2015-05-25
274
В те годы, когда Александр попал в лагеря Воркуты, нормальным считалось избиение «политических», иногда до смерти, часто без повода; морение их голодом; выставление «на комарики» летом[59], а зимою – обливание водой на морозе. Хотя всё это делалось не по указке ОГПУ, но всё же преследовало цель – психически сломить заключённых, «врагов народа», чтобы превратить их в покорную массу. Периодически наезжающие из Москвы комиссии ОГПУ наказывали местных начальников, а зарвавшихся уголовников расстреливали, чтобы в лице мировой общественности чекисты выглядели «мудрыми и гуманными».
Первые дни пребывания в Воркутинском ОЛПе Саше запомнились надолго. Выход в баню всегда чтился как праздник. На работу все тащились, плелись и шкандыбали, а в баню – неслись, как угорелые. В первые пятёрки всегда выстраивались блатные и задавали бешеный темп колонне. После скачки по заболоченной тундре все переводили дыхание только в предбаннике.
Саша медленно разделся и поплёлся на раздачу, где выдавали мыло и шайки. Очередь продвигалась быстро. Из предбанника к раздаче припёрлась группа блатных. Александр был новичком и не прижался к стенке, уступая дорогу лагерным тузам.
Шагавший впереди с размаху двинул ему локтём в лицо. У Саши брызнули искры из глаз. Не помня себя от ярости, он двинул обидчика шайкой по голове. Он скользнул ногами вперёд и с грохотом рухнул на пол. Все свершилось секунды за три. Растерянный Александр в ужасе глядел на то, что натворил.
Рослый, весь в наколках парень орал, что он разорвёт его в клочья. Каждому в лагере известно, что уголовные смывают оскорбление кровью. Сшибленный парень наконец вскочил. Взмахнул кулаками, собираясь ринуться на Сашу. Но тут произошло нечто. Группа сопровождавших не пустила его к Александру. Его яростный голос был заглушён общим хохотом, свистом, насмешками.
– Пашку-короля побил фраерок! – орали со всех сторон, – Пашка, слезай с вышки, ты больше не король!
Саше нужно было воспользоваться поднявшейся суматохой и удрать. Но он ничего не соображал, кроме того, что сейчас будет смертная драка. Александра замутило. За руку его схватил пожилой заключённый дядя Костя.
– Живо в парную! Долго они его не удержат. Он их зубами перегрызёт, – Дядя Костя говорил на ходу, подталкивая Сашу к парной.
Обширное помещение парилки было затянуто жарким туманом. Саша пробрался в самый тёмный угол, чтобы его никто не увидел из урок, и автоматически стал мыться. Также после бани Александр добирался и до барака, закутав лицо шарфом и нахлобучив глубоко на глаза шапку. На тундру опустилась ночь. Александр страшился драки и взвинчивал себя на неё.
Саша лежал на спине, уставив глаза в потолок, призывая сон и опасаясь сна. Спустя некоторое время на соседних нарах улёгся дядя Костя. Он поворачивался, поворачивался, и наконец заговорил:
– Тебя как, Шурик?
– Да, Александр.
– Трудно тебе будет у нас, трудно. Ничего, новичок, привыкнешь. Но ты парень свойский. Со мной не бойся!
– Да, привыкнуть можно ко всему, кроме смерти.
– Согласен. Это единственная штука, которую нельзя перенести.
Похвала и спокойствие соседа не успокоили Александра и не утешили.
Утром Саша обнаружил, что у него стащили миску, ложку и новое полотенце, принесенное из бани. Подавленный, он стоял возле нар, пытаясь заправить кровать.
– Мне теперь нечем и не из чего есть.
– Опять закосили? – поинтересовался дядя Костя.
– Всё забрали. Всё! Что мне теперь, из шапки есть руками?!
– Погодь! – дядя Костя поманил дневального.
– Барак, внимание! – рявкнул дневальный, – Дядя Костя болтать будет.
Барак охватила полная тишина.
– Значит так, – негромко заговорил дядя Костя, – У Сашки что увели – отдать! Ты! – сказал он носатому, – Брючишки евонные – где?! Разыщи!
– Ясно! – закричали отовсюду, – У нас приблудного барахла хватит!
Саша поспешно ответил:
– Кружка, миска, ложка и полотенце… Ну и брюки.
Дзинь-дзинь, брум-брум, Александр едва успевал уворачиваться, в его сторону летели миски, ложки, кружки, полотенца и брюки.
– Бери, что спулили! – орали ему с хохотом, – Получай своё законное.
Дядя Костя взял Александра в бараке под свою опеку. А Пашку Короля за какую-то провинность вскоре забили большие паханы.
Александр успокоился. А дядя Костя, человек необузданного характера, порой заменял свой авторитет тяжёлыми кулаками. В лагерях необъятной Родины он находился с ещё довоенных времён, почти одиннадцать лет. Было за что уважать «ветерана».
| * | * | * |
Сестра знаменитой певицы Мамонтовской оперы, жены художника Врубеля, Забела, очень любила смышленого кучерявого Рафу. Она была женой инженера, строителя Юдовского, который жил в Доме врачей этажом ниже. В этой семье не было детей. Забела, модница и главная кокетка Киева, зачастую приглашала Рафаила на сладкий ужин. Рафа чётко определил для себя основное – иду к Забеле, значит, будет, чем полакомиться. Без особого разрешения Рафаил стучал в дверь к Юдовским и оказывался в романтических апартаментах любимых соседей.
В огромном коридоре-фойе, в лакированной, кованной позолоченными обручами бочке, росла невероятных размеров пальма. Рафа, когда проходил в зал, всегда пытался запустить свою маленькую пятерню в мохнатый ствол дерева.
Тётя Забела, улыбаясь, встречала юного гостя и, как бы невзначай, спрашивала:
– Рафа, опять треплешь бороду бабушки Пальмы? – и ждала от него весёлого ответа.
– Что вы? Разве может у женщины расти борода? Нет! – быстро задумавшись, он прищуривал глаза и продолжал, – Говорю как сын микробиолога и генетика: это невозможно!
– Рафа, ну какой же ты умненький, пошли к столу, – умилённо улыбаясь, Забела приглашала малыша в зал-столовую.
Мебель огромной комнаты была антикварной. Рафаил всегда садился на самый изящный стул в центре дубового стола на двенадцать персон. Тётя Забела повторяла в сотый раз предупреждение юному сердцу:
– Осторожно, обивка! Сама Екатерина Великая благоволила сидеть на этом стуле. Это – честь!
Рафа в шестилетнем возрасте ещё с трудом осознавал ценность данного предмета, но уже хорошо знал, что стул не простой, а с тайником. Небольшая ниша, невидимая для простого глаза, была замаскирована в спинке. Стоило два раза нажать на вензель из деревянного декора-отделки, и коробочка выезжала как будто из неизвестности.
– Здесь царица хранила свои изумруды, – поучительно поясняла Забела, – А теперь тайник пуст.
– А почему? – Рафа, рассматривая сладости на столе, искал взглядом, что бы ему съесть в первую очередь. Он ждал ответа.
– Потому что мы бедные. А в Советах все равны, ну ещё всякая ерунда, – специальной лопаткой она подкладывала на Рафину тарелку изыски пекарского искусства.
– А почему вас Забелой зовут? – Рафа аккуратно пытался поймать ложечкой суфле.
– Да вовсе не так. Я – Мария, а Забела – моя фамилия.
– И что?
– И ничего. Все привыкли. Моя сестра Надежда была известной певицей, а её муж Врубель… Художником.
– Это тоже имя?
– Смешной ты, Рафа. Фамилия!
– А-а-а, я видел у вас рисунок в рамочке, там он ещё чёрта нарисовал, – Рафа довольный своими «познаниями» в живописи продолжал сладкую трапезу.
– И вовсе не чёрт рогатый, а «Демон». Ты знаешь ещё мало чего о картинах. Вырастешь – поймёшь! А я подаю липовый чай…
Забела наполнила тонкие фарфоровые чашки кипятком и добавила жёлтые соцветия липы.
– Ну, я угостился. Пора и честь знать!
– Рафа, Рафа… Был бы у меня такой сыночек, я б тебя… – Забела всхлипнула и заплакала.
Рафа знал, что пора уже уходить, ибо все его встречи с Забелой заканчивались одинаково слёзно.
| * | * | * |
Посёлок Тосно Ленинградской области стал для Александра центром первых «адских» испытаний еврея в немецком плену. Жандармы и эсесовцы, дислоцировавшиеся здесь отличались особой жестокостью и хамским отношением к мирным гражданам. Центральное шоссе, расположенное в основной части посёлка особо охранялось от «чужаков», то есть местным жителям передвигаться по нему можно было только с разрешения коменданта Краузе.
