво. Вот проехала одна машина, потом другая. Снова дорога опустела. Есть ли кто тут? Стоят ли посты? Патрулируется ли дорога? Выход из леса для Александра стал проблемой. Он понимал: поймают – всё! Не отговориться никаким немецким.

В кармане Саша сжал изготовленный нож с наборной ручкой из разноцветного оргстекла. «В случае внезапного столкновения с патрульным, скажу 2-3 слова по-немецки и – ударю,» – ему было терять нечего.

Приглядываясь и вслушиваясь, Александр прошёл вдоль дороги. Никого. Быстро перебежал опушку. Было уже темно.

Вдруг в нескольких шагах рявкнула немецкая команда и грохнул залп миномётов. Стараясь не наступать на ветки, он осторожно отходил опять в глубь леса. Александр выбрал место под густой елью с низко нависшими над землёй длинными ветками. Немного разгрёб снег. Вытащил из рюкзака валенки. Надел вместо сапог.

Со стороны Елизаветино[42] ухнул выстрел тяжёлого железнодорожного орудия.

– Сволочи, – подумал Саша, – С Ленинградом прощаются. Из Гатчины, верно, орудие привезли…

По расчётам Александра, немцы должны были оставить Вохоново буквально часа через четыре после его бегства. Перед рассветом стрельба стихла; заурчали машины. Он догадался: отступили.

Александр решил пробраться к Вохонову, даже зайти в деревню, чтобы выяснить положение. К посёлку подошёл со стороны леса. Не заметив никого, пересёк узкую улочку. Осторожно постучался в окошко первого попавшегося дома. В нём жила вдова Вера Наукас. Она выглянула и тихонько отворила дверь:

– Сашка?!

– Тётя Вера, немцев у вас нет?

– Нет. Заходи, Саня.

– Тебя позавчера искали. Приходили в деревню. Спрашивали. Ну, мы, конечно, ничего не знали. Говорили: ещё придут.

– А где наши?

– Никто ничего не знает. Переоденься.

Саша надел картуз вместо пилотки. Какой-то шарф.

– Убежал всё-таки!.. Молодец!.. – причитала Тётя Вера.

– Надо уходить в лес, – настойчиво повторял Александр.

Неожиданно на улице послышались беспокойные голоса местных беженцев, которые, сбившись в нервный клубок, не знали, куда им иди дальше.

Тётя Вера наспех свернула в свой платок остатки провизии для Саши. Она понимала, что его не удержать! Александр выбежал на улицу. В этот миг он почувствовал себя Спасителем.

Вдруг свистнул один снаряд, за ним – другой, и рядом, у самого края леса, загремели разрывы. Воздух наполнился свистом, шипением и грохотом.

– Давайте быстрей! – приказывал Саша, – Уходим!

Через несколько минут возле дома вытянулся небольшой обоз. Человек тридцать из разных семей построились за обозом.

– Пошли! – скомандовал Александр, и направился к лесу. За ним тянулся весь обоз. Вновь засвистели снаряды.

– Скорей в лес! – кричал колонне Александр.

Весь обоз отступающих въехал в лес.

*

*

*

Соля был лучшим другом детства Рафаила. С утра до вечера, и в радости, и в горе мальчишки были вместе. Стоило кому-то из них попросить о помощи, они тут же, не раздумывая, спешили выполнить дружественную миссию. Так было и на этот раз. Рафа считал своим долгом помогать двоюродной сестре Бэлле. Её муж итальянец, работал на дирижаблестрое под Москвой. У них был замечательный малыш, с любопытными чёрными глазами-маслинами и кудрявой шевелюрой волос, не поддающейся расчёске. Эдакий чудо-крепыш!

Однажды Рафа с Солей остался в няньках. На руках воспитателей трёхлетний малыш Руальдо. С чего начать воспитание? Всё просто придумали мальчишки. Мы его накормим борщом!

Из Рафы и Соли, учеников второго класса, повара оказались никудышные. Выполнять всё по рецепту согласился Рафа. Он неоднократно наблюдал за нянькой на кухне и примерно знал, как и что «бросать» в кастрюлю. Соля первым вынес вердикт:

– Надо вскипятить воду, затем туда бросить картошки, капусты, свеклы и томата.

