Разбитая лира. Семь тридцать, августовский вечер

Семь тридцать, августовский вечер. Окна в гостиной серого дома широко распахнуты, безропотно обменивая насыщенную испарениями спиртного и табачным дымом атмосферу комнаты на полусонную свежесть поздних жарких сумерек. В воздухе витает умирающий запах цветов, тонкий, едва уловимый, словно уже намекающий, что и лето минет в свой черед. Но август еще настойчиво напоминает о себе тысячью сверчков возле бокового крыльца и одним, который, прорвавшись в дом и надежно укрывшись за книжным шкафом, время от времени возвещает о своем недюжинном уме и неукротимой целеустремленности.

Комната в жутком беспорядке. На столе блюдо с фруктами, они вполне настоящие, хотя и выглядят как муляжи. Возле него сгрудилось угрюмое и пестрое сообщество графинов, стаканов и наполненных с верхом пепельниц, последние еще исходят лесенками дыма, завивающимися в душном воздухе — картина, которой не хватает лишь черепа, чтоб походить на почтенную цветную литографию, когда-то необходимую принадлежность лю6ой интеллигентской «6ерлоги», которая с чувством восторга, замешанного на почтительном ужасе, представляет атрибуты разгульной жизни.

Через некоторое время жизнеутверждающее соло суперсверчка скорее прерывается новым звуком, чем сливается с ним — это меланхолический вой руководимой неуверенными пальцами флейты. Ясно, что музыкант скорее упражняется, чем демонстрирует свое искусство, ибо время от времени напев обрывается, после чего, минуя фазу невнятного бормотанья и возобновлений, звучит с новой силой.

Как раз перед седьмым фальшстартом в зто уныло-нестройное неблагозвучье вносит свой вклад третий звук. Это шум такси, подъехавшего к дому. Минутная тишина, потом опять такси, его шумная ретирада почти заглушает звук шагов на гравийной дорожке. По дому разносятся тревожные вскрики звонка.

Из кухни, торопливо застегивая лакейский пиджак из белой парусины, появляется маленький изможденный японец. Он открывает переднюю сетчатую дверь и впускает приятной наружности молодого человека лет тридцати, одетого со вкусом, отражающим благородные намерения, свойственные тем, кто посвятил себя служению человечеству. Во всем его поведении непременно чувствуются эти благородные намерения: во взгляде, которым он окидывает комнату, смешаны любопытство и непременный оптимизм; когда он смотрит на Тана, в его глазах отражаются все громадные усилия по возвышению того нехристя до собственного духовного уровня. Его зовут Фредерик И. Пэрэмор. Он вместе с Энтони учился в Гарварде, где, в силу сходства начальных букв фамилий, они были постоянно помещаемы рядом друг с другом в аудиториях. Возникло поверхностное знакомство, но со студенческих лет они никогда не встречались.

Тем не менее, Пэрэмор входит в комнату именно с тем видом, который имеет гость, явившийся на целый вечер.

Т а н а отвечает на вопросы.

Тана (заискивающе скалясь). Уехари гастиниса на обеда. Будет через порчас. Уехари паравина седмой.

Пэрэмор (замечая стаканы на столе). У них гости?

Тана. Да. Гостя. Миста Карамер, миста и миссас Барнес, мисс Кэйн, все оставаяся здесь.

Пэрэмор. Понимаю. (Добродушно.) Смотрю, они тут славно развлекаются.

Тана. Моя не понимая.

Пэрэмор. Я имею в виду, что они хорошо покутили.

Тана. Да, да купири. Многа, многа, многа пить купири.

Пэрэмор (деликатно уклоняясь от темы). А я не мог слышать звуков музыки, когда подходил к дому?

Тана (сдавленно хихикнув). Да, моя играю.

Пэрэмор. На каком-нибудь японском инструменте.

(Совершенно ясно, что он подписывается на «Географический журнал».)

Тана. Моя играю на фрю-у-ута, японский фрю-у-ута.

Пэрэмор. А что за песню вы исполняли? Одну из ваших японских мелодий?

Тана (в неимоверном усилии морщит лоб). Моя играю песню поезд. Как вы говорите?.. зарезнодорозный песня. Так называют в моя старанна. Как поезд. Он уходит у-у-у-у; значит свистит. Значит поехар. Потом идету-у-у-у-у… Значит, быстро идет. Так примерно поручается. Все так рюбят у нас эта песню. Примерно детская песня.

Пэрэмор. Да, звучит приятно.

(В этот момент становится очевидно, чти лишь огромное напряжение воли удерживает Тана, чтобы не ринуться наверх за своими открытками, включая и те шесть, которые были произведены в Америке.)

Тана. Моя дерает коктейр дря господина?