Саша, как переводчик, жил с октября 1941-го года при военном госпитале, в бывшей церкви. Выполнял всю тяжёлую работу: по уборке, заготовке дров, стирке и тому подобное. Однажды его вызвали в комендатуру и предложили надеть повязку с изображением свастики и орла, чтобы не возникало проблем при передвижении. Но носить «хакенкройц» с изображением свастики и немецкого орла он умело отказался.
– Русский есть русский, – заключил помощник коменданта, – Но мы тебя всё равно расквартируем. Хайль!
На выражения из немецкого арсенала Александр научился отвечать «гутен таг» или «гутен абенд»[60]. Это заставляло немцев считать его честным человеком.
Как-то Саша без конвоя понёс грязное бельё в стирку местной жительнице Марии Петровне, которой немцы платили хлебом и другими продуктами. Надо было пройти всё шоссе, чуть свернуть, перейдя его, и – налево. Александр чётко выполнял инструкцию по передвижению в посёлке, иначе всё могло для него закончиться трагически. Постучал в дверь, минуты через три услышал осторожный голос хозяйки:
– Кто там? Чего надо?
– Мария Петровна, это я, Саша, с бельём для стирки.
– А-а-а… – щёлкнула металлическая щеколда, – Проходи, сынок. Вчера страху натерпелась…
– А что произошло?
– Метрах в ста от дома эсэсовцы повесили советского шпиона, – Она глянула в окно. Озираясь, тихо продолжила рассказ.
– За что, Марья Петровна?
– Говорят, он подозрительно крутился возле их полевой кухни и хотел бросить в котёл отраву.
– Да как такое может быть? Нелепость!
– Может, сынок, может. Он висит во-он там, – указала тётя Маша в сторону леса, за дом, – Страшный такой. Язык прикушенный, синий. Сам рыжий. Но не наш, не тосненский.
– Мария Петровна, а партизаны здесь есть?
Женщина огляделась и зашептала:
– Сейчас о них ничего не слышно. Тут, в Тосно, немцев полно. А далеко, в сёлах, может, и водятся, – Заключила она.
Александр достал небольшой мешок, плату за стирку. В нём были две буханки хлеба, несколько брикетов пшёнки, маргарин и мармелад.
– Вот ваш расчёт. Завтра увидимся, – Попрощавшись, Саша пошёл обратно.
Александр возвращался по центральной улице, вдруг рядом чиркнула пуля, грохнул выстрел. Понимая, что могут стрелять только немцы, он громко выругался на чистейшем «солдатском диалекте». И тотчас услышал:
– Химмель, а рис унд волькенбрух! Ком хэр, ланцер![61]
Кричали поблизости. Шагах в сорока от Саши стояла кучка подвыпивших солдат. Он подошёл.
– Ты почему так странно одет?
– Потому что я русский.
– Хо! Русскис?! Но ты отлично ругаешься по-нашему. У тебя роскошный выговор. Ты при какой части?
– При полевой жандармии АОК-16.
– Вот комедия! – засмеялись немцы, – А мы смотрим – идёт русский. Дай-ка проверим, кто лучше стреляет, кто первый в него попадёт.
– Ну и что? – Александр от растерянности задал дежурный вопрос.
– Но мы же не думали, что ты так хорошо говоришь по-немецки!
Один из солдат вытащил из кармана бутылку:
– Пей за спасение! Пей!
Это оказались санитарные ефрейторы из полевого госпиталя. Они были плохими стрелками, не то что солдаты полевых частей вермахта.
– Простите! Мне необходимо срочно быть у коменданта! – Саша развернулся и быстро зашагал в сторону бывшей церкви.
Навстречу Александру шёл маленький ростом обер-ефрейтор Бёрн. Он отличался мерзкой похотливостью по отношению к местным женщинам. Саша знал, что в Тосно есть «гибтс люстиге вайбер»[62], куда многие немцы ходили со шнапсом и коньяком. Бёрн являлся одним из самых активных посетителей этих домов. В этот раз он шёл навеселе:
– Алекс, приглашаю со мной к фрау Галине, она за путями живёт. Красавица, чем-то на жидовку похожа, но гор-р-рячая очень! – он загоготал.
– Уважаемый Бёрн! Я выполняю поручение коменданта и не имею права предаваться плотским утехам!
– Ух ты, какой исполнительный! Пошёл вон! Свинья!
Александр молча, обойдя выпившего Бёрна, уверенно пошёл вперёд, оставалось дойти метров триста, и его вновь остановили. Неизвестно откуда вынырнули два эсэсовца, приказали Александру повернуться кругом и повели его в комендатуру.
Саше было нечего терять, он увидел знакомого офицера:
– Герр обер-штурмбанфюрер! – гаркнул он.
Знакомый по госпиталю офицер мгновенно ответил:
– Пожалуйста, подойдите сюда, будьте так любезны.
Он подошёл. Узнал его.
– Вас ист лёс?[63]
Не давая открыть рта, Саша затараторил насчёт белья и пожаловался, что «эти двое» не дают выполнить поручение.
– Да, я знаю его, – сказал офицер, Он говорит правду. Отпустите его.
Один из эсэсовцев открыл было рот, чтобы возразить, но его перебил командный голос:
– Я сказал отпустить его! Сейчас же!
Александр поблагодарил своего спасителя. Он кивнул и зашагал дальше. Придя в госпиталь, рассказал всё Руди, дежурному санитару.
– Тебе одному ходить нельзя. И зря не хочешь надеть повязку «Им динст»[64]…
– Принципиально не надену.
– Ах ду дихтер Лермонтоф![65] – потрепал по плечу Руди, – Романтик!
С этого дня Александр Ксенин понял, что такое звериная ненависть к народу, далёкому от арийской расы, Тосненская школа выживания стала первым и главным уроком в познании фашистского плена. Два с половиной года пребывания среди немцев коренного представителя еврейского народа, который так и не был узнан врагом, превратили его в единственного среди миллионов истреблённых евреев, Человека-легенду!
| * | * | * |
Стрелки лагерной охраны попадались разные. Большинство были как люди, а некоторые – паскудные и мерзкие.
Один молодой вохровец люто, не вникая в политику, оскорблял предателей, шпионов, «врагов народа». Он считал, что только они виноваты в том, что происходит в стране.
Конвойного стрелка все звали по имени: «Прокоп, дам в р…!» – кричали вслед блатари. Парень был высокий, стройный блондин с карими глазами. Его внешность была настолько обманчива, что с трудом угадывалась в этом Прокопе суть изрядного подонка.
– Вы срок тянете, я служу, – разъяснял зэкам вохровец, – Распорядятся тебя застрелить – застрелю!
Он нашёл своё призвание: охранять свой народ от политических «врагов». Обязанности его были несложны – совместно с другими охранниками принять заключённых на вахте, провести километра четыре в тундре и сдать на шахтенной вахте, откуда они своим ходом разбредались по объектам.
В этот день, пересчитав колонну, Прокоп отбежал в сторону, щёлкнул затвором винтовки и объявил:
– Колонна, равняйсь! Смотреть в затылок переднему. Шаг вправо, шаг влево – пеняй на себя! Стреляю без предупреждения! Шагом марш!
Не пройдя и ста метров, он завопил:
– Передний, приставить ногу!
Александр, чтобы ослабить психологическую обстановку и развлечь подконвойных, полузакрытым звуком, усиленным диафрагмой, словно эхо стал повторять звуки окончаний слов, произносимых вохровцем. Обалдевший от непонятного «эха», Прокоп засуетился:
– Эй, вы! Чего это воет?! Кто это?!
– Пурга, начальник, пурга, – кто-то из колонны «выбросил» ответ в сторону.
– Знаем мы вас! А ну, прибавили шаг!
Эхо «аг! аг! аг!» опять разнеслось вдоль колонны.
– Передний, приставить ногу!
Прокоп стал медленно обходить замёрзшие ряды, вглядываясь пылающим взором в потуплённые лица. Тут он ткнул винтовкой в плечо Александра и заорал:
– Тебя команда не касается, шпион?! Выше голову, гад! Держать равнение!
Колонна двинулась дальше. Пройдя несколько шагов, заключённые вновь услышали команду:
– На колени! Ублюдки! На колени, сказал! Кто нарушает порядок, выходи в сторону!
Первые ряды медленно опустились в снег, за ними вторые, третьи, четвёртые…
Прокоп побежал проверять вдоль колонны, все ли опустили в снег колени.
– Жить тебе до первой пурги! – процедил сквозь железные вставные зубы блатарь Геныч, – Судьба твоя решена.
Скорость ветра стала достигать метров двадцати пяти в секунду. Загрохотал ледяной ураган, снег бешено закрутился и стал мгновенно заваливать дорогу. Температура резко понизилась.
– Равнение не сбивать! Пошли!
Проваливаясь в свежие сугробы, наваливаясь друг на друга, заключённые медленно пытались пробиться сквозь настоящую «чёрную» пургу. Ряды были разрушены, хватаясь друг за друга, они стали смыкаться.
Ветер далеко унёсся за тридцать метров в секунду, обрушился буран, который леденил, пытаясь опрокинуть и покатить по снегу каждого.
Александр схватил юного стрелка, который полз рядом. Он смертной хваткой вцепился в Сашу. Благодарные всхлипы стрелка: «Братец! Братец! Спаситель!» – заглушил новый рокот пурги.
Саша втащил стрелочка в центр. Вся колонна намертво держала сцепленный круг. Прокоп, только что находившийся рядом с колонной, барахтался и боролся со стихией.
Через четыре дня пурга стихла. Прокопа нашли в тундре замёрзшего, с застывшим на лице ожесточением и отчаянием. Все остальные выжили. Чем не промысел Божий?
| * | * | * |
«3-й Дзержинский стрелковый полк I Кировской дивизии Ленинградской армии народного ополчения был сформирован из трудящихся Дзержинского района Дзержинским райвоенкоматом 3-9 июля 1941 года, а отправлен на фронт 10 июля 1941 года.
Совместно с кадровыми войсками Советской Армии он участвовал в защите Ленинграда на дальних подступах к нему (Лужский рубеж обороны, июль-август 1941 года) и на ближних (Сестрорецк-Белоостров, сентябрь-ноябрь 1941 года), а также на Волховском фронте»
Официальный документ всегда сухо передаёт факты, свершившейся истории без эмоций и психологизмов. В числе первых ополченцев Рафаил и его институтские друзья были определены в один взвод.
В середине августа 41-го немцы бомбили от зари до темна. Как тараканы при дезинфекции, ополченцы ползали по заваленным ходам сообщения своих окопов и не в том направлении, откуда появлялся противник. Товарищ по институту Матвей Сергеев, который полз за Рафаилом совсем было растерялся. Он был старше Рафы.
– Рафа, давай махнём к немцам! Говорят, с пленными они обращаются по-доброму, – заскулил на ухо Рафаилу Сергеев.
– Мотя! Ты обалдел! Это же предательство! Как ты можешь? Терпи! – песок вперемежку с камнями глины осыпался на голову Рафаила.
Неприятное ощущение земли за шиворотом вызвало у него отвращение.
– Много ты понимаешь! Салага, – Мотя продолжал ползти дальше.
Впереди виднелся полуразрушенный дзот.
– Забудь, что ты сказал. Я буду молчать. Ползи! – Рафа приблизился к дзоту.
– Я больше не могу! Ты как хочешь! – Матвей сквозь артобстрел пытался перекричать и заглушить реальный голос войны.
Но Рафаил, свернувшись калачиком, крепко заснул. Он уже находился далеко-далеко от разрывов и бомб. Видел себя совсем маленьким, когда в самарские морозы из печных труб домов стройными рядами поднимался дым, пронизанный январским солнцем. Лёгкие, узорчатые столбы медленно танцевали, пытаясь дотянуться до неба. Он, как завороженный, глядел на это чудо и рисовал в воображении сказочные, запредельные картины. Радужные горы, дворцовые залы великанов…
– Вставай! Живо – на построение! – голос приказал Рафаилу возвратиться в действительность.
Рафа открыл глаза. Его, уже совсем малочисленная, рота строилась в ходах сообщения.
Лейтенант Чадов сделал перекличку.
– Кто видел рядового Сергеева?
Все молчали. Вопрос повторили.
– Наверное, погиб, – из темноты донеслась чья-то догадка.
Немногочисленный отряд, сквозь молочный туман двинулся в темноте к речке, потом к лесу. Бой завязался у переправы. На другой берег реки, не занятый врагом, раньше всех успели перебраться начальники. Только один лейтенант оставался вместе с солдатами на вражеской стороне.
После боя немцы опять замкнули кольцо. Молодой командир собрал вокруг себя человек двести из разных подразделений. Плутали суток девять. Прорвавшись с боями через две шоссейные дороги и железную, всё надеялись: близко свои. Но фронт отодвигался всё дальше и дальше.
И тут лейтенант заявил:
– Всё, больше пробиться не сможем, надо выходить по одному!
Рафаил возразил:
– Товарищ лейтенант, как это – не сможем?.. Мы уже не раз пробивались через немецкие заслоны. Обходили… Сумеем.
Младший политрук Фадеев резко прикрикнул:
– Молчать! Сосунок! Сказал командир: уходим по одному, значит, так и будет! – он подошёл к лейтенанту и они вдвоём пошли в лес, быстро удаляясь вглубь.
Рафаил обратился к двум товарищам, стоявшим рядом:
– Ребята, вы чего? Обалдели? У нас же ни карт, ни компаса. Айда за ними, – перескакивая болотистые кочки, Рафаил побежал за быстро исчезающими фигурами командиров.
Неожиданно политрук остановился и навёл наган на Рафаила.
– Только двинься за нами – пристрелю!
– Всё по-дурацки на этой войне! Мужики! Давайте думать, где можно достать еды…
Тусклые ответы посыпались в адрес Рафаила, как будто он виновен в провале и катаклизме военных действий. Кто-то из них злобно рыкнул:
– Да иди ты! Командир! Вечно всё баламутишь! Сами, каждый за себя, будем выживать!
– Точно! Пошли! Кто куда хочет. Как Иванушка в сказке, га-га-га.
Рафаил молчал. Он понимал, что психология вооружённой озверевшей толпы бывает непредсказуема.
Подняв свой изорвавшийся подсумок и тощий рюкзак, Рафаил двинулся в неизвестность. Только в экстремальных условиях в человеке срабатывают инстинкты животного и ярко вспыхивает интуиция.
– Ну, пока, красноармейцы!
Рафаил направился в дальнюю от поляны чащобу легко и гордо, как актёр, победно уходящий со сцены. Вместо аплодисментов вдалеке был слышен рокот немецких орудий.
| * | * | * |
После освобождения Александр-Рафаил начал сотрудничать с воркутинской газетой «Заполярье». В ней постоянно печатались его стихи, рассказы и фельетоны. Под рубрикой «Шахтёрские крокодилы» он публиковал целые страницы остроумного, живого материала, которыми зачитывались воркутинцы. После того, как стали появляться «крокодилинки от Клейна», тираж газеты перевалил за двадцать тысяч. По тем временам это казалось невозможным. В городском театре кукол по его пьесам с успехом шли детские спектакли. Так, незаметно для себя, Рафаил соединил в себе два мира: театральный и литературный.
Тётя Гольда, жившая в Москве, пыталась помочь племяннику. Так было и на этот раз. В феврале 1959 года пришло письмо о том, что Рафу срочно вызывают в Правление Союза писателей СССР. Рафаил несколько раз перечитывал строки официального вызова с гербовой печатью профессионального Союза.
Собрался он очень быстро. Аккуратно сложил листы своих неопубликованных произведений, перевязал их в стопку и разместил в деревянном чемодане, взятом напрокат у соседа. Дорога до Москвы была дальней, более трёх суток. На одной из станций, в Котласе, Рафа «отбил» телеграмму тёте Гольде, чтобы встречала. В столице он не был почти двадцать лет. Когда паровоз подтягивал состав к платформе Ярославского вокзала Москвы, у него неожиданно перехвалило дыхание и слёзы не к месту побежали из глаз. Не останавливаемые, как горный поток. Он приказал себе: «Без сантиментов!». Поезд, скрежеща, остановился. Александр, не торопясь, вышел на платформу, внутри ещё продолжал стучать чёткий ритм колёс.
– Тётя Гольда! – голос Саши поднялся над бесчисленной толпой пассажиров. Навстречу, чуть согнувшись, торопливо шла любимая и мужественная тётя Гольда, не раз спасавшая ему жизнь.
– Рафа! Милый, завтра в десять утра мы должны быть у Льва Абрамовича Кассиля, – тётя Гольда говорила без остановки, боясь упустить главное – за столькие годы разлуки, – Я о тебе с ним уже говорила, носила на рецензию твои работы. Он очень хотел с тобой повстречаться. Очень!
– Тётя Гольда, это всё будет завтра, а сегодня только говорим о своём, родственном!
– Хорошо, хорошо. Ты же голодный! Сейчас на автобус, а через пять остановок – дома!
Как давно Саша не слышал этого простого, без витиеватостей слова: «дома». До поздней ночи, сидя в маленькой кухне двухкомнатной квартиры с подселением, он слушал рассказы тёти гольды о Борисе Ильиче, о своих домашних. А рано утром она с трудом разбудила Рафу.
Лев Кассиль – председатель Московской писательской организации, член правления Союза писателей СССР, был любимым писателем нескольких поколений детей и юношества, автор бессмертной книги «Кондуит и Швамбрания» и других замечательных произведений.
Рафаил быстро доехал до дома Л. Кассиля. Он жил в проезде МХАТ в квартире-музее Собинова[66]. Лев Абрамович был женат на дочери великого русского певца Леонида Витальевича Собинова. Рафаил позвонил в дверь старинной квартиры. В большой прихожей рядом с Кассилем стояла маленькая старушка, жена Собинова, сестра известного скульптора Веры Мухиной – Нина Ивановна). Она протянула Рафе сухонькую руку и представилась:
– Собинова.
Старушка отошла, а затем опять повернулась к Рафаилу, глянула на него, снова протянула руку и представилась:
– Собинова.
У неё был сильнейший склероз и Нина Ивановна забывала всё, что только что имело место.
Когда сели за стол, старушка разошлась; стала вспоминать прошлое в мельчайших подробностях, встречу с императрицей, причём в тонкостях описала все детали туалета Её Величества.
Перед Рафаилом сидела дряхлая старушка, а над столом, на стене, висел её портрет в молодости. Красавица. Первый тенор России недаром полюбил её. Рядом с ним, высоким и стройным она смотрелась очень хорошо. Она была моложе супруга на восемнадцать лет, и как актриса МХТ, славилась творческими работами.
После обеда Лев Абрамович пригласил Александра в свой кабинетик. Маленькая комната была уставлена книгами. Рядом с письменным столом располагалась статуя его кумира Маяковского. На полочках книжного шкафа, перед старинным изданием Вольтера, находились сувенирные фигурки английских гвардейцев в меховых шапках, точно как перед королевским дворцом в Лондоне.
Лев Абрамович дружил с В. Маяковским. С 1927 года работал в его литературном журнале «Новый Леф». Как-то Маяковский в шутку прорифмовал юного Лёву: «Мы пахали, мы косили, мы нахалы, мы Кассили!». Лев не обиделся, а, наоборот, гордился тем, что советский поэт сочинил в его честь подобный экспромт. Сидя на удобном кресле, Рафаил начал подробно и откровенно рассказывать о своих злоключениях. Кассиль тяжело вздыхал, нахмурив лоб. Сквозь круглые очки смотрел куда-то вдаль.
– Я всё понимаю. Мой брат Ося, в 1937-м году был репрессирован по политической, это спустя годы, уже после его смерти, его реабилитировали.
– А что же вы? – Рафа заинтересованно придвинулся ближе к столу.
– А ничего. Меня, как брата «врага народа» не публиковали, пока не вмешался сам Сталин.
– Не может быть!
– Может, да ещё как! – Кассиль стал с некоторой усмешкой рассказывать историю, – Сталин имел обыкновение лично просматривать центральные газеты и вот как-то, проглядывая очередной номер «Правды»…
– Лев Абрамович, я хорошо помню ваши фельетоны и в «Известиях»…
– Так вот… Он неожиданно спросил: «А что это я давно не вижу ничего Кассиля? Почему он не пишет?» – «Иосиф Виссарионович, у него арестован брат», – ответил чиновник. «Ну так что же?», – Сталин нахмурился.
– И что дальше? – Рафа ёрзал в кресле.
– Его вопрос «Ну так что же?» и стал для моего возрождения решающим.
– Может быть, поэтому вам и близка судьба нас, незаконно репрессированных, – Рафа очень ждал ответа Кассиля.
– Конечно, осталось помочь тебя реабилитировать. Правда, бумаг уйма, но ничего, прорвёмся сквозь чиновничью пыль!
Почти семь лет Кассиль «пробивал» документы Рафаила на реабилитацию. В июле 1966 года свершилось, Клейн был оправдан и ему возвратили все воинские награды.
– Ну, Рафаил, теперь начинаем серьёзную литературную жизнь. Я – твой маяк, чем смогу – помогу!
Слова Кассиля Рафа запомнил надолго. Благодаря Льву Абрамовичу, он стал публиковаться в центральных изданиях, познакомился со многими писателями Москвы. А в 1970 году, со смертью великого друга, Рафаил понял: помогать ему, как Кассиль, никто уже не будет. Каждый жил для своей «славы».
Творческий мир – особый. Мир зависти, «уничтожения» рядом идущего к признанию, лжи. Ты должен быть как многие «серости», или покидай уютный корабль приспособленцев.
А льстить самодовольным глупцам Рафаил не умел, да и не хотел.
| * | * | * |
День был неровный и недобрый, шёл сентябрь пятьдесят третьего, самый непостоянный месяц в Заполярье. В этот месяц красно пылали тундровые мхи и кустики, томным золотом глухое небо просеивало муторные дожди. У проволочных ограждений стояли мужчины-заключённые, ждали встречи с женским этапом. Готовились приветствовать подружек по несчастью. Вместо острых лагерных словечек, шуток, поздравлений, заключённые молчали, – сегодня они были подавлены.
– Подходят, подходят! – заорали вдруг из толпы.
Все увидели непредставимую картину. Мимо тащились трясущиеся от холода, смертно исхудавшие женщины в летней одежде – да и не в одежде, а в жалких ошмётках ткани, давно переставшей быть одеждой.
Александр впервые увидел молодые лица женщин, совершенно безликие и отрешённые. Они не походили на живых. Колонна бредущих в неизвестность призраков. Все молчали. Сашу резануло по сердцу.
– Сволочи! – прошептал он.
Вдоль женского этапа. С винтовками наперевес, браво держа дистанцию, вышагивала охрана. Они громко и сердито покрикивали:
– Не сбивать шагу! Держи равнение! Кому говорю – не высовываться! Эй, ты, иди вперёд, а не вбок!
Саша тихо прошептал свои высказывания в адрес тех, к кому они относились:
– На гибель ведут. В шахтах, пиши пропало, – помрут.
– Ты с ума сошёл, да ведь это шалашовки! – вполголоса ответил приятель Саши Костя.
– «Пятьдесят восьмую» ведут!
– Думаю, одни бытовички и блатнячки. Уворовала в колхозе, не дотянула трудодни и иди сюда…
– В ту ночь, как умерла княжна, свершилось и её страданье; какая б ни была война, ужасно было наказанье!
– Саня, опять стихи? – подозрительно осведомился Костя. Поверь моему слову, когда-нибудь тебя за стихоплётство – в кандей[67]!
– Стихи, Костя. Только не мои. Мне до таких стихов, как Моське до слона.
– Это хорошо, что не твои, – сказал он успокоенный.
Женщины поравнялись с колючей проволокой, за которой молча стояли мужчины. Одна из них крикнула соседке:
– Гляди, мужиков сколько!
– Живём! – отозвалась другая.
– Эй, доходные! Откуда? От нас не уйдёте! – радостно крикнул кто-то из лагерников.
Охранники заорали отборным матом. Скорбный женский этап медленно уходил в соседнюю новую зону, специально выстроенную для них.
В мужском бараке все словно прорвало, все пытались перекричать друг друга:
– Ну, голодные!
– Подкормим подруг! Что мы за мужики, если им в баланду баночку тушёнки не подбросим?..
– Что делается на воле?.. Баб-то сколько, а рожать кто будет?
– Повстречаемся, мигом разберусь, какая моя.
– Предлагаю всем свои пайки за перевыполнение добычи угля отдать бабам… – Саша ждал возмущения толпы.
Но все вдруг замолчали и повернулись в сторону Александра.
– Нечтяк! – радостно закричали на разные голоса обитатели барака. Саша понял, что внимание перешло к нему, и стал философствовать:
– Скажите самому гадкому преступнику от сердца: «Верю, что ты хороший», – и человек станет лучше. А здесь не преступник, наивные девчонки, что они знают, что умеют?.. Протяните им руку помощи, он и не отвергнут её, нет! – так великолепно закончил своё выступление Александр.
Долгую минуту все молчали.
– Н-да. Именно! Ничего не возразишь! – мрачно подтвердил Костя.
Это был последний столь многочисленный сталинский призыв – около тысячи женщин. Всем в этапе было лет по 20. Когда они вышли на волю, судьба многих так и не состоялась. Они не смогли определить для себя главный термин: «семья».
