Глава VI. В камеру вошёл заключённый с вещмешком, довольно объёмистым, в огромной шапке-ушанке

В камеру вошёл заключённый с вещмешком, довольно объёмистым, в огромной шапке-ушанке. Глянув на Сашу, он кинул мешок на койку и произнёс:

– Сколько?

– Чего?

– Сроку, не понимаешь, что ли?

– Замена вышки: двадцать лет каторги.

Вошедший свистнул.

Снова лязгнул замок. Втолкнули ещё одного. Тот глянул на сокамерников и молча стал, едва кивнув в знак приветствия, устраивать своё ложе.

– Вы все тоже из смертной? – прервал Александр молчание.

Те замотали головами. Первый спросил:

– Из смертной? По пятьдесят восьмой? – Саша кивнул. Он усмехнулся:

– Позднее подохнешь.

– А вам сколько дали?

Он матюгнулся:

– Нам – что?! Мы честные советские люди, не враги народа, не фашисты. Хотели припаять политику, да не вышло. Понимаешь?

– Не понял…

– мы здесь временные. Наша статья «за воровство», безопасная.

Снова лязгнул замок. В дверях появился худой молодой человек. Он быстро окинул взглядом присутствующих:

– Вы тоже из смертной?

– Я из смертной, – Саша подал руку.

– Повезло.

Интеллигента звали Станиславом Гайдовым. Был врачом на фронте, но при выходе из окружения попал в плен. В виду нужды в медиках немцы его освободили и он стал врачом в Гдове. При подходе красной Армии убежал в лес. Александр почувствовал в нём родственную душу.

– А ты? – спросил Станислав.

Саша почувствовал, что его душат слёзы:

– Я всё время был пленным, скрывал, кто я… Убежал и…Сам себя оклеветал в СМЕРШе. Наговорил то, чего вообще не было и быть не молго.

Надзиратель открыл «кормушку», выдал утреннюю пайку хлеба и баланду, в которой плавало несколько крупинок. Сокамерники принялись быстро поедать содержимое варева.

Стас как-то настороженно продолжил начатый разговор:

– Как же ты, еврей, выжил у немцев?..

– Я избегал медосмотры, особенно будучи у жандармов, эсэсовцев в Тосно. За «враждебную пропаганду» был осуждён ими на расстрел и спасся. Был в лагерях в Чудове, Любани, Гатчине, а потом – в штатсгуте (совхозе) Вохоново.

– Вероятно, ты на допросе проявил малодушие. Испугался, – Стас задумался, вспомнив о чём-то своём.

– Да, мои нервы не выдержали. Я осознал свою глупость, несуразицу и трагичность. Воображал чуть ли не героем, а тут… Вырвался.

В камере, словно двухголосый баян, раздался храп уголовников. До Александра и Станислава, политических, им было плевать, «58-я» – «изменники», а «обычные» уголовники – «народ».

Александр продолжал. В окно прорывался серый поток белых ночей, он обозначил чёткий квадрат на бетонном полу. Запах хлорки доносился из коридора. Наступало утро нового дня.

– Меня не били, – продолжил Стас, – Но ставили в унизительное положение, брали измором, требовали лжи.

– Веришь, Стас, я никогда не мог подумать, что есть целая каста штатных «служителей Фемиды», чья жизнь посвящена извращению правды «во имя высших государственных интересов…»

– Ещё какая. Но как ты смог выжить у немцев? Никак не пойму? – Стас покачал головой.

К утру в камеру втолкнули ещё несколько человек. Дежурный предложил:

– Кто хочет во двор дрова пилить?

Александр и Станислав выказали желание быть первыми. Весеннее солнышко пригревало, и после смертной, откуда на прогулку не выводили, этот тюремный двор казался светлым преддверием новой жизни, в которую он вступал.

Александру казалось, что он не в «Крестах», а на Моховой, в родном институте. Отсюда, лишь час ходьбы – и он свободен. Но голос охранника прервал весенние мечты:

– Клейн и Гайдов, вы каторжане, и вас не положено было выводить! Руки за спину! Назад в камеру! Так, впервые, Александр почувствовал, что для политических не всё будет просто в тюрьме. На них клеймо «врагов народа».

*

*

*

Впервые Рафаил решил устроить домашний театр, когда ему исполнилось восемь лет. В тот день взрослых в квартире не было. Он знал, что дядя в институте, а Сока в деревне. Прочитав сказки Гофмана, Рафа решил: поставить свою, самую что ни на есть лучшую пьесу, не повторять же классиков?

Во дворе Рафа провёл массовый отбор актёров.

– Мне на роль нужна самая полная девчонка. Она будет играть Королеву Сытости! – Рафа пытался перекричать толпу гомонливых сверстников.

– Муся! Муська будет! Она жирнее коровы! – кричали претенденты.

Из толпы вышла гордая Мария. Не по годам она была очень крупной и пухленькой. Курносый нос, обгоревший на солнце, придавал ей некую характерность и комичность.

– Ну и буду! Хватит орать! Мальки худосочные! – Этот ответ у неё был всегда заготовлен для тех, кто дразнил девчонку.

– Ещё! Выбираем самого маленького гномика-замарашку. Он станет врагом Королевы.

Толпа с шумом и гиканьем вытолкнула маленького Егора.

– Ну, Егорка, хочешь в театр? – Рафа по-отечески приобнял малыша.

– Не знаю… – он судорожно стал подтягивать лямки от штанов, которые так и норовили упасть.

– Берём! И последнее. Выбираем принцессу!

Толпа одобрительно заурчала. Все знали, что красавицей среди них была Ленка Музы́ка. С такой звучной украинской фамилией. Действительно, редкой, светлой красоты девочка. Всегда гордая и независимая, она шла по двору, что даже взрослые оборачивались ей вслед и говорили: «Наша Фея идёт».

Рафаил определился с труппой быстро. Но прежде громко объявил:

– Через полчаса – ко мне домой! На спектакль! Входной билет – конфета! Любая!

Малыши о чём-то заспорили, но Рафаил вместе с актёрами побежал готовиться к премьере.

В тёмном чулане Соки хранился старый зелёный сундук; в нём было видимо-невидимо: шляпок, шалей, курточек, бантов, перчаток, словом, всего так необходимого для театра.

Рафа, как заядлый костюмер, начал быстро одевать исполнителей. Муся возмущалась:

– Разве это королева? Почему я должна носить драного кролика, а не соболя?

– Успокойся, представь, что тебя обокрали и всё, что осталось – это пальто огромного размера.

– Так не интересно, – вдруг она увидела гипюровую кофту с серебряными нитями, – Вот, она! Я хочу так, чтобы блестеть, как тётя Изольда из 15-й квартиры.

– Ладно. Успокойся. Блестеть, так блестеть! Леночка, а тебе самый красивый наряд. Кусочек парчовой ткани. Заколи его булавками. Торопись.

Лена – красавица – поморщилась. Ей, вероятно, не по душе был бордовый отрез Соки. А Рафаил продолжал торопить актёров. Самому медленному среди них, Гному, он достал нелепую по цвету летнюю панаму. На себя набросил белую жилетку дяди Бориса. Словом, актёры были готовы.

Ровно в назначенный час зрители затарабанили в дверь. Рафаил, как актёр, но в данный момент кассир, побежал открывать дверь. Билеты-конфеты были разными. Подушечки, монпансье, и даже одна среди них шоколадная. Всё это торжество первого гонорара складировалось на газету возле входа. Рассаживались шумно в коридоре, кто куда пристроиться. В ход шли санки, коробки, табурет.

Наконец, наступил час премьеры! Рафа постучал мельхиоровой чайной ложечкой по пустому стакану. Всё – театральный звонок. Дверь в комнату Рафы открылась. В импровизированной мизансцене замерли, как в стоп-кадре, юные звёзды театра. И действо началось.

Текст рождался мгновенно. По ходу. К чести дворовых актёров, они очень старались. Но, конечно, более других, яростно играл Рафаил.

Он бился в истерике, когда «Гном похитил принцессу». Рыдал от горя. Хохотал и мстил Королеве. Словом, когда закончился спектакль, вдруг, зажжённая рядом с занавесом свеча подхватила «языком пламени» тюлевую штору. Актёры испугались, особенно Рафа. Забегали. Зрители, ничего не понимая, стали хохотать и хлопать:

– Надо же, как в театре! Ура!!!

Рафа метался по квартире, пытаясь найти ёмкость для воды. Схватил пустую кастрюлю, кто-то уже тащил ведро… В общем, пожар был потушен.

Довольные зрители, уставшие от случившегося актёры и взволнованный Рафа праздновали победу над огнём. Газетку с конфетами они расстелили прямо во дворе. И, перебивая друг друга, стали пересказывать свои впечатления об увиденном, и об эдаком «огне творчества», тут же поедая «сладкие билеты».

Вдруг, знакомый голос Соки требовательно прервал творческую идиллию. Рафа понимал, что самое печальное для него начнётся именно сейчас. Но радостное состояние перевоплощения в кого-то осталось в нём навсегда. Он чувствовал, что быть Творцом – это очень ответственно.

*

*

*

Александр боялся спать в тишине тюремных камер. Бесконечные пересылки по этапам: в Котласе, в Куйбышеве, Челябинске, Свердловске, Перми, потом в Новосибирске, Иркутске, Оренбурге, и несть им числа, –напоминали режимную карусель аттракциона «Стой там, иди сюда!».

Он не мог поверить в то, что обречён на смерть в заточении. Силы его таяли. В переполненных камерах вместе находились и блатные, и политические.

Узнав, что Сашка артист, блатные просили рассказать что-нибудь интересное. И Саша тихо, не торопясь, пересказывал любимые с детства исторические романы вроде «Князя Серебряного», «Аскольдовой могилы», «Девяносто третьего года». Блатные в благодарность угощали его сколком сахара или хлебом.

Александр вспоминал сказанное однажды дядей Борисом, что голод лучше запивать большим количеством крутого кипятка. Это создаст ощущение сытости, единственное – будут очень отекать ноги. Из глиняной миски с помощью деревянной ложки он неоднократно опробовал на себе данный рецепт. Боже мой! Каким вкусным казался тогда горячий кипяток, подаваемый в камеру по утрам и вечерам!..

В общей камере блатные часто проводили «развлекательные» испытания.

– Кто сможет съесть пайку за сто шагов? – предложил рыжий верзила сокамерникам.

– Я смогу, – Александр шагнул вперёд.

– В случае проигрыша платишь своей кровной пайкой, в случае выигрыша получишь вдобавок ещё хлеба.

– Давай. Запросто! – Саша уверенно шагнул к двери камеры.

Вся камера встала по сторонам узкого прохода в две шеренги. Александру необходимо было, встав между ними, шагать и есть пайку.

Счёт начался. Все громко стали выкрикивать: раз, два, три, четыре…

Александру поневоле хотелось в такт счёта кусать, жевать. Счёт по указке блатных шёл довольно быстро.

– Не смей шагать медленно! – кричали они.

Кто-то из каторжан старался подставить ножку. Одним словом, Александр съел полпайки. И на последних цифрах счёта: «девяносто девять, сто…» – запихнул остаток хлеба в рот.

Не тут-то было.

– Мочи его! Тащи пайку изо рта! – кричали зэки.

Александра сбили с ног и дали несколько раз по рёбрам. Начавшееся избиение прекратил «хозяин» камеры. Мрачный, весь в наколках, поволжский немец Бруно Месснер. За разбои и грабежи он сидел ещё с 1920 года. Каторжане забрали, согласно уговору, пайку Клейна за 2 дня.

Избитый и истощённый, питаясь одним кипятком, он валялся под нарами. На следующий день к нему подошёл Бруно. Он оказался настоящим немцем, который свободно разговаривал на немецком языке. Саша, зная об этом, обратился к нему на немецком. Месснер удивлённо уставился на избитого каторжанина.