Но Рафаил решил готовить по-своему.

– Вначале приготовим продукты, затем всё сбросим в кастрюлю.

Непоседливый Руальдо заинтересованно наблюдал за горе-поварами.

Вероятно, прошло больше часа. Кашеобразное варево бурлило на дне кастрюли, пытаясь вырваться наружу.

– А ты его солил? – спросил Соля.

– А, забыл, – Рафа добавил столовую ложку соли из банки.

Придирчивый Соля попробовал вновь:

– Не солёный. Сыпь, не жалей! – и сам всыпал около половины литровой банки соли в кипящий «борщ».

– Идиот! Ты что сотворил? Его не съесть, он ужасно солёный. Надо срочно его подсластить.

Вслед за солью в кастрюлю посыпался сахарный песок. От химической несовместимости «борщ» разбегался по керогазовой плите.

– Руальдино, будем кушать, – Соля усадил племянника за стол, – Сейчас я тебе подую, остужу. А теперь, за папу… За маму…

От такого гурманного блюда малыш отказался, огласив пропахшую прогорклым запахом квартиру воем и криком.

– Я тебе говорил, повар-химик, что здесь что-то не то. А ты… В это время домой пришла Бэлла. Увидев весь ужас на кухне, она замерла.

– Вы что же придумали? Зачем? – и неожиданно для Рафы и Соли, заплакала.

Рафа подбежал к сестре:

– Что случилось, Белла? Что с тобой?

– Ничего. Уже ничего. Мансервиджи, мужа, вчера расстреляли в Москве. Оказалось, что он был шпионом.

Маленький Руальдо до этого молчал, но после того, как мама сказала об отце, громко зарыдал. Он ещё не понимал, что происходит. Но внутренне ощущал потерю близкого человека.

Бэлла взяла его на руки и понесла в соседнюю комнату.

Соля и Рафа в растерянности смотрели то в их сторону, то на газетное фото Мансервиджи, где он стоял на фоне дирижабля, и с трудом осознавали, что потеря близкого – это навсегда. Семейное горе ещё более сплотило Рафу и Солю.

В начале войны они потеряли связь друг с другом. Только через тридцать лет Рафа узнал, что Соля погиб в сорок третьем на Курской дуге.

*

*

*

В Вохонове уже стояли части красноармейцев. Александр и его колонна из стариков и детей уверенно направилась в деревню. Александр в глубине души полагал, что если не орден Ленина, то даже героя Советского Союза ему дадут (казалось, что он достоин этих отличий: ведь в плену не уронил чести русского солдата, никого не предал, не сменил грязнущую латанную и перелетанную красноармейскую форму на вражескую, даже пятиконечную звёздочку сберёг в прокладке фуфайки).

Вышли из леса поблизости от дома старосты Василия Миронова.

– Зайди сюда, – указал он, – Я нашему батальонному сказал, что ты убежал из плена. Так он хотел тебя видеть.

Майор хмуро глянул на Сашу.

– Вы знаете, что такое «контрразведка»?

– Догадываюсь, – ответил Александр, – Это, наверное, для борьбы со шпионами и разведкой противника.

Майор утвердительно кивнул. Александру приказали сесть в машину. Его было велено отвезти в соседнее Березнево. Саша не сразу понял куда.

День 26 января 1944 года он будет помнить всю жизнь.

Шофёр майора провёл Сашу в соседний от Березневской школы, где располагался временный штаб, дом, и сдал часовому.

В большой комнате на полу лежали красноармейцы. Ещё толком не понимая, где он находится, Александр с нетерпением ждал, когда он сможет свои знания, приобретённые в плену, свою жизнь, поставить на службу Красной Армии.[43] Часа через два Александра вызвали и отвели на допрос в соседнюю избу.

В избе сидели два майора. Александр, долго сдерживавшийся в плену, захлёбываясь от нетерпения, стал рассказывать о своих приключениях. Щеголеватый майор слушал, покачивая ногой в блестящем добротном сапоге.