Пэрэмор. Нет, спасибо. Я не пью. (С улыбкой.)

(Тана возвращается на кухню, оставляя дверь слегка приоткрытой. Через щель внезапно доносится мелодия японской дорожной песни — на этот раз исполнитель явно не репетирует, а дает представление, вдохновенное, полновесное представление.

Звонит телефон. Тана, погруженный в свои гармонии, не обращает на него внимания, поэтому Пэрэмор поднимает трубку.)

Пэрэмор. Здравствуйте… Да… Нет, его сейчас нет, но он может вернуться в любую минуту… Баттерворт? Алло, я не разобрал фамилию… Алло, алло, алло. Алло!.. А, черт!

(Телефон упорно отказывается издать хоть какой-либо звук.

Пэрэмор кладет трубку.

В этот момент вновь вступает тема такси, приносящая на своих крылах второго молодого человека; в руках он держит чемодан и открывает входную дверь, не позвонив.)

Мори (в холле). Ау, Энтони! Ау! (Входит в большую комнату и видит Пэрэмора .) Добрый день.

Пэрэмор (все внимательнее вглядываясь в него). Неужели?.. Неужели это Мори Нобл?

Мори. Он самый. (Идет вперед, улыбаясь и протягивая руку.) Как поживаете, старина? Целую вечность вас не видел.

(Лицо смутно ассоциируется у него с Гарвардом, но он не совсем уверен. А вот имя, если он когда-то и знал, то давным-давно забыл. Пэрэмору, однако, нельзя отказать в тонкой чувствительности и, в равной степени — в достойном похвалы милосердии, он все понимает и тактично выходит из положения.)

Пэрэмор. Не помните Фреда Пэрэмора? Мы вместе были в группе по истории у старого Анка Роберта.

Мори. Постойте, постойте. Анк… то есть, я имею в виду — Фред. Фред был, я хочу сказать, Анк… да, он был замечательный старик. Вы со мной не согласны?

Пэрэмор (с улыбкой покивав). Крепкой закалки старик. Теперь таких нет.

Мори (после небольшой паузы). Да, он был такой. А где Энтони?

Пэрэмор. Слуга-японец сказал мне, что он в какой-то гостинице. Обедает, я полагаю.

Мори (взглянув на часы). Давно уехали?

Пэрэмор. Думаю, да. Японец сказал мне, что они скоро вернутся.

Мори. Как вы насчет выпить?

Пэрэмор. Спасибо. Я не пью спиртного. (Улыбается.)

Мори. Не возражаете, если я выпью? (Позевывая, наливает себе из бутылки.) Чем вы занимались после колледжа?

Пэрэмор. О, самым разным. Я вел очень активную жизнь. Стучался в любые двери (его тон подразумевает все что угодно: от охоты на львов до организованной преступности).

Мори. А в Европе бывали?

Пэрэмор. Нет, к сожалению, не был.

Мори. Думаю, мы все там в скором времени побываем.

Пэрэмор. Вы серьезно так считаете?

Мори. Конечно! Нам уже больше двух лет твердят, что война — это замечательно. Любой свихнется. Все хотят немного поразмяться.

Пэрэмор. Значит, вы не верите, что на карту на самом деле поставлены идеалы?

Мори. Да никаких особенных идеалов. Просто людям время от времени хочется встряхнуться.

Пэрэмор (с растущим интересом). Это очень интересно — то, что вы говорите. Как-то я беседовал с человеком, который побывал там…

(Во время последующего благовествования, которое предоставляем читателю самому заполнить примерно такими фразами: «Видел собственными глазами», «Высокий дух Франции», «Спасение цивилизации», Мори сидит, полузакрыв глаза, всем своим видом выражая усталое безразличие.)

Мори (при первой же возможности). Кстати, вам, случайно, не известно, что именно в этом доме есть немецкий агент?

Пэрэмор (сдержанно улыбаясь). Вы это серьезно?

Мори. Абсолютно. Просто считаю своим долгом предупредить вас.

Пэрэмор (доверчиво). Гувернантка?

Мори (шепотом, показывая большим пальцем не кухонную дверь). Тана! Это не настоящее его имя. Я слышал, что он постоянно получает корреспонденцию, адресованную лейтенанту Эмилю Танненбауму.

Пэрэмор (смеясь со всем терпением, на какое способен). Вы меня разыграли.

Мори. Конечно, может быть, я и зря его обвиняю. Но вы так и не рассказали, чем вы занимались.

Пэрэмор. Ну, начнем с того, что я пишу.

Мори. Беллетристику?

Пэрэмор. Нет. В другом роде.

Мори. Что же это может быть? Род литературы, которая наполовину выдумана и наполовину документальна?