Вкратце Клейн стал рассказывать ему о себе. О плене, о следствии. Бруно прервал его рассказ:

– Запомни, ты ведёшь себя глупо, с блатными ни в коем случае нельзя спорить «на интерес»: они обязательно обманут и выкрутятся, – он скрутил цигарку.

– Я ведь не знал, – начал оправдываться Александр. Обозлённые голоса сокамерников оборвали их диалог.

– Базарьте по-русски, а то влепят по «пятьдесят восьмой»!

Бруно резко остановил выступающих против труднопереводимым жаргонным выражением.

В камере наступила тишина. Только пробегавшая мимо крыса остановилась и принюхалась: «Нет ли чем поживиться?» – её, вероятно, где-то в норе ожидало с добычей многочисленное семейство.

*

*

*

Рафаил с девчонками был очень обходительным. Будучи старшеклассником, он пытался всегда быть первым, чтобы девушки нет-нет, да и обращали на него внимание.

Однажды решил всех шокировать. Где-то вычитал, что жалость к мужчине, его физическое недомогание, вызывают у женщин чувство сострадания и материнской опеки. В классе училась новенькая, звали её Миля. Приехали они в Киев недавно, из Саратова. Её отец, отставной генерал красной Армии, был тяжело ранен, его комиссовали, так они оказались на Украине.

На первый урок Рафа чуть-чуть опоздал. Недалеко от школы располагался длинный деревянный сарай, в котором хранились сломанные парты, шкафы, глобусы. Словом, вся ненужная школе мебель и инвентарь. Одна из дверей закрывалась на деревянную щеколду. Рафа с мальчишками часто забегали туда, чтобы провести тайное заседание «штаба». Здесь всегда принимались, казалось, правильные и выверенные решения.

Вот и сегодня он должен решиться на многое. Быстро соображая, разворошил кучу из досок, вытащил самую короткую. Она будет лангетом. Приладил ей к ноге. Достал бинт из запасов дяди Бориса и стал быстро перевязывать ногу. Получилось подобие гипса. В углу стоял круглый черенок от лопаты. Всё вроде бы сходится.

До школьного звонка оставалось несколько минут. «Необходимо спешить,» – подумал Рафа, – иначе не дойду.

Правая нога действительно не двигалась, только усилием воли её можно было волочить по земле. Так он и поковылял к парадному входу.

Изобразив на лице страдание и боль, он молниеносно соображал: что же такое страшное могло с ним произойти?.. Мысль пришла мгновенно. Якобы он «стоял на остановке, а бедная старушка пыталась перебежать трамвайный путь, и вдруг – резкий тормоз машины. Рафа спасает несчастную, а его нога попадает под молох гигантской машины. Здорово!

По тихому школьному коридору неожиданно раздался одинокий гулко-шаркающий стук. И, вот он, герой, в центре внимания. Кто-то в классе захихикал, кто-то удивлённо вздохнул, а Миля почему-то отвернулась в окно.

Учительница ботаники, выслушав «героя», предложила «инвалиду» сесть на её стул, так как нога не помещалась за парту.

Прозвенел долгожданный звонок. На перемене все одноклассники окружили Рафаила. Только Миля оставалась безучастна. Когда голоса сострадания притихли, она поднялась с места и громко, чтобы все слышали, сказала:

– Рафаил, ты – лжец! Только что ты шёл в школу здоровым, а, затем, спрятался в сарае и оттуда вышел больным! Ты думаешь, мы дураки!

В классе раздались недоумённые голоса, перешедшие в крик. Рафаил бодро соскочил со стула и на глазах у всех начал демонстрировать чудо-выздоровление. Разматывать бинты помогали почти все мальчишки. Рафа от отчаяния и оттого, что его план провален, кричал:

– Зря ты так, Милька! Да, я нарочно придумал, чтобы ты полюбила убогого, а ты?!..

– Дурак ты, Рафа! Таких не любят, а любят за мозги и сердце! – Миля выбежала из класса. Она плакала.

Медсестра школы Ольга Савватьевна прибежала на крик ребят:

– Где Клейн?! Его срочно в больницу! Я вызвала «скорую»! – увидев здорового Рафаила, – замерла

– Вот так нога, – констатировал свой диагноз Рафаил, – будьте бдительней на дорогах, – и выбежал вслед за Милей.

После данного «медицинского геройства» над Рафой смеялась вся школа. Даже директор не пытался его наказать, только загадочно произнёс:

– Даже «гипсовая» любовь не способна пробить сердце того, кто не отвечает взаимностью.

Рафаил сделал для себя главный вывод – нельзя «жалобить» и искать приюта в сердце, которое не любит. Как жаль!

*

*

*

Одна из старейших сибирских тюрем XIX века – Александровский централ, близ Иркутска.

В январе 1945 года Александра – и многих каторжан привезли по сопкам и через густой еловый лес во двор, окружённый каменной стеной и колючей проволокой. Стоявший рядом с Сашей старик обморозил ноги. Саша поддерживал его как мог. Стали поимённо называть вновь прибывших и распределять по камерам. На Сашином счету это была уже седьмая тюрьма.

Александр слышал, что цифра «семь» – это число ангелов. В душе подумал, что, может быть, здесь повезёт.

Единственное окно камеры выходило во внутренний двор тюрьмы, где находились прогулочные дворики. Чтобы заключённые не выглядывали из окна, на нём снаружи был пристроен огромный «козырёк» или «намордник».

В камере стоял ужасный холод. Нары были в два яруса. Когда после всех положенных процедур: проверки по делам, шмона и медосмотра – прибывших оставили в покое, все стали дружно топтаться в проходе между нарами, пытаясь согреться. Постепенно камера согревалась дыханием и теплом тел. Восемнадцатая камера, в которую поместили Рафу, считалась самой страшной.

– Тут хрен съешь, два выкакаешь! – крикнул Мишель, прибывший по этому этапу с Александром.

Кто-то в углу закашлял, надрывно и громко:

–Заткнись! Сиди. Вдыхай параши смрад! Ты – скот.

Все, кто мог, обернулись на голос изнутри камеры. Александр попытался занять верхнюю полку, но на ней уже лежало три «скелета»: то ли люди, то ли призраки… Они безмолвно умирали

Мансур, так звали крымского татарина, который считался в камере главным, был осуждён в шестой раз за шпионаж, до этого шёл по уголовным статьям. Коренастый, широкоплечий, выше среднего роста, он молча ходил по камере, как-то по-особому широко расставляя ноги. На стоны доходяг морщился и что-то быстро произносил на родном языке. В общей сложности он провёл в тюрьме около тридцати лет, поэтому русский язык для него стал родным. Несколько раз в день он становился на молитву; утром делал намаз символически. Был добр и справедлив.

Как-то в камере разгорелся географический спор, в центре которого оказался Александр. Сокамерники пытались доказывать, что есть всего два полушария – восточное и западное, но Саша стал детально объяснять, что мы живём в северном, а есть ещё и южное. Что тут началось!

– Чего ты нам, жидовская морда, мать твою так, мозги дуришь?! – заорал кто-то из бывших полицаев, – Может ещё скажешь, що наша Украина тоже в северном полушарии?!

– Да, – спокойно ответил Саша и попытался кое-что объяснить насчёт экватора.

– Бей его в морду! Бей!...

Александра избили, но он был упрям. И вновь вступился Мансур. Он приказал всем замолчать.

– У-ух, два нехристя сошлись, – раздалось сбоку.

– Собака! – это было самое жестокое ругательство правоверного мусульманина.

В интернациональной камере воцарилась тишина.

В тюрьме Александр научился различать и «читать» звуки. Главным из них был – раздача еды. В деревянных кадках по времени приносили баланду, все знали это и без часов. Лязганье замков, как складной железный «веер», поминутно приближал час еды. В баланде плавало несколько микроскопических крошек единственно твёрдой пищи – американской мясной тушёнки. Самые наглые блатные вылавливали все кусочки свинины и делили их между собой. Так называемый чай с плавающими прожаренными древесными опилками считался пойлом «за паападло"аемый чай с плавающими прожаренными древесными опилками считался пойлом "дло». Его никто никогда не пил. Глиняные миски всегда находились в коридоре у надзирателей. В камере всегда назначались дежурные, которые от дверей или от окна разносили по нарам хлеб и баланду.

Эту зиму Александр не мог ходить на прогулки: нечего было надеть, да и здоровье уходило день ото дня. Одно спасение – когда Саша по просьбе сокамерников рассказывал им романы, читал стихи. Кто-то просил открыть им тайны театра. Словом, тюремное искусство было востребовано всегда.

*

*

*

В первый и в последний раз Рафаил пробовал водку. Под новый, 1940, год. Сокурсник Рафы Самуил Гольдовский был сыном начальника Ленинградского Наркомпищепрома. Конфеты, шоколадки, икра, о которых многие из начинающих актёров только мечтали, у Самуила появлялись по любому поводу и без. Девчонки пользовались его щедростью часто. Они кокетничали с Гольдовским в случаях личной выгоды и в период различных праздничных ситуаций.

– Будем праздновать по-взрослому! – Самуил вытащил из рукава полушубка чудо-бутылку.

Рафаил впервые видел подобное водочное «произведение». Выдавленное на толстом стекле тыльной стороны бутылки название читали вслух: «Наркомпищепром Главликёрводка СССР».

– Ого! – возглас восторга произнесли одновременно.

Рафаил отворил дверь комнаты и выглянул в коридор. Никого не было видно. Осторожно прикрыв её, закрыл внутренний железный крючок. В комнате из посуды имелся только один гранёный стакан в алюминиевом подстаканнике, а из закуски – батон и несколько варёных картошин.

– По-моему, вполне новогодний стол, – заключил Рафа.

– Нет-нет-нет, вот ещё чёрный шоколад, самое десертное блюдо, – Самуил умело и быстро разделил продукты на пять равных частей, – Кто будет первым?!

– Конечно, я! Хотя ни разу не пробовал эту гадость! – Рафа вопросительно посмотрел на друзей.

– Какая гадость, это же экспортный вариант! Будущий актёр без неё никуда! – Самуил стал осторожно наполнять стакан. Он что-то отсчитывал, шевеля губами.

– Всё по счёту, чтобы не обделить. Ну, Рафа, с Новым тебя, сороковым! Ролей и любви зрителей! Пей!

Рафаил закрыл глаза и на одном дыхании выпил содержимое. Горечь и резкий внутренний жар охватили всё изнутри. Рафа почувствовал лёгкое расслабление. Следующим на очереди был Самуил.

– За нашего снабженца и актёра, до дна! – баритон Рафы звучал уже как-то уверенно и аффективно.

Минут через двадцать бутылка была пуста. Вся компания разгорячилась, в ход пошли анекдоты о Шурочке-комиссарше. Хохотали все. Однако душа хмельных молодцев требовала подвигов. Рафаил предложил самый изысканный вариант.

– Устроим карнавал призраков! – Рафа пошёл по комнатам искать необходимые атрибуты. В ход пошли покрывала, простыни, грим. Наконец, пять чудовищ были готовы.

– Пойдём на Марсово поле! Там девчонок ужас сколько гуляет!

– Пойдём! – вторили актёры-друзья.

Выходили осторожно, через чёрный ход. Лёгкий мороз стянул на лице грим-маску.

– Давайте разделимся на две группы. Как только увидим девчонок, заходим с двух сторон! – Рафа распоряжался с умелостью командарма.

В полумраке снежной пелены, наконец показалась группа ликующих девчонок. Зычный голос Рафаила и нелепые лица-маски, напугали девчонок всерьёз. Друзья, обезумев от животного азарта, стали кричать:

– Всех приглашаем в Аид призраков ночи! Вперёд! – каждый хватал их то за руки, то за талию, и тащил в свою сторону.

– Милиция! Убивают! – на крик пострадавших прибежали два околоточных милиционера:

– Что за новый год?!! Руки! – миллиционеры были настроены очень сурово-серьёзно. Взбалмошная толпа остановилась.

– Так, перегарчик. Пройдёмте в отделение.

Вдруг, одна из девчонок по имени Марина, рыжеволосая и голосистая, вцепилась в Рафу.

– Дяденька милиционер, мы играли в привидения, ведь праздник, новый год! Отпустите их, мы больше не будем! – Она просительно и заискивающе смотрела в глаза блюстителей тишины.

– Да ладно! Пускай гуляют. Только потише кричите, людей испугаете, – милиционеры, глянув на лица задержанных, засмеялись и, повернувшись, зашагали прочь по заснеженноё тропинке.

– Ну что, насильники?! Будем молчать? Или знакомиться?.. – рыжеволосая бестия поочерёдно протянула руки горе-артистам:

– Марина Штиль, медсестра военного госпиталя, а это – мои подруги. Самуил стал извиняться за противное поведение мальчишек, как будто он был ни при чём.

– Да-а-а, – протянул Рафа, – а ведь могли и из института выгнать!

– Могли! – заключили ребята, скомкав карнавальное одеяние и, на ходу стирая грим, зашагали в сторону общежития.

*

*

*

Иногда в камеру заходила врач-еврейка, Зинаида Борисовна. Она была очень красивая, с большими проникающими в душу глазами. Вскоре она вызвала Александра в кабинет врача, находившийся на втором этаже. Александру назначили переливание крови.

Когда сестра делала ему первую процедуру, он на несколько секунд потерял сознание. Надзиратель довёл Сашу до кабинета врача. Зинаида Борисовна и он остались одни. Она вдруг достала кусок хлеба, дала больному, а сама села напротив и сказала:

– Как вы могли попасть сюда? Я – еврейка, вы – еврей. Как вы могли помогать фашистам? – она сказала это просто и сердечно.

Саша почувствовал, что по его щекам побежали тёплые капли слёз:

– Я не помогал фашистам… Я… Я был молод… и наговорил сам на себя…

– напишите помилование на имя Сталина, – сказала Зинаида Борисовна, – Я постараюсь переслать. Она подала листок бумаги и ручку, – Садитесь за ширму, чтобы никто не видел.

Александр, всё ещё веривший в справедливость, быстро начал писать покаянное письмо Вождю. Неожиданно в дверях появилась начальница медсанчасти. Сравнительно молодая, с грубыми чертами лица. Именно по её вине сотни безвинно погибли в централе. Только бандитов она считала советскими людьми.

– Вы чего так долго с фашистом беседуете? Пускай сдыхает, если заболел, – гаркнула она на весь кабинет.

Зинаида Борисовна, не растерявшись, незаметно схватила со стола Сашину бумагу и спрятала её в карман.

– Вы поймите, я одинаково отношусь ко всем каторжанам. Они ведь больные люди. Это врачебный долг, – пыталась с достоинством возразить Зинаида Борисовна.

– Жалостливая вы у нас. Не сидели в тюрьме, а то бы быстро поняли, кто есть враг! – заключила начальница и, хлопнув дверью, вышла из кабинета.

Следующий приход Александра к врачу был последним. Медсестра, работавшая с ней и докладывавшая о каждом шаге Зинаиды Борисовны начальству, радостно и с издёвкой ответила:

– Перевели вашу врачиху в дальний лагерь. Здесь ей не место!

Саша растерялся:

– Как?! За что? Почему?

– Она отказывалась проверять умерших, которых надо было проверять, ударяя трупы колуном по голове.

О таких садистских методах Саша уже слышал в камере, но верить в такое не очень хотелось. В это время в кабинет ввели следующего больного, который тут же потребовал термометр. И тут на глазах Александра произошло чудо. Пациент быстро вытащил из-под мышки термометр:

– Так вы не хотите меня класть в больницу, не верите, что я больной?..

– Нечего притворяться, давай градусник, – медсестра подошла к нему – Так вот вы до чего доводите людей, – театрально воскликнул он, вытянув шею, сунул термометр себе в глотку и проглотил.