Вдруг майор резко поднялся и спросил:

– Ты можешь доказать, что ты еврей?!

Александр смущённо улыбнулся и ответил:

– Конечно, могу… Спустить брюки?

– И ты говоришь, немцы не знали, что ты еврей?..

– Если б они знали, поверьте, я бы не стоял здесь.

– Ах ты, жидовская морда! – возгласил щёголь и ногой ударил Сашу в живот.

Саша, вдруг задохнувшись, упал.

– Что ты всё врёшь?! Говори… с каким заданием послан?! Кем завербован?! Когда?! Сколько продал?! Сколько повесил?! Тварь! Кличка?! – он орал, а Александр, корчась от боли, пытался подняться с пола.

Наконец, Саша кое-как вдохнул и сказал:

– Я не предатель. Никого не предал и не продал, обо мне можно спросить в Вохоново.

Щеголеватый вскипел:

– Говори, где перебежал к ним?!..

Нелепые вопросы сыпались градом. Майор, озверев, стал избивать Александра. А ночью, отёкшего и обессиленного от побоев, его вытащили во двор, инсценируя расстрел.

Александр понял, что в подобной ситуации ему необходимо говорить то, что хотят от него слышать. Фантазии Саше было не занимать. По подсказкам следователя он назвал фамилии тех, кого помнил:

– Фон Бляйхерт меня завербовал. Сколько вам надо чтобы я написал человек, которых агитировал вступать во Власовскую армию – тысячу, двести, восемьдесят?..

Довольный следователь успокоился.

– Хватит и восемьдесят. Пиши.

Конечно ни одной фамилии из «завербованных» Алескандр «не помнил». Хотя сам следователь на эту нелепость внимания не обратил.

Александр никак не мог «признать», что «добровольно сдался в плен», что «немцы знали, что он еврей». Тут его фантазия истощалась. Когда Саша писал на себя самонаклёп, ординарец указал, что будет лучше, если Александр припомнит, что участвовал в немецкой пропаганде.

После всей «увертюры» унизительных допросов Александра перевезли в Ленинград на улицу Воинова, в следственную тюрьму.

Пробыть почти два с половиной года в плену неузнанным, убежать, обдурить всех знатоков расовой теории, никого не предать, не продать, спасти десятки людей... И после всего этого, от своих же, пережить нелепую клевету, унизительные испытания, новые лишения свободы… За что?! От родной власти?.. Режим и адское время казались ему теперь ещё страшнее и ужаснее пережитого, более жестокими, чем любой плен. Такое в голове не укладывалось.

Без свидетелей и защиты он предстал перед военным трибуналом.

*

*

*

Рафаил, как и все старшеклассники, особое внимание уделял своему внешнему виду. Девчонки зачастую его называли «мудрый барашка», за кучерявую шапку чёрных волос. Для Рафы было мучительным испытанием, просыпаясь утром, расчёсывать непокорные пряди. А сегодня предстоял ответственный день – первое свидание с Никой, десятиклассницей с параллельного класса.

– Дядя Борис, посоветуй, как мне уложить мои спиральки? – Борис Ильич отложил в сторону карандаш.

– А что, они тебе в тягость?

– Да надоело уже их разгребать по рядам, хотелось бы чего-то особенного, чтобы без муки.

Дядя Борис лукаво улыбнулся:

– Ну, мой друг, есть у меня одно супер-средство. Ученик привёз из Германии. «Бриолин» называется.

– Что-то о таком и не слышал, – Рафа стал вспоминать производные слова, но ничего не шло на ум.

– Всё просто, возьми на столике вон ту зелёную коробочку, слегка намажь субстанцию на волосы и равномерно распредели по всей голове.

– И это всё? А дальше? – Рафа открыл коробочку, изнутри исходил запах лаванды и камыша.

– И, конечно же, не жалей! Мажь и мажь! – Дядя вновь погрузился в тишину своих книг.

Рафаил, весёлый от нового приобретения, вышел в свою комнату. На комоде стоял зеркальный трельяж. Себя можно было видеть с трёх ракурсов. Рафа открыл коробочку, и густой, липкий бриолин постепенно стал перемещаться на его голову.