Пэрэмор. Лично я предпочитаю придерживаться фактов. Я много занимался общественной работой.

Мори. Ага…

(Быстрая искорка подозрения мелькает в его взгляде. Это все равно, как если бы Пэрэмор объявил себя карманником-любителем.)

Пэрэмор. В настоящее время я нахожусь по делам службы в Стэмфорде. И только на прошлой неделе узнал, что совсем поблизости живет Энтони Пэтч.

(Их прерывает доносящийся снаружи шум, который можно безошибочно определить как разговор и смех представителей обоих полов. Потом в комнату толпой входят Энтони, Глория, Ричард Кэрэмел, Мюриэл Кэйн, Рэйчел Барнс и Родман Барнс, ее муж. Все они устремляются к Мори, невпопад отвечая «Прекрасно» на его общее «Привет!»

… Энтони тем временем приближается к другому своему гостю.)

Энтони. Ну черт меня побери! Как поживаешь? Ужасно рад тебя видеть!

Пэрэмор. А я как рад, Энтони. Я тут обосновался в Стэмфорде и подумал, что надо бы навестить тебя. (Шутливо.) Почти все время приходится работать на пределе сил, поэтому можем позволить себе несколько часов отдыха.

(Отчаянно пытаясь сосредоточиться, Энтони припоминает, как зовут его гостя. После напряжения, сравнимого разве что с родовыми схватками, память разрешается кратким «ФРЕД», вокруг которого он торопливо строит предложение «Просто здорово, Фред!» Компанию тем временем охватывает легкое смятение, предшествующее знакомству. Мори, который в силах разрешить ситуацию, предпочитает со зловредным наслаждением наблюдать.)

Энтони (в отчаянии). Леди и джентльмены, это… Фред.

Мюриэл (с легкомысленной любезностью). Привет, Фред!

(Ричард Кэрэмел и Пэрэмор приятельски приветствуют один другого по имени, последний, припоминая, что Дик был одним из тех на курсе, кто никогда не снисходил до разговоров с ним — Дик, тщетно надеясь, что Пэрэмор — некто, с кем он раньше встречался в доме Энтони.

Три молодые женщины поднимаются наверх.)

Мори (вполголосаДику). Не видел Мюриэл со свадьбы Энтони.

Дик. Да, она прямо расцвела. Ее последняя фразочка: «Ну, я вам доложу!»

(Энтони какое-то время выдерживает схватку с Пэрэмором, наконец пытается вовлечь в разговор остальных, предлагая всем выпить.)

Мори. Я уже изрядно потрудился над этой бутылкой. Спустился от слова «хранить» до «изготовлено». (Показывает на этикетке.)

Энтони (обращаясь к Пэрэмору). Невозможно угадать, когда эти двое заявятся. Однажды попрощался с ними под вечер, часов в пять, и, черт меня побери, в два часа ночи они уже снова приперлись. Подъезжает к самому крыльцу наемный лимузин из самого Нью-Йорка, и из него, естественно, выходят эти двое и, естественно, пьяные в лоск.

(Пэрэмор с благоговением смотрит на обложку книги, которую держит в руках. Мори и Дик обмениваются взглядами.)

Дик (с невинным видомПэрэмору). Вы работаете здесь в городе?

Пэрэмор. Нет, в поселке Лэйрд-стрит в Стэмфорде. (Поворачиваясь к Энтони.) Вы и представить себе не можете, насколько бедны эти небольшие коннектикутские городки. Итальянцы и другие эмигранты. В основном католики, вы знаете, поэтому очень сложно достучаться до них.

Энтони (вежливо). Ну, и преступность, конечно?

Пэрэмор. Не столько преступность, сколько невежество и грязь.

Мори. Я считаю, что всех невежественных и немытых людей надо немедленно казнить на электрическом стуле. Но я обеими руками за преступников — придают жизни яркость. Беда в том, что если вы решите наказывать невежд, вам придется начать с первых семейств государства, потом придется переключиться на киношников и наконец заняться Конгрессом и духовенством.

Пэрэмор (заставляя себя улыбнуться). Я имел в виду более фундаментальное невежество… даже в смысле языка.

Мори (задумчиво). Да, тяжеловато им приходится. Нельзя даже за новинками поэзии следить.

Пэрэмор. Только проработав месяцы в таком поселении, начинаешь понимать, насколько тяжела ситуация. Как сказал мне наш секретарь, грязи под ногтями незаметно, пока не вымоешь руки. Конечно, мы уже привлекаем большое внимание.

Мори (грубо). Ваш секретарь с таким же успехом мог сказать, что если засунуть бумагу в печь, то она немедленно загорится ярким пламенем.