– Вот так. Теперь будете отвечать за мою жизнь! – патетически заключил «больной».

Сестра вскрикнула, выбежала в коридор. Прибежали охранники и мнимого больного срочно увезли на операцию.

«Мастырки» (ложные заболевания) помогали многим избежать тяжёлых работ. Одним спасением была больница. В ней кормили значительно лучше. Там давали пятьсот граммов хлеба, приварок из гущи, селёдку и кашу. Поэтому многие стремились попасть в спасительный Дом, где можно было почувствовать себя человеком.

*

*

*

В киевском дворике, где проходило детство Рафаила, особенно летом, невозможно было пройти мимо злобной дворняги по кличке Бархан. В этом чудо-«охраннике» было намешано столько кровей, что псу, вероятно, самому порой случалось не совладать со своим крутым нравом.

Сергей Иванович, дворник, являлся очень бдительным смотрителем порядка. К ручке двери от подвала, где хранились его инструменты, он привязывал Бархана, чтобы тот нёс достойную службу. Так было и в этот день.

Рафа с мальчишками играл в лапту. Деревянные, тяжёлые биты из не струганных досок служили главным спортивным инвентарём команд. Играли недолго. Настойчивый лай-зов Бархана взывал играющих в состраданию. Действительно, стояла невыносимая жара и бедняга просил пить.

Рафаил вызвался помочь псу:

– Я дам ему воды. Бедняга… – он побежал к песочнице, где бесприютно валялась детское ведёрко. Мальчишки закричали:

– Рафа, остановись! ОН порвёт тебя! Дурак!

Но Рафаил никого не слушал, он был уверен, что пёс ему подчинится. Вот будут завидовать тогда смельчаку…

Бархан сидел невдалеке от двери подвала и немигающими глазами следил за Рафой, который принёс ему спасительную воду.

– Ах, ты мой славненький. Маленький. Хочешь пить? Тебе жарко, лохматик? – Рафа, поставив наполненное ведёрко, стал его осторожно пододвигать левой ногой вперёд, ближе к собаке.

Бархан, то ли от радости, то ли оттого, что нарушают его частное владение – начал урчать. Толпа ребятишек замерла, онемев. И вдруг, когда Рафа попытался в очередной раз приблизить к нему воду… Бархан озверел. Что было сил, он рванул цепь и одним собачьим прыжком настиг своего «спасителя», вцепившись зубами в икру левой ноги.

Рафаил, не соображая, что с ним происходит, вырвался и побежал в обратную сторону. Он кричал, и ребята вопили, врассыпную убегая в разные стороны. Старая липа послужила спасением. В одно мгновение Рафа уже сидел на дереве, пытаясь сдерживать жгутом из носового платка рану на ноге. Безумный Бархан носился по двору, пытаясь поймать «обидчиков». Но никого уже не было.

– Какой ты дурак! Я же хотел тебя спасти от жажды. А теперь?..

На шум выбежали взрослые. Дворник тащил пса и бил его, рьяно отчитывая.

– Ах ты скотина! Не жилось тебе мирно? Не было печали, так ты… Кровопийца!

Одна из соседок, бабушка Мириам, подошла к дереву.

– Рафа, спускайся! Что за рана, покажи, – Она внимательно осмотрела порванную мышцу, – Ничего. Хирург не понадобится, только сделаем одну присыпку. Сергей Иванович! Дайте клок шерсти Бархана.

Сергей Иванович вырвал щедрый шмоток шерсти, собака взвизгнула. Рафа сидел возле песочницы. Бабушка Мириам подожгла рыжий клок, а пеплом аккуратно и щедро стала, не жалея, засыпать кровоточащую рану. Оторвав кусок белой ткани от платка, перевязала ногу.

– Всё. До свадьбы заживёт и следа не останется.

Рафаил поблагодарил спасительницу. В её словах и медицинских действиях была чудодейственная правда.

Через неделю, действительно, ранка затянулась и только два шрама напоминали о былой «битве» начинающего кинолога и злобного пса.