2015-05-25
274
Рафаил и его сокурсники вечерами играли в массовых сценах различных театров Ленинграда. На вопрос, за что Рафа любит театр, он всегда отвечал: «За то, что в нём каждый день случается что-нибудь неожиданное.» А так как Клейн был смолоду связан с театром, он собирал в личную творческую копилку «накладки» (на актёрском языке видимые и невидимые ошибки для зрителя или «театральные казусы»).
Однажды Рафа и его сокурсница Людмила Калитина были заняты в мелодраме Дюма-отца «Кин, или Гений и беспутство». Спектакль проходил в Выборгском дворце культуры. Исполнитель заглавной роли Ким Шидловский должен был в последнем акте мелодрамы появиться в средневековом шитом золотом сюртуке. А костюм «шекспировского» героя исчез: его оставили случайно в Кировском доме культуры, где играли до этого.
Спектакль приближался к финальной сцене. Ким Владленович, красный от злобы, кричал на костюмершу:
– Вы мне ответите за всё! Это – провокация! Ротозейство!
Рафаил, способный выходить из любых сложных ситуаций, неожиданно предложил:
|
|
|
– Ким Владленович, успеем! Разрешите помочь?
– А-а-а, – протянул Шидловский, – Делайте, что хотите!
Рафаил вместе с костюмершей Зосей стал быстро выбирать из оставшихся в деревянном ящике костюмов более-менее похожий. Неожиданно увидел блестящий, чем-то схожий с прежним, кусок ткани. Потянул его наружу. Зося заверещала:
– Ты что?! Это же платье Ирины Фёдоровны Шаляпиной-Бакшевой. Дочери великого певца.
– Осталось три минуты! – раздался голос помощника режиссёра.
– Торопись, Зося! Кто в темноте поймёт!
Рафаил побежал за кулисы. В полумраке быстро натянул на Кима Владленовича платье и, слегка хлопнув его по плечу, подтолкнул к сцене:
– Как там и был! В стиле!
В вечернем платье актрисы Шаляпиной Шидловский смотрелся трагикомично. Текст, произносимый актёром, был очень драматичен, а внешний вид…
Актриса Волкова, игравшая в диалоге с героем, еле сдерживалась от смеха, хотя, по сюжету, ей необходимо было вот-вот умереть. За кулисами творилось невероятное буйство оживления и смеха. Актёры безудержно хохотали, придерживая рты и животы. Наконец свет погас. В зале так ничего и не заметившая публика аплодировала.
Ким Владленович только вышел из кулисы, приподнимая подол платья, и сразу побежал в артистическую комнату.
– Ну, Рафка, я тебе отомщу! – кричал он на бегу.
С того дня Рафаила прозвали в Александринском театре «пожарный актёр», то есть тот, кто может на сцене сиюминутно заменить собой всех, вплоть до главных исполнителей. Потому что, когда шёл тот или иной спектакль, Рафаил за кулисами проигрывал все роли, бормоча на разных интонациях текст героев.
|
|
|
В следующем спектакле Академического театра драмы имени А. С. Пушкина шёл «Макбет». В первом акте шекспировской трагедии должна была идти сцена с ведьмами. В полной темноте со светящимся гримом ведьмы исполняли танец-заклинание. Двое из актрис заболели. Уже перед началом действа помреж Ремизов приказал Рафе гримироваться:
– Заменишь актрис, костюмы не видны, только светящиеся лица. Всё просто! Готовься! – помреж выпорхнул из гримёрки.
Клейн забежал в артистическую, абстрактными мазками «нарисовал» лицо. Три молоденькие актрисы в современных платьях, на высоких каблуках, тоже были загримированы.
– Ты, Рафа, следи за нашими действиями и соблюдай дистанцию. Рисунок танца простой. Работаешь с правой кулисы, - наставляли они «новенького».
Так всё и вышло. Зазвучала зловещая колдовская мелодия. Финальный аккорд… Вновь накладка, кто-то из осветителей преждевременно включил полный свет на сцене. «Ведьмы», производившие на зрителя зловещее впечатление, вдруг предстали в современной одежде и, стуча высокими каблуками, подбирая юбки, со всех ног побежали за кулисы.
Рафа в сутолоке случайно наступил на подол одной из них и… Юбка с девушки упала. В зале раздался гомерический смех. Обалдевший от такого позора помреж побледнел и тюфяком плюхнулся на рядом стоящий стул, на котором восседала Народная артистка, лауреат Сталинской премии, Дулова. Она ойкнула и тут же взревела:
– Народные артистки помрежев на руках не носят! Всё наоборот! – возмутилась она.
Рафа давился от смеха, помогая поддерживать юбку актрисы-неудачницы. Он хохотал. «Стрелочником» оказался, как обычно и бывает, осветитель дядя Коля, которого уволили за «вредительство советскому искусству». Было бы тело, а дело для него всегда найдётся. Такой казус, но уже с политическим окрасом, вышел в этом же театре, но в пьесе А. Штейна «Между ливнями».
Рафа и его однокурсники играли взбунтовавшихся моряков-красноармейцев. За кулисами царила напряжённая тишина. Рафаил увидел откуда-то возникшую из глубины кармана сцены рыжую кошку. Кто-то, сидевший рядом, сказал, что Муська театралка и недавно родила котят прямо здесь, на сцене. Но её все подкармливают и очень любят. Рафа погладил рыжую «актрису». Она, урча, обошла его стул, головой потёрлась в знак приветствия, и…
В это время на сцене шёл монолог вождя революции о необходимости вводить в России новую экономическую политику. Монолог мудрого Ленина длился минут пятнадцать. И вдруг, рыжая Муся решила «блеснуть» на сцене. Она спокойно вышла из левой кулисы и села на авансцене. На первый план. Тщательно, с остановками, стала умываться. По залу прокатился смешок. «Герой» в образе Ленина невозмутимо продолжал воспитывать массы. Муся как бы невзначай услышала голоса, к ней взывающие: «Кис-кис!». Они звучали с разных сторон сцены. Кошка уныло посмотрела то в одну сторону, то в другую. Равнодушно повернулась и прыгнула на колени к актёру, игравшему роль Ленина. Зал взорвался смехом. За кулисами предпринимались неимоверные попытки удалить кошку со сцены. Кто-то из-за кулисы протянул метлу, чтобы спугнуть «рыжую приму» с подмостков, но она подумала, что с ней заигрывают. Стала прыгать, шипеть, уворачиваться. Словом, сцена была сорвана бесповоротно. Зал зашёлся от смеха, до икоты.
А Рафаил вновь оказался крайним. Кто-то сказал помрежу, что якобы он принёс беременную кошку с улицы. И таких ситуаций в жизни Рафаила случалось много. Даже клеймо «врага народа», плен, война не погасили в нём прозрачное, лёгкое чувство юмора и самоиронию.
| * | * | * |
После концерта культбригады Александр подошёл к новенькому музыканту Артуру Реслеру.
Это был профессиональный музыкант из русских немцев. Работал он в коллективе оркестра Ленинградской филармонии. Саша вспомнил его не сразу. Потом как вспышка появился образ Артура.
|
|
|
– Я вспомнил, вы часто выступали с пианистом Коренко. На ваши концерты билеты невозможно было достать!
Артур смущённо засмеялся и пожал руку Александру. Несколько человек, заинтересовавшись разговором, подошли поближе.
– Пожалуй, я сыграю вам кое-что из программы того концерта, последнего на воле. Нот правда нет, но я вспомню.
Саша и «невольные» артисты сели в два ряда, как на праздничном концерте. Артур, как на соответственном консерваторском прослушивании, объявил:
– «Цыганские напевы» Сарасате, кусочек из баховской «Чаконы» и две скрипичные арии – Генделя и Глюка!
Все зааплодировали, будто они находятся сейчас не в лагерном бараке, а в зале Большого театра. Великая музыка хватала за душу всё сильней и сильней. Саша слушал, закрыв глаза. И вдруг. Наступила минута тишины. Артур опустил скрипку и сказал:
– Простите, больше не могу. Наш паёк не восполняет затраты физической и психической энергии. Спасибо всем, что так слушали меня.
Раздались аплодисменты. «Крепостные» актёры театра расходились по бараку. Музыка, которую надо было пережить в одиночестве, пьянила и будоражила.
Александр вышел на улицу. Глухое небо просеивало мелкий дождь, под ногами хлюпало. Для новичков севера муторный ледяной дождь казался нестерпимым. Для Саши всё это было уже привычным. Из кухни тянуло запахом завтрашней малопитательной баланды. Близость кухни мешала восстанавливать в памяти услышанные мелодии. Саша вернулся в барак. Все уже спали, но у него созрел дерзкий план. С верхних нар свесил голову Прохор:
– Ну как, Сашка, как концерт?
– Отличный. Только музыкой сыт не будешь. Хочешь жрать?!
– Спрашиваешь.
– Тогда слезай со второго этажа, бери бак – и пошли за баландой на кухню.
– Не трепись! Кто нам её даст?!
– Повара могут шугануть. Но попытка не пытка. Я чего-нибудь придумаю.
Прохор соскочил с нар, напялил бушлат, схватил бачок.
– Пошли, Прохор. Условия такие: я несу бак, ты… Ладно, я выпрашиваю.
|
|
|
– Тискать ро́ман[68], ты мастер. Сегодня ты должен превзойти оратора Гомера, – Прохор усмехнулся.
– Будь спокоен, – Саша был готов даже произносить проповеди епископа Иоанна Златоуста, лишь бы поесть.
Они уверенно вошли в здание столовой. Саша быстрым шагом подошёл к раздаточному окну:
– Эй, просыпайтесь! – Саша поразился уверенности своего голоса.
Из окошка выглянул упитанный поварюга – щёки шире плеч – и пробормотал:
– Чего надо?
– Кореш, будь человеком. Нам бы остатку, понял! Мы артисты приезжие, завтра у вас будет гастроль получше, чем в Кремле. Сам Вождь нам в Москве аплодировал… – Александр говорил скороговоркой, стараясь, не мигая, смотреть в глаза обезумевшему повару.
Прохор усмехнулся.
– Да давай, пошевеливайся!
Повар, как будто под гипнозом, крикнул помощника и пошёл с ним к котлам.
Они наливали в бачки литровыми черпаками, а когда наполнили посуду доверху, повар добавил своё наставление:
– Тащите, артисты. И не обваритесь, суп горячий.
Прохор подбежал к Сашке. Вдвоём они стащили двухвёдерный бак со стола на пол, не пролив ни капли драгоценного варева. Путь от столовой до барака был метров двадцать. Тащили с остановками.
Втащив ношу в барак, они поставили бачок на длинную скамью. Барак мощно спал, наполняя воздух храпом. Саша предложил будить всех и выдавать каждому по миске супа.
– Слишком жирно, всем по миске.
– Ладно, Прохор. Будим всех по паре, но первыми начинаем есть мы с тобой.
Пшённый суп был вкусен и густ, иногда попадались прожилки мяса. Впихнув в себя порции четыре, Прохор огорчённо еле проговорил:
– Нет мочи. Погляди, Саня, брюхо, как барабан.
– Да-а, не то, что ложкой, кулаком больше не впихнуть.
Первая нара разбуженных, услышав о неожиданном угощении, поднялась сразу. Втянув ноздрями запах супа, они вскочили. «Праздник голодных» продолжался почти до утра. Когда трудилась ложкой в баке последняя пара, Саша и Прохор, обессиленные едой, давно уже спали.
На утро пришёл бригадир. От увиденных остатков пиршества, грязной разбросанной посуды, он обезумел и озверел:
– Подъём, сучары! Это что за обжираловка в жилом помещении?! Кто постарался?!
Заспанные обитатели барака, не досмотревшие радужные сны, вынуждены были проснуться и идти на построение.
– Стройсь! В шизо захотели?.. Выйти вперёд тем, кто всё это сварганил! Живо!
Стоящие в две шеренги переглянулись.
– За неподчинение всех лишаю пайки! Самые тяжёлые работы будут обеспечены!
Толпа стоящих зэков загудела. Через минуту, протиснувшись через первую линию стоящих, вперёд вышел Александр. А немного погодя и Прохор.
– Разойдись! Стрелок! – он обратился к охраннику, – Этих – к начальнику!
Александр был спокоен, что ему штрафной изолятор, когда в Александровском централе всё было гораздо жёстче и кровавей. Здесь хоть не били. А Прохор, глядя на Сашку, суетился:
– Это что же? А? Я-то причём?
– Мудак ты, Прошка! Молчи и не создавай хипиш.
В штрафном изоляторе Саша и Прохор провели десять дней. Когда их освободили, в бараке был праздник. Все кричали:
– Сашка, кормилец ты наш! Герой!
С этих пор Александр и Прохор стали уважаемыми людьми. Их страдания за «желудки» собратьев сыграли главную роль в дальнейшем пребывании в воркутинских лагерях. Куда бы его не переводили, так называемая «лагерная» почта передавала, что прибыл настоящий керя[69].
Нежаркое солнце низвергалось на землю, тундра пылала как подожжённая. Она была кроваво-красная, устланная мхом. Александр резал лопатой дёрн и наваливал его в тачку, всё посматривая на странные тучки с востока. Праздничный мир звал его к свободе.
| * | * | * |
В конце августа тридцать девятого Рафаил приехал в Киев на каникулы из Ленинграда. Дядя Борис только-только вышел из заключения. Он с трудом узнал возмужавшего Рафаила. По рассохшимся деревянным ступеням Рафаил любил бегать с детства. Они, как клавиши старого рояля, издавали причудливые звуки торжества их вековому возрасту. В этот день он не услышал этого родного скрипа: оказалось, кооператив Дома врачей провёл капитальный ремонт и многие приметы детства исчезли навсегда.
– Рафа! Рафка-а-а, – протяжно произнёс Илья Борисович, увидев племянника, – Сынок. Умница. Случившийся эмоциональный надрыв дяди был редкостным явлением.
Рафаил не сдержался и, уткнувшись в плечо старика, еле сдерживая внутренний разрывный стон, промычал.
Через некоторое время минуты сожаления, восторга и радости прошли. Дядя Борис посерьёзнел и в привычном для себя научном тоне продолжил встречу.
– Ну, милый Рафа… Надеюсь, твоя Мельпомена торжествует. Ты достойно поддерживаешь статус Клейна?!
– Дядя, конечно! Я буду знаменитым!..
– Прервись! – дядя остановил племянника, – В этом мире всё сегодня извращено и ужасно запущено. Тебе необходимо найти золотую середину. Главное – не «завалиться» ни влево, ни вправо, а идти прямо. Читаешь, как и прежде?
– Конечно. Литература и история – мой конёк! – Рафа радостно сообщал каждый факт личных театральных побед и открытий.
– А что же дальше?
– Ну, как и все, останусь в Ленинграде, а повезёт – буду сниматься в кино!
– Какой ты, Рафка, прыгучий, – дядя стал протирать толстые линзы круглых очков, он поступал так всегда, когда выражал недовольство или смущение.
– А что? Стране всегда нужны умные и талантливые люди.
– Палачам во все времена нужны люди с головой. Сколько через прокрустово ложе их прошло?.. Легче втянуть голову в плечи и быть «как все», чтобы соответствовать.
– Дядя, ну это было когда?! А сейчас другое время.
– Эх ты, историк! Ладно, пойдём на кухню, что-нибудь пережуём!
Через час в квартире Рафаила царила студенческая неугомонная возня. Друзья Рафаила Степан, Виктор и Соля первыми прибежали к «артисту» детства.
– Пойдём в университетский парк! Там сегодня девчонок будет… Тьма… Обещали танцы под духовой!
Мальчишки оживились. Поочерёдно, заглядывая в потускневшее зеркало Соки, они пытались разглядеть в себе черты «повзрослевшей» мужественности и романтичности.
Через полчаса хлопнула входная дверь и толпа хохочущего клубка выкатилась во двор. Минут через двадцать мальчишки уже гуляли по парку. Вечер был настолько расплавленным и жарким, что, казалось, можно загорать. Старые деревья, кустарники, скамейки сразу напомнили картины прежней юной жизни. Словосочетание «а помнишь…?» в тот миг казалось неукоснительным и через слово утверждённым самой жизнью.
Вдалеке друзья заметили небольшую группу девчонок. Они ожидали кого-то перед новой летней танцплощадкой. Приблизившись, парни услышали громкие колокольчики-голоса. Они кого-то бурно обсуждали.
– Зачем он ей нужен? Потрёпанный! Щербатый!
– Ленка, с ума сошла!
Рафаил оживился:
– Ты послушай, как они о мальчишках рассуждают! Феи киевского разлива! Ну-ка, пошли подискутируем.
Мальчишки приблизились к компании красавиц.
– О чём спорим? – спросил восторженный Соля.
– Не твоё дело! Проваливай! – не озираясь, ответили девушки.
– Ах, не наше?.. Тогда остаёмся! – Рафа с друзьями вальяжно развалился на соседней скамейке.
И вдруг он замер. На старой яблоне, очень высокой и заковыристой, мелькнуло что-то огненно-красное.
– Девчонки, а что там происходит?
– Да наша Ленка, дура, полезла котёнка спасать и застряла. А мы не знаем, чем ей помочь!
– Да и пачкаться не хотим. Скоро же танцы.
Девчонки застрекотали наперебой.
– Ребята, за мной! – Рафа побежал к соседнему дереву.
Действительно, на очень высоком дереве, в лоне ветвистой кроны сидела девушка. В её руках жалобно мяукал котёнок.
– Сейчас поможем! Не бойся! Только вниз не гляди! – Рафа стал взбираться вверх, к центру древесной паутины из ершистых веток и сучков.
– Ты! Хитренький! Не подсматривай! А то знаешь, что сделаю! – верещала пленница Лена, то и дело поправляя подол платья.
– А что мне, по-твоему, на землю глядеть?! Чтобы грохнуться? Помалкивай и держись.
Деревоползание продолжалось минут двадцать. Наконец, «пленники» очутились на земле. Подруги подбежали к Лене. Котёнок спрыгнул с рук спасительницы и стремглав побежал к другому дереву искать пути очередного восхождения. Рафаил замер. Девушка оказалась необыкновенно красивой. Лицо её, словно иконопись, излучало доброту и свет. Она, отодвинув в сторону девчонок, быстро подошла к Рафаилу:
– Спасибо огромное! Меня зовут Елена Бухтина. Студентка московской консерватории. Учусь на вокальном. А вас?
Рафаил обалдел от некоторых совпадений фактов, но тут же ответил:
– А я – Рафа. Учусь в Ленинграде. Актёр!
– Вот это да! Сплошные артисты. Аплодисменты! – крикнули друзья Рафаила.
Все зааплодировали. Через мгновение грянул духовой оркестр. Зазвучал любимый молодёжью танец «Чарльстон». Все новые друзья ринулись на танцплощадку. А с вишни требовательно мяукал древолаз. Ему, вероятно, нравилось играть с людьми в «спасалочки».
| * | * | * |
Александр в Воркутинском ОЛПе перечитал много книг Мицкевича, Выспянского, Фредро, среди любимых был и роман Генрика Сенкевича «Камо грядеши»[70]. Найдя сочинения Ивана Бунина, в том числе известное «Видел сон мушкет», он не расставался с мечтой о сцене. На главном ОЛПе имелись своя художественная самодеятельность и маленькая сцена для неё. Саша мечтал попасть в эту культбригаду. Хотя и знал, что махровая самодеятельность неисправима.
Среди музыкантов и танцоров-самоучек особо ярким и талантливым был Василий Пинчук, выступавший в роли клоуна. Однажды его завалило на проходке в шахте и, чтобы не «простаивать», беднягу направили в культбригаду 26-й шахты.
Александр стараниями начальника КВО (культурно-воспитательного отдела) был направлен в эту культбригаду как артист-разговорник. Старшим в группе артистов и значился клоун Пинчук.
Александр постучался в дверь единственной артистической комнаты. От неожиданности замер: на него смотрел пожилой человек с ярко загримированным выбеленным лицом в маске клоуна. Но сквозь грим и пудру синели бесчисленные чёрточки и точки въевшегося в кожу чёрного угля. Они напоминали оспины, частые и глубоко сидящие.
– А-а-а, Клейн. Проходите! – срывающимся голосом произнёс хозяин каморки, – Будем дружить. Сцена вас ждёт!
– Погодите, Василий Иванович, я ещё не готов, но кое-что могу предложить. Вам почитать?
Пинчук улыбнулся:
– Да что вы. У вас профессиональная школа. А мы?.. Недоучки! Так…
– Не скажите, я видел ваши клоунадные сцены – просто класс.
– Саня, не надо льстить! – Пинчук похлопал Сашу по плечу. Я учусь у мастеров. С детства любил дурачиться. Вот и пригодилось в жизни. Ну а ты?
– А – актёр. Могу конферанс. Сценарий написать в любом жанре. Читать, петь и играть на фоно.
– Это уже слишком много.
– Так вы будете слушать?
– Чего там. Некогда. Завтра концерт у соседей. Готовься. Вот тебе список номеров. Делай, как знаешь.
– Разрешите на сцену глянуть?
– Иди, здесь рядом.
Саша зашёл в маленький зал, мест на двести. Сердце болезненно сжалось, когда он поднялся на неё. Неуклюже высокая и узенькая, она показалась ему громадной и важной.
– Здравствуй, сцена! – произнёс он в пустом зале, – Я долго шёл к тебе. Очень!
В полутьме он начал читать любимые монологи из классики. В воображении представил академический зал театра и нарядную публику. Он всё читал и читал, пока случайно не увидел в дверном проёме сгобрленную фигуру старого клоуна. Пинчук беззвучно плакал.
– Вот это культура звука и слова! – с удивлением произнёс он, – Слезу прошибает запросто! Ты молодец!
Сколько раз на каторге Саша слышал в свой адрес подобную похвалу. Но, помня слова дяди Бориса о «золотой середине», всегда пытался устоять по центру хрупкого острия судьбы.
Через месяц гастролей по производственным участкам 26-й шахты об Александре уже говорила публика, как о новом явлении радости в их тёмной жизни.
| * | * | * |
Дядя Арон, родной брат мамы Рафаила Клейна, был известным врачом в Куйбышеве. Рафаил стал для него третьим сыном. Два сына от первого брака жили не с родной матерью, а с отцом.
Арон Яковлевич как-то вызвал Рафу на откровенный разговор в центральную поликлинику, где он был главным врачом. Рафаил не понимал: почему в поликлинику, да ещё в рабочее время?
Поднявшись по каменной лестнице на второй этаж, увидел множество людей, которые ожидали свою очередь в кабинет к Арону Яковлевичу, Рафа взглянул на часы, висевшие перед кабинетом: рабочее время заканчивалось, а людей всё не убывало. Через пять минут из кабинета выглянула медсестра:
– Рафаил Клейн! Вас к врачу! – толпа стала возмущаться.
Рафа быстро протиснулся к дверям и постучал.
– Рафа, входи! Время дорого! – услышал он родной голос.
Дядя Арон выглядел непривычно – величественно и уверенно. Рафаил не привык видеть его таким белоснежно-нарядным.
– Ну, сынок, присаживайся!
– Дядя Арон, я же здоров?! – возмутился племянник.
– Ну и благо! Послушай меня внимательно. Через полгода определиться твоя будущая профессия. Актёрство – мгновение на ловца! А врач – помощь болящему, и постоянно.
– Но-о-о, я же не очень хочу… – дядя прервал Рафаила:
– В нашем роду все врачи, а как же ты?.. Оставишь семейную династию без продолжения?! Решайся! А сейчас надевай-ка халат, для виду возьми ручку и бумагу, как будто ты что-то записываешь. Ну, готов?
– Готов. Чего ж не сыграть профессора Клейна?!
– Главное – входи во вкус профессии. Галина Николаевна, – обратился дядя к медсестре, – Зовите пока мужчин.
В кабинет вошёл пожилой мужчина. Арон Яковлевич попросил его снять одежду по пояс. Старик стал медленно возиться с пуговицами, застёжками…
– Коллега, – серьёзно обратился он к Рафе, – помогите пациенту.
Рафаил подскочил к старику и стал высвобождать больного от нательных рубах и прочих одёжек.
– Готово! Отчеканил ассистент врача.
– Руки! – как промежду прочим продолжил дядя Арон и указал ему на рукомойник. Рафаил пытался выполнять всё быстро и чётко, по-медицински правильно. Вдруг его взгляд остановился на иссеченном теле пациента. Плечи, грудь, спина были в высохших коричнево-чёрных ранах. Старик заметил цепкий взгляд Рафы:
– Гражданская. Пули разрывные. Моложе был ничего, а теперь… маюсь, товарищ доктор.
– Да, конечно, – Рафаил опустил взгляд и стал якобы писать.
Он писал строки из пушкинской лирики. Старик-пациент надрывно закашлял. Арон Яковлевич продиктовал медсестре названия микстур и лекарств, а Рафу попросил вновь помочь деду одеться.
Приём длился ещё часа полтора. Кто-то заходил выписать рецепт, кто-то долго жаловался на ноющие боли в спине, кто-то обижался на то, что его болезни медики не принимают всерьёз, и так далее. Когда всё закончилось, Рафаил неожиданно ощутил в себе непонятную энергетику тяжести и внутренней боли. Он, эмоциональный от природы, понимал, что уж очень вошёл в образ больного и сострадающего. Ему казалось, что все болезни прошли сквозь него и осталась одна опустошённость и боль.
– Ну, Рафа, доволен?! – ободряюще спросил его дядя Арон, – Быть тебе Гиппократом.
– Я огорчу вас, – Рафаил сделал паузу, – никогда не смогу быть таким, как вы.
– Не понял… Я и пригласил тебя, чтобы врачевание ты увидел изнутри. Затем учёба всю жизнь, практика, опыт…
Рафаил пытался остановить словесные убеждения Арона Яковлевича.
– Я решил, что театр – это что-то близкое к медицине. Буду лечить души людей своим искусством. Они тоже болеют, и очень в этом нуждаются.
– Не спорю, Рафа. Это так! Жаль, что ты не приемлешь генное мастерство, а уходишь в далёкое «облако души»! – дядя Арон направился в вестибюль.
Рафаил, недолго думая, решительно догнал его:
– Дядя Арон, не обижайтесь! Уж мои дети обязательно станут врачами, а я… и так… обойдусь лишь театром и первичными навыками медицинской доврачебной помощи. Вы же учили меня.
– Будем надеяться! – дядя Арон громко засмеялся, – Ишь ты, хватил! Его дети?! Сам ещё дитя!
| * | * | * |
В одиночной смертной камере Александра держали несколько суток. Камера находилась в конце «мостков», своеобразного коридора тюрьмы. Саша боялся, что расстреляют его совершенно голодным. А умирать натощак не очень хотелось. Он знал, что если что… тюремщики съедят его пайку. Обидно.
В первую ночь он спал с перерывами. Ему постоянно снились немцы, посёлок Тосно, побег. Во сне было гораздо страшнее, чем на самом деле. Смешивались события, рядом оказывались люди, знавшие, что он еврей. Разоблачение в его снах представало в образе огромного пня, покрытого слизью и отвратительной зеленью. Фантастический пень мог разговаривать с ним. Произносил мерзкие, трескучие слова презрения в адрес Александра. Саша просыпался, мысленно стряхнув с себя ужасные картины прошлого. Это были: плен, побег из него, «следствие» в контрразведке, этапы, тюрьмы и лагеря, которые Клейн прошёл, чудом уцелев.
Дежурные в тюрьме к «смертникам» относились с неким сочувствием и равнодушием. В момент, когда «кормушка» открывалась, можно было перекинуться несколькими фразами-обрывками о текущем дне. В очередной раз Саша решил признаться одному из них в том, что он здесь находится «по ошибке».
Дежурный Егор Палыч был по-отечески добр. Открывая кормушку, всегда обращался как-то по-домашнему.
– Сынок, хлебать подано! Не торопись, я подожду.
Черпаком, скрежеща по дну кастрюли, выгребал гущу баланды.
– Спасибо, Палыч. Я ведь не «смертник». Из плена убежал, а себя заставили оклеветать!
– Да брось ты! Если б убежал – наградили бы орденом, а так… не ври!
На ходу глотая из глиняной тарелки похлёбку, Саша пытался доказать обратное.
– Палыч, ты простой мужик. Неужели не понимаешь. Что просиходит вокруг?! Правды нет, особенно – к нам.
– Ну, верю-верю. А выжил-то как?
– К тому же ещё я еврей и в гуще немцев остаться невредимым – это нонсенс!
– Говоришь по-нерусскому. Но что-то кумекаю. Перевидал этих подлюг-предателей. Взгляд у них другой, продажный. А ты – открыт и вроде бы честно говоришь!
– То-то и оно, честно!
– Ладно, давай ещё пайку налью. Тебе крепиться надо. Ешь!
Саша покрошил дополнительную пайку хлеба в похлёбку и продолжал:
– Не знаешь, Палыч, когда меня?.. – Саша жестом показал на себе выстрел в висок.
– Нет, сынок, это нам запрещено знать! Жалко тебя, ребёнок, дитя смерти ты! – Палыч на минуту задумался от умного, ёмкого выражения, которое неожиданно пришло в его голову.
– Как ты сказал? Дитя смерти?! Да ты поэт, а не коридорный. Запомню это на всю жизнь. Какая жизнь? Может сегодня уже того-самого, – Саша возвратил пустую тарелку.
На прощанье Палыч вполголоса сказал:
– Ты не обижайся на нас. Мы тоже подневольные. Нам приказали – мы выполнили. Хотя на душе паскудно. Прости! – и захлопнул дверцу кормушки.
Пошли вторые сутки пребывания в камере смертников. Саша, от нечего делать, беспрерывно мерил камеру их угла в угол шагами по диагонали. Неожиданно стал думать о том, как бы ему убежать?!
Если бы он был настоящим предателем, ушёл бы с немцами. Добрался бы до Парижа к брату матери, дяде Симе. Получил бы любимую профессию – и прощай, проблемы, а тут…
Александр понял, что он разговаривает на несколько голосов вслух сам с собой. Задаёт вопросы и отвечает, не задумываясь: «Я правильно сделал, что убежал. Я спокоен. Расстреляют, – одна секунда – и всё! Главное, я – есть я. Комеди-я!
На исходе четвёртого дня снаружи лязгнул железный замок. Это был знак: выходи. В голове Саши, как в детском калейдоскопе, забегали эпизоды детства, войны, лица родных. Он понимал, что это всё. Мурашки обдали холодом его тело. Он гордо поднял голову, перешагнул через порог камеры. Руки по привычке приросли к спине сзади. Охранники молча повели его в другой переход тюрьмы. Кованые сапоги до остервенения лязгали, выстукивая мерные призмы железных шагов. Остановились около другой камеры, на ней был номер «7». Вновь лязгнул замок. Его пренебрежительно втолкнули внутрь. Это была обычная одиночка. Под потолком, как показалось Саше, комфортно горела сиротливая лампочка.
«Что бы это значило?» – Саша находился в полной растерянности.
В камере были настланы доски, как нары. На них, прикрытые тряпьём, неподвижно лежали тела. Саше показалось, что это трупы. Вдруг, тряпьё зашевелилось и один «труп» приподнял голову на длинной шее, покрытой седыми волосами.
– Вы сколько часов здесь? – обратился Саша к «трупу». Рядом лежащие начали удивлённо поднимать головы.
«Труп» непонимающе, бесцветными белками глаз посмотрел на Александра.
– А вы?
– Я – четверо суток, 96 часов.
– Ох ты! И не расстреляли?..
– Мать твою так, ложитесь. Придурки! Дайте перед смертью поспать! – матерно выругался рядом лежащий доходяга.
В дверной замок глянул коридорный. Стукнул в кормушку:
– Тише! Спать!
– Значит тебе замена, если из «смертников» к нам перевели, – пробурчал старик, первым встретивший Александра, – Ложитесь! Теперь будешь доживать, значит, богу угодно. Не грешный.
– Прекрати свои проповеди! – вновь взвизгнул сосед.
– Не обращай внимания, он бывший преподаватель немецкой школы разведки в Риге, а выдаёт себя за начальника советской контрразведки. Спи.
«Трупы», кряхтя и постанывая, закопались в чрево омерзительных тряпок.
Саша на двадцать четвёртые сутки пребывания в смертной камере Александровского централа узнал, что его помиловали окончательно.
Когда Александр переступал порог камеры, ему хотелось петь, танцевать. Его оправдали! Он чист перед людьми! Не предатель! Несмотря на голодные отёки ног, Саша пытался быстро шагать вслед за конвойными. Куда-нибудь, но не к смерти!