(В этот момент к компании присоединяется свежеподкрашенная, вожделеющая поклонения и наслаждений Глория, сопровождаемая двумя подругами На какое-то время беседа рассыпается на части. Глория отзывает Энтони в сторону.)

Глория. Пожалуйста, Энтони, не пей много.

Энтони. Почему?

Глория. Потому что, когда напиваешься, ты делаешься такой простоватый.

Энтони. Господи Боже мой! Теперь еще что такое?

Глория (помолчав и холодно глядя ему прямо в глаза). Сразу несколько пунктов. Во-первых, почему ты рвешься за все платить сам? У обоих этих господ денег гораздо больше, чем у тебя.

Энтони. Ну, и что такого, Глория! Они же мои гости!

Глория. Это не повод для того, чтобы платить за бутылку шампанского, которую разбила Рэйчел Барнс. Потом Дик пытался оплатить этот второй счет за такси, но ты не дал ему.

Энтони. Но, Глория…

Глория. Когда нам приходится продавать облигации, чтоб оплачивать счета, по-моему, самое время отказаться от чрезмерной щедрости. Более того, на твоем месте я не обращала бы столь пристального внимания на Рэйчел Барнс. Ее мужу это нравится не больше, чем мне.

Энтони. Что ты, Глория…

Глория (зло передразнивая его). «Что ты, Глория!» Но почему-то этим летом такое случается слишком часто — с каждой хорошенькой женщиной, которая попадается тебе на глаза. Это становится чем-то вроде дурной привычки, и я не намерена этого терпеть! Если ты можешь резвиться с кем попало, то у меня тоже получится. (Потом, как бы вспомнив.) Между прочим, вот этот Фред, он не окажется вторым Джо Халлом?

Энтони. Ну уж нет. Он, скорее всего, явился подвигнуть меня выдоить из деда немного денег для своего стада.

(Глория отворачивается от заметно поскучневшего Энтони возвращается к гостям.

К девяти часам все общество можно поделить на два класса — тех, кто пил постоянно, и тех, кто пил мало или вообще не пил. Ко второй группе относится Барнсы, Мюриэл и Фредерик, и Пэрэмор.)

Мюриэл. Хотела бы я тоже уметь писать. У меня возникает множество идей, но, похоже, я никогда не смогу превратить их в слова.

Дик. Как выразился Голиаф: я понимаю, что чувствует Давид, только сказать не могу. Это замечание было немедленно взято филистимлянами в качестве лозунга.

Мюриэл. Что-то не улавливаю. Должно быть, глупею к старости.

Глория (двигаясь нетвердой походкой среди публики, словно подвыпивший ангел). Если кто-нибудь хочет есть, на столе в столовой осталось немного французских пирожных.

Мори. Просто невыносимо, даже на пирожных эти викторианские вензеля.

Мюриэл (с явным удовольствием). Ну, я вам доложу, вы и нагрузились, Мори.

(Ее грудь — все еще мостовая, которую она готова предоставить копытам любого проезжего жеребца в надежде, что их железные подковы смогут высечь хоть искру романтического чувства из этого мрака жизни…

Чета Барнсов и Пэрэмор увлечены беседой о чем-то благочестивом, настолько благочестивом, что м-р Барнс несколько раз пытается проникнуть в область более порочной атмосферы возле центрального дивана. И остается непонятным: длит Пэрэмор свое присутствие в сером доме только из вежливости и любопытства, или задавшись целью когда-нибудь со временем создать социологическое исследование о декадансе американского образа жизни.)

Мори. Фред, мне представлялось, что вы человек широких взглядов.

Пэрэмор. Так оно и есть.

Мюриэл. Я тоже. И мне кажется, что одна религия ничем не лучше другой, точно так же, как и все остальное.

Пэрэмор. В любой религии есть что-то хорошее.

Мюриэл. Я — католичка, но — как я всегда говорю — не прикладываю к этому особых усилий.

Пэрэмор (с незыблемым смирением). Католическая религия, это очень… очень могучая религия.

Мори. Я считаю, что человек, способный к таким обобщениям, просто должен оценить тот вздымающийся вал ощущений и раскрепощенного оптимизма, который содержится в этом коктейле.

Пэрэмор (с видом решившегося на все человека берет выпивку). Спасибо, я попробую… один.

Мори. Один? Это оскорбление! Здесь, можно сказать, собрался весь курс 1910 года выпуска, а вы отказываетесь даже слегка поддать. Ну, давайте же!

Эту за здоровье Чарли-короля,

Эту за здоровье Чарли-короля,

Принеси побольше чарку для меня…

(Пэрэмор искренне, с задором подхватывает.)

Мори. Наполни кубок, Фредерик. Ты ведь понимаешь, что все подