Глава VIII. Иудейские праздники в семье Клейн не отмечали никогда

Иудейские праздники в семье Клейн не отмечали никогда. Только один – Песах (Пасха) – был важен каждый год, Сока к нему готовилась заранее, припасала муку, различные пряности. В очередной весенний день она выложила на блюдо зелень, картошку, косточку от курицы и стопкой квадратики тонкой мацы. Рафа знал о некоторых еврейских традициях и обрядах, но для него непонятным было одно: почему все едят безвкусный, приготовленный на воде хрустящий тонкий хлеб? Почему бы его не сдобрить салом, вареньем? Так будет калорийнее и полезней.

Тайком, крошащийся хлеб он сложил в школьную сумку и прихватил с собой баночку вишнёвого варенья. «Вот одноклассники обрадуются», – подумал он. Но всё вышло совсем иначе, чем предполагалось.

Прозвенел звонок на первый урок – математику. В класс вошла очень строгая, парторг школы, Елена Михайловна Водовоз. Окинув пристальным, холодным взглядом «всевидящего ока» класс, подошла к столу, где лежал классный журнал. Проведя указательным пальцем по колонке фамилий вдруг, не ко времени произнесла:

– Клейн, к доске. Вы мой должник. Решать будем уравнение, в котором вы ничего не смыслите!

Рука Рафаила давно была в портфеле. Он то морщился, то улыбался. Наконец, вытащил руку, которая в сладком варенье напоминала руку «кровавого вампира».

– Что с вами? У вас кровь? Срочно, врача!

Класс, еле сдерживаясь, загоготал. Елена Михайловна, не сразу оценив случившееся, стала возмущаться:

– Что тут смешного? Человеку плохо…

Рафаил приподнялся с места. Сладкие ягодные струйки тягуче стекали на тетрадь. И, как правдивый ученик, Рафа начал пояснять:

– Сегодня Песах! Великий праздник иудеев…

– Что?! Какой Песах? О чём вы?..

– Религиозный день еврейского народа.

– Вы о чём в советской школе говорите?! Какая религия? Бога нет и никогда не будет, говорю, как коммунист, с 20-го года!

– Да нет же! У кого-то нет, а у нас он уже не одну тысячу лет отмечается.

– Клейн! – вспылила математичка, – Вы на математике или в синагоге?! Прекратите юродствовать! Выйдите вон!

– Антисемитизм – удел неумных людей! – ответил Рафа и хлопнул дверью, выходя из класса.

Вслед неслось отрывистое рыканье:

– На математику, без родителей, не приходить!

Рафа вновь приоткрыл дверь:

– А их у меня – нет!

На большой перемене сумка Рафы напоминала скатерть-самобранку. Одноклассники, разломав остатки мацы на кусочки, макали её прямо в варенье, расплывшееся по днищу портфеля.

– Ну, Рафка, ты даёшь! Как ты её! А?! Давно пора!

– А маца – объеденье! Никогда такой не пробовала.

Когда трапеза завершилась, Рафа взял мокро-липкую сумку и побрёл в одиночестве домой. Ему предстоял серьёзный разговор с родными.

С дядей о школе, а с Сокой – об утраченной маце. Но всё равно, он чувствовал себя радостным победителем. Праздник Песах удался.

Придя домой, уже из прихожей он услышал голос дяди Бориса:

– Рафа, зайди ко мне!

Это означало, что предстоял долгий и серьёзный разговор.

– Присаживайся и слушай. Ты знаешь, что Песах, «праздник свободы нашей», установлен Торой в память об исходе евреев из Египта?..

– «Дома рабства», я читал… – Рафа виновато примолк.

Борис Ильич продолжал:

– После десяти казней, насланных всевышним на Египет, фараон отпустил своих рабов…

– Читал. Евреи вышли из Египта в такой спешке, что взятое ими с собой тесто не успело закваситься…

– Какой ты нетерпеливый! В память об этом все дни Песаха положено есть мацу и категорически запрещена иная пища. А ты?.. – дядя с сожалением покачал головой, – Иди и подумай прежде чем навязывать своё мнение другим!

Борис Ильич принялся что-то внимательно писать.

Рафаил вышел из кабинета и долго ещё не находил себе места, пытаясь распознать секреты Торы.

*

*

*

Началось наступление осени. Пошли дожди со снегом. Тачку становилось катать всё труднее по скользким доскам, расстояние от забоя до насыпи увеличивалось. Саша работал с Филиппом. Он нагружал, а Александр возил. Описать подобный труд было невозможно.

Саша, превозмогая себя, пытался думать только о доме. Иногда его охватывала тоска, что лучшие молодые годы ушли и события тоже, всё казалось безвозвратным и несбывшимся. Тем не менее, работа на плотине близилась к концу. По лагерю ползли слухи, что всех собираются перевозить в другой лагпункт, который находился километров за десять от настоящего.

Бараки «нового» лагеря запомнились длинными, глубоко посаженными в землю гигантскими землянками. «Новосёлы» из прежнего лагеря прихватили с собой, кто что мог; Александр унёс коробку с шахматами. Шмон был не очень строгий. Один из заключённых умудрился пронести патефон с пластинками. Жизнь на новом месте обещала быть хуже прежней. Паёк урезали вдвое: никто не работал, санчасть отсутствовала, порядок был строгий.

Рафаил знал, что их должны были скоро увезти на север. Но дух весёлости и актёрского азарта продолжал жить в нём всегда.

Как-то вечером уже было темно. Саша зашёл в уборную, которая располагалась недалеко от барака. Выйдя из неё, взглянул на охрану, расположенную на вышках.

Необходимо отметить, что охрана была бдительной и придирчивой. В зоне ходили слухи о том, что где-то вырыли таинственный подкоп, через который зэки бегут партиями. Саня решил разыграть серьёзных сторожей.

Изменив голос, натужено чётко он стал повторять фразу, принадлежавшую псевдокопателям:

– Раз-два взяли, э-эй, ух-нем! Ещё разик! Ещё раз!

Он повторял это несколько раз. Хлопая еле держащейся дверью туалета:

– Э-эй, ух-нем!

Вдруг за его спиной бухнул выстрел, и уже через несколько минут возле злосчастной уборной затопталось с десяток солдат.

– Где копают? – взволнованно спросил сержант.

– Где-то там! – ответил рядовой.

– Не пойму, влево или вправо?

– Кажись, прямо! За проволокой…

Часовой на вышке затараторил:

– Заходи слева, я вижу их. Вон они из земли выползают!

– Ты чего, ослеп?! Это же старая дверь от нужника чернеет.

Александр, не долго думая, распахнул дверь туалета и как актёр гоголевской пьесы произнёс:

– Всё! Баланда превратилась в мёртвую душу. Эй-ухнем?!

Растерянные солдаты, обезумев, смотрели на Сашу. Они никак не могли понять, откуда взялся этот смельчак. И ничего не придумав, сержант спросил:

– Ты чё там делал?

Саша виноватым голосом, играя подобострастие, ответил:

– Испражнялся.

– Чего?..

– Да ну его к чёрту! Отбой! Тревога была ложной.

Недовольные солдаты заспешили в караульное помещение, а Александр – в свой барак. Смеху не было конца. Саша в лицах и образах пересказывал случившееся. Притихший барак, словно улей, взрывался гоготом соскучившихся по юмору каторжан.

*

*

*

На этот раз в дом дяди Бориса пожаловали «гости» из НКВД. Рафа слышал, как открывались и хлопали входные двери соседней. Так называемый «золотой чёс» продолжался недолго. У всех, кто имел золотые украшения, они забирались «для нужд народа и партии». В киевском «доме врача» жили в основном евреи, которые имели этот металл, считавшийся святым оберегом.

В квартиру требовательно постучали. Рафаил, наспех набросив пиджак, пошёл открывать дверь. В прихожую ввалились пять вооружённых военных. Один из них с лёгким прибалтийским акцентом спросил:

– Кто здесь Б. И. Клейн? – и стал доставать смятый вчетверо листок.

– Б. И. – Борис Ильич, мой дядя. Он немного приболел. Сейчас его разбужу.

– Не надо. Мы сами. Где его комната? – латыш отодвинул в сторону Рафаила.

– Погодите… Я сам!

– Молчи, жид! – огрызнулся один из солдат-антисемитов.

Дверь в кабинет Бориса Ильича с грохотом открылась. Дядя, вероятно услышав шум в прихожей, приподнялся и сел на диване, закутавшись в плед.

– Гражданин Клейн, Постановлением Правительства вы обязаны выдать все имеющиеся в доме золотые драгоценности. В случае сокрытия…

Латыш начал перечислять неведомые уголовные статьи и подпункты:

– Распишитесь! Время пошло.

Растерянный вид Бориса Ильича очень встревожил Рафу. В защиту родного человека он повысил голос:

– Да вы что?! Какое золото и драгоценности у пролетарского врача?! Сами не видите, как бедно мы живём?..

– Замолчи, недоросль! Не лезь в партийные дела. Ну что, начнём обыск?!

– Погодите. Я сам. Дайте только одеться, – произнёс Борис Ильич.

Военные нехотя вышли из комнаты:

– Ну и буржуи, народ голодает, а они книжки читают… – один из солдат с ненавистью хлопнул дверцей книжного шкафа.

Рафа подбежал к нему и, прикрыв спиной книги, вновь вспылил:

– Вы не имеете права! Это духовная мировая культура, её надо беречь!

– Одни еврейские брехалки, а не книги. Ну и смелый ты, выкормыш! – солдат отошёл от Рафаила.

Наконец, дверь кабинета открылась, и, держа осторожно в руках маленькую шкатулку, из него вышел дядя Борис.

– Вот. Здесь всё. – Он протянул шкатулку злобному латышу.

– Опись составим потом. Ещё что у вас имеется.

– Больше ничего. Скрывать не стал бы.

– Ладно, поверю! – Латыш кивнул солдатам. С грохотом и гыканьем они покинули квартиру.

Наступила мерзкая тишина. Наверное, от чувства унижения и несправедливости, Борис Ильич стал судорожно перечислять фамильные ценности, которые самолично отдал неизвестным людям.

– Рафа, там были золотые часы, подаренные мне до революции, золотая табакерка прадедушки, браслет и медальон бабушки… Как же так? Столько лет они хранились в семье… И в одночасье исчезли навсегда.

Рафаил подошёл к дяде, приобнял его. Он не знал, что в таких случаях говорят взрослым. Вспомнил лишь одну фразу:

– Сегодня всё так, дядя, а завтра будет иначе. Время покажет.

Осторожно помогая Борису Ильичу, он провёл его в кабинет.

– Рафа, прошу меня не беспокоить. Я ужасно устал.

Рафаил знал эту ключевую фразу, которая означала, что дня два лучше дядю не беспокоить. В подковообразном дворе заурчали моторы уходящей военной машины. Обрывки фраз, доносившиеся оттуда, означали, что «золотодобытчики» были очень довольны новой операцией кощунства и беспредела.

*

*

*

Весной сорок восьмого года, после того, как из Александровского централа, подержав дня три-четыре в тюрьме Иркутска, Александра и других каторжан погрузили в теплушки и отправили в Златоуст. Сквозь щёлки вагона заключённые с жадностью смотрели на окружающий мир. Недалеко от Ирутска состав остановился. Александр и его товарищи охнули от удивления. На железнодорожных путях работали пленные японцы.

– Це хто? – спросил здоровенный хохол Семён Головаха у Александра.

– Да вроде бы японцы, а может, корейцы.

– А чего они такие пришибленные, как чинарики и все в очках, – продложал его расспрашивать уже другой заключённый.

– Мало солнца, витаминов, вот и слепнут, – продолжал фантазировать Саша. Ему вдруг стало приятно, что находящиеся в теплушке обращаются к нему, как к знатоку расовых теорий.

Когда состав остановился, японцы испуганно сбились в кучу, вероятно, завидев на площадках вагонов вооружённых автоматчиков.

– Трусы! Просрали свои острова! – выругался конвойный старшина, – вот и шугаются нас – победителей!

Неожиданно в теплушке наступила тишина.

– Что поделаешь? Война, – Саша многозначительно подмигнул сидящему рядом. Этот условный жест означал, что пора бросать письма.

Существовал негласный закон этапов: на всех остановках выбрасывать треугольнички писем. В них содержались краткие фразы о том, что опять куда-то увозят, и как всегда просьба не забывать. Также в письмах писали: «Просим бросить в почтовый ящик, наклеив марку», и в таком роде.

Но из этих писем доходила лишь двадцатая часть. Люди были запуганы режимом, а оказывать человеческую услугу заключённому было небезопасно.

Саша долго перебирал в памяти имена родных людей, кто смог бы ему помочь. Дядя Арон из Куйбышева очень просил, чтобы он прервал с ним связь. Единственная тётя Гольда из Москвы, несмотря ни на что, никогда не забывала про него. Ей Саша из долгого заключения посылал иногда весточки.

Сбрасывать почту Александра научили опытные зэки:

– Если нет щелей в окнах, ты пытайся просунуть через дверь. Там всегда гуляет ветер, есть сквозняк, и выход на волю твоей бумажке обеспечен.

Александр за шесть лет постоянных этапов в совершенстве овладел искусством отправки писем и обучал этому совсем молодых.

В теплушке Александр познакомился с молодыми ребятами, немцами из Поволжья. Они сидели всего около двух лет. Оказывается, из-за того, что нарушили районы ссылки. Все они отвратительно владели немецким языком, но Александру удалось их разговорить. Особо общительным оказался Гельмут Гольцман, он подсел поближе к Саше и, глядя ему в глаза, стал сбивчиво пересказывать свою личную трагедию:

– Ихь арбайте ин овощехранилище…

Саша захохотал:

– Ну у тебя и диалект, умрёшь от смеха. Почему вы не говорите на хохдойч, литературном немецком? У вас получается не язык, а капуста с хреном.

Немец обиделся, но продолжал рассказывать.

– У меня была девушка, я тайком бегал к ней на свидание в соседний хутор, но однажды меня «накрыли». И ни за что дали 20 лет каторжных работ. Почему за любовь судят?

Александр с сожалением глянул на рыжеволосого Гельмута:

– У нас судят за всё человеческое, к сожалению.

– Я хотел ей отправить письмо, но не знаю, как писать по-русски.

–Ладно. Сейчас напишем. Диктуй.

Саша достал листок припасённой в зоне бумаги и отточенный огрызок карандаша и начал писать.

– Я не понимаю, как это делать. Ты сам сочини, но не забудь про одно, что я к ней вернусь, пускай ждёт и замуж не выходит.

– Гельмут, ты веришь, что через 20 лет она будет такой же и будет тебя ждать? Не верю. Природа сильнее нас.

– Нет, так не должно быть, я у неё первый!.. – Гельмут от волнения покраснел и повысил голос.

– Да ты чего орёшь! Первый, но не последний – учти!

Дописав письмо, Саша сбросил его в щель между досками. Довольный Гельмут улыбнулся, протянув в благодарность руку.

*

*

*

В годы войны в холодной и голодной Сибири, в городе Новосибирске, ухитрялись существовать и ставить спектакли четыре театра, всего на двух подмостках. Одна сцена была занята Александринским театром, вторую сцену повечерне делили зоновский «Новый ТЮЗ» и Минский еврейский театр. Здесь же шли выпускные премьеры ленинградского театрального института. Только в феврале 1945 года институт возвратился в Ленинград в уцелевшее здание на Моховой – «против ТЮЗа серый дом…»

Где-то далеко ещё шла война. На ближних улицах зияли проломы – следы бомбёжек. Зеркальные окна нескольких аудиторий «висели» на решёточках из бинтов, наклеенных ещё в 41-м году. Они «дышали» от прикосновения и ветра, но держались долго. В институте валялись мешки с песком. Лидия Аркадьевна Левбарг все военные годы пыталась отыскать Рафаила Клейна, писала в Международный Красный Крест.

Н. Е. Серебряков для всех вернувшихся решил провести вечер памяти, где будут звучать имена погибших студентов и педагогов. В зале царили тоска и неприкаянность. Лидия Аркадьевна подошла в конце вечера к ректору и спросила:

– Позвольте уточнить, а список погибших был окончательным?

–Конечно же да. Безнадёжно кого-то искать. А кто вас интересует?

– Да один студент, Клейн; помните такого яркого, с бархатным голосом?

– А-а-а, который читал Гомера «Одиссею» и «Илиаду» в лицах на экзаменах?.. Помню, не забыл.

– Я просто спросила. Простите…

Лидия Аркадьевна направилась в общежитие, где они снимали маленькую комнату с мужем, талантливым филологом Н. К. Шнейдерманом. Последнее письмо от Рафаила она получила летом сорок первого года. Ему она подробно писала о предстоящем наборе: «Подал заявление один юноша, остальные – девушки…». Рассказывала о встрече с Виктором Рошалем, который по болезни вернулся в Ленинград, не дойдя до передовой; писала о преобразованиях в театрах. Письмо было большое. А сегодня при входе в институт пожилая вахтёрша вручила ей свёрнутый листок бумаги без штемпеля и места отправления. Что-то внутри Лидии Аркадьевны вдруг перевернулось. Она узнала знакомый размашистый почерк Рафы.

–Что это? Откуда оно у вас?!

– У меня их было много. Когда институт эвакуировали, я по службе продолжала сюда приходить. Даже в блокаду. А письма и ещё кой-чего приходилось получать. Ни одно не сожгла. Думаю, время всё возвратит. Вот и час настал.

– Да вы – герой! Как такое возможно?.. – Левбарг еле сдержала нахлынувшие слёзы. Быстро развернула листок. Разлетевшимся почерком Рафа писал¸ что он попал в немецкую передрягу не по своей вине, а сейчас осуждён на долгих двадцать лет тюрьмы и лагерей. Но пройдут годы, а он закончит институт, и будет продолжать изучать зарубежную литературу.

Лидия Аркадьевна внутренним чутьём поняла, что произошло что-то страшное и ужасное. Но успокаивало её одно – Рафа жив!

– Ему необходимо срочно помочь!

– Кому? – вопрос героической вахтёрши остался без ответа.

Только через десятилетия Рафаил встретится вновь с мудрой и порядочной женщиной, которая с материнским обаянием спросит его о письмах и посылках, которые она отправляла ему в лагерь, пытаясь поддержать молодого талантливого студента.

Рафаил всегда помнил наизусть текст Мишеля де Люнтеня, который читала студентам Левбарг: «Неплохо родиться в испорченный век, ибо по сравнению с другими вы без больших затрат сможете сойти за воплощение добродетели. Кто не прикончил отца и не грабил церквей – тот уже человек порядочный и отменной честности».

Над примерами «воплощённой добродетели» вокруг нас студенты всегда смеялись.

Случайно сохранившееся у вахтёрши письмо стало мостиком надежды между Учителем и учеником в неумные годы страны.

*

*

*

501-я стройка в заполярной Воркуте славилась жёсткими порядками и бесправием заключённых.

Когда всех каторжников посадили в длиннохвостый эшелон, сразу прокатилась молва, что добираться будут «месяц, не больше».

Саша занял нижнюю полку вагона из наскоро сколоченных деревянных досок. В него вместилось человек сто. Посреди вагона возвышалась на полметра деревянная четырёхугольная труба. Это было сверхсовершенство «канализации» и единственный выход всех нечистот. На лютом морозе по ходу движения состава «канализацию» наглухо забило льдом, изнутри и снаружи. Начальник конвоя приказал её разломать и «справлять нужду» в образовавшуюся в полу дырку. Так продолжалось три недели.

Александр пытался поддерживать упавших духом сокамерников. Обладая великолепной памятью, он «перелицевал» всю «Сказку о царе Салтане» на порнографический лад. Также лихо он переделал «Петергофский госпиталь» Лермонтова и «Царя Никиту» Пушкина, не говоря о знаменитом «Луке Лудищеве». Восторг был неописуемый, даже караульные хохотали до беспамятства.

Но в один из дней творческие вечера Александра закончились. Несколько заключённых в их вагоне заболело тифом. Невдалеке от Саши, на верхней полке, лежал молодёнький паренёк, Коля Лашков.

– Да у него высоченная температура. Он перегорит и умрёт. Надо что-то предпринимать!

Саша собрал экстренный медсовет. Лашков лежал без сознания.

– Его нужно побрить, – вынес заключение кто-то из каторжников, – Вши съедят бедного пацана и нас вместе с ним.

– А где взять бритву? – спросил сосед по нарам.

– Караульные нам ничего не дадут. Надо хотя бы консервную банку попросить.

Александр пробрался к двери с решёткой и стал звать охранников.

– Тебе чего? – заспанный караульный недовольно уставился на Сашу.

– В вагоне тиф. Мы скоро все умрём. Дайте пустую консервную банку…

– Это режущий предмет. Не положено.

– Будь человеком!

– Ладно. Только смотри у меня… Никому ни слова.

Обрезанная железная крышка от банка напоминала средневековое орудие пыток, а не ножницы.

– Ну, Колян, прощайся с кудряшками, – пожилой заключённый по-отечески склонился над умирающим, – Терпи казак…

Больной застонал от нестерпимой немоготы. По окончании «стрижки» цирюльник подвёл итог:

– Глядите, даже ничего. Болото с кочками, да и только.

Действительно, маленькая голова Лашкова напоминала вошебойную с кочками, болотную поляну.

– Пи-и-ить…

Голос Николая еле слышно взывал к целебной влаге.

– Ему нельзя много жидкости. Нужен лёд! – Александр, как заправский врач, отдавал распоряжения.

– В конце вагона много сисястого льда и снега… сейчас наскребу.

На исходе третьей недели мороз стал всё злее проникать в теплушку.

Саша, взглянув сквозь щель на одну обледенелую, занесённую снегом станцию, сумел прочитать название – «Воркута». Эшелон остановился. Все услышали лай собак. Значит, встречают…

Действительно, двери вагона раздвинулись. Приказали выйти, стали делать перекличку. Конвой передавал содержимое огромного эшелона новым «хозяевам». Из вагонов небрежно вытаскивали трупы умерших заключённых, сбрасывая их на снег. Александр мгновенно вспомнил сцену расстрела в немецком лагере Любани, когда каждый десятый был убит и лежал на снегу.

– Глянь, Колька Лашков, как живой. Только уж слишком молод, чтобы так глупо умереть.

Конвойный цыкнул на группу каторжан:

–Молчать! Фашисты, предатели народа!

Александр с трудом понимал, что его Родина признала врагом. За что?.. Это невыносимо и больно! Вины в том, что молодые хотели жить и радоваться жизни – не было.

*

*

*

– Рафа, ты ко всему относишься легко. Твоё сверхвеселье никогда не приведёт тебя ни к чему хорошему, – Куйбышевский дядя Арон, брат мамы, главврач центральной поликлиники, в очередной раз пытался вразумить пятнадцатилетнего племянника.

– Дядя Арон, я поступил как настоящий артист. Попытался поднять настроение очень серьёзным одноклассникам.

– И как ты это сделал? Выступил посмешищем?..

На время ареста Бориса Ильича Рафаил на короткое время приехал в Куйбышев, чтобы в смутное время продолжать учёбу и просто выжить. Так как в Киеве он оставался совсем один. Дядя Арон определил его в 83 среднюю школу, в старший класс. Ровесники не сразу приняли новичка, уж больно шустрый и знает многое по литературе.

Первым испытанием для Рафы стала «всеобщая молчанка». Как-то придя на первый урок, он, соблюдая этикетные правила, поздоровался с каждым. Но все как один, опустив голову, промолчали.

Приближался урок математики. Этот предмет никто не любил из-за истеричной учительницы, Нины Васильевны, которая всегда кричала на учеников.

– Тупицы! Вам только брёвна катать, да коровам хвосты крутить!

При малейшем огрехе она выгоняла ученика из класса или запускала в нарушителя тряпку с мелом, или – ещё жёстче – связку тяжёлых ключей. Иногда в ход шли огромная деревянная линейка или учебник. Словом, на её уроках все сидели как пришибленные. О каких знаниях и педагогике можно было вести речь?.. Всё сводилось к тычкам и оскорблениям. Вот и в этот день рыкающий гортанный голос математички быстро привёл класс в состояние транса.

– Ну что, дебилы, начнём урок. К доске у нас пойдёт новенький Кле-ин.

По классу пронёсся шёпот и хохоток.

– Молчать! Тупицы!

Рафаил нехотя вышел к доске. Он понимал, что многое уже пропущено из-за переезда, но необходимо судорожно вспоминать главное.

– Кле-ин, – учительница пыталась утрировать ударный звук, – решаем новые уравнения. Уткнувшись в задачник, Нина Васильевна стала диктовать цифры.

Рафа пытался быстро их записывать, но одна актёрская мысль пришла мгновенно. Он решил комиковать, утрируя все действия математички, пока та диктовала по учебнику. И тут началось что-то невообразимое.

Используя весь мимический дар, Рафа стал отыгрываться на одноклассниках, которые внимательно следили за каждым движением новенького. Неожиданно для учительницы, разразился неостановимый хохот. Она никак не могла понять, что происходит.

Глянет на Рафу – он стоит с серьёзным лицом у доски и решает уравнения, глянет на класс – все давятся от смеха.

– Молчать, уроды! Это что, цирк?! Всем ставлю «двойки»! – и тут она обратила внимание, что Рафаил с помощью жестов точно показывает её отчаяние и тупик ситуации.

– Ах вот оно что?! Вон из класса! И больше ко мне не приходи!

Рафаил с достоинством вышел в школьный коридор. Всюду шли уроки, пройдя на второй этаж, он решился ещё на одно действо. В тишине запел оперным тенором партию Германа[47]. Голос звучал стойко и пронзительно. Двери классов почти и одновременно открылись; обезумевшие учителя пытались поймать нарушителя. Но Рафаил уже стремглав бежал вниз, к выходу.

На другой день все ученики подбегали к Рафаилу как к герою. Наперебой его поздравляли и в один голос твердили:

– Молодец! Ты спас нас от мегеры! Ты настоящий друг! Спустя несколько дней педсоветов и разборов Рафаилу назначили испытательный срок. Но кличка «Артист» приклеилась к нему и в этой школе, основательно и надолго.

*

*

*

В Воркуте лагеря назывались ОЛПами (отдельный лагпункт). Сразу после бани в барак пришли врачи и начался осмотр.

Более поверхностного осмотра никто из заключённых в жизни не видывал. Вероятно, не хватало шахтёров. Александра от первой категории (тяжёлый физический труд: шахта) спас один ответ на вопрос доктора:

– Худющий какой! Мирная специальность?

Женщина, вроде бы медик, даже не взглянула на стоящего рядом пациента.

Александр, не долго думая, автоматически произнёс:

– Я ленинградский актёр.

Рука врача дрогнула. Она подняла глаза на Александра.

– Вы из Ленинграда? Я… – и осеклась.

Врачи тоже были заключённые и всегда рядом с ними стояли нарядчики или другие представители лагерного начальства.

– Ну что ж, первая категория противопоказана. Артист, так артист, – врач стала быстро что-то писать в заключении.

Осмотр длился недолго. Александру определили категорию «лёгкого труда». Всего один выверенный ответ спас его от преждевременной гибели.

Бараки находились посреди безбрежной снежной степи. С разных сторон были различимы дымящиеся огромные курганы, терриконики (горы породы, выбираемой из шахты). Одни были высотой с гору, другие, у молодых шахт, маленькие.

Поблизости от ОЛПа терялась в снегу узкая колея. На ней, ожидая очередную партию прибывающих по этапу заключённых, попыхивал маленький паровозик с прицепленными к нему вагончиками. На открытых платформах перевозили из одного ОЛПа в другой группы осуждённых. Александру мгновенно пришла поэтическая строка:

Тонет всё в белесом мраке;

Различи, как тут, попробуй:

Вокруг сугробы, как бараки,

И бараки, как сугробы.