Наконец, процедура была завершена. В последний раз, аккуратно промокнув полотенце на голове, Рафаил взглянул в зеркало. Время поджимало. На него из отражения смотрел другой юноша. Примазано-блестящий череп, как у трактирных приказчиков, условно напоминал пушистую голову с кучеряшками. Стерев с лица жирные потёки, Рафа вздохнул: «Красота требует жертв!» – и выбежал на улицу

То ли от яркого солнца, то ли оттого, что Рафаил явно переборщил, неожиданно бриолиновое покрытие стало расплываться.

Ника ждала возле школы. Как только Рафа незаметно к ней подкрался и крикнул: «А вот и я!», раздался неимоверный крик. Ника, увидев непривычно замазанного Рафу, стала кричать:

– Сатана! Помогите! Сатана!

На её крик выбежала учительница математики Берта Аркадьевна.

– Клейн! Ты опять юродствуешь?! Школа – это не театр! Прекрати пугать людей!

Рафаил растерялся. Он не мог понять: чем испугал окружающих его внешний вид? Ника продолжала кричать:

– Бриолиновое пугало! Как ты мог?! Уходи! Не прощу! – резко повернувшись, она побежала со школьного двора прочь.

Рафаил, словно побитый щенок, в отчаянье побежал домой. Одна только мысль пульсировала внутри:

– Скорее домой! Смыть весь этот позор! Никогда!..

Дядя Борис и Сока встретили его заливистым смехом.

– Как ты мог поверить, что бриолина чем больше, тем лучше?.. Какой ты ещё наивный! – хохотал Борис Ильич.

Рафаил вдруг осознал свою ошибку. Смех обиды неожиданно разобрал его изнутри.

– Жених, бескурчавый жмых! – он теперь смеялся вместе со всеми.

Неожиданно в стену требовательно постучали соседи:

– Прекратите! У нас ребёнок спит!

Сока вскипятила воду для мытья головы. Огромный коричневый кусок хозяйственного мыла она берегла для особого случая:

– Иди, превращайся в себя!

Рафа пошёл в ванную комнату. Больше никогда он не экспериментировал над собой.

Жизнь в самом себе – продолжалась.

*

*

*

– Вот оно – искупление, Господи!.. – мелькнула мысль, почти неосознанная, и Александр вошёл в кабинет, где заседал военный трибунал Ленинградского фронта. Шёл апрель 1944 года.

За столиком сидел старшина, а рядом с ним – ещё два надзирателя. Александр замер, как в прыжке со стены высотного дома.

– Фамилия?! Имя?! Отчество?!..

Он назвал.

– Помилование писали?

– Писал. Сразу после суда дали бумагу: пиши.

Старший почесал под носом и пристально посмотрел на Александра.

– Так вот, на ваше помилование пришёл ответ, – сказал старшина. В руках он держал какую-то бумажку.

Александр замер. Взгляд его становился напряжённо-внимательным. Он неотрывно следил за рукой старшины, которая теребила толстую самокрутку. Табак из неё то сыпался, то вновь обретал форму. Все затихли, он начал медленно читать:

«… Верховного Совета.. Союза Советских Социалистических Республик… приговор Клей-ну Рафа-илу Со-ло-мо-но-ви-чу… расстрел…»

Читающий не мог отказать себе в психологической пытке, в удовольствии потянуть время. Это, вероятно, доставляло ему наслаждение.

– Дай прикурить, – обратился читавший к дежурному, – Опять погасла.

Затем он что-то промычал, шаря глазами по листку, и снова начал:

– Та-ак… Приговор… Клейну… Рафаилу Соломоновичу… расстрел, – он сделал паузу и продолжал по слогам, – за-ме-нить, – снова пауза, – двадцатью годами каторжных работ. Распишись.

Александр ещё не мог осознать толком, что такое «каторжных», но понял главное: расстрел заменён.

– Дайте, пожалуйста, докурить, гражданин начальник!

– На! – и он протянул недокуренную цигарку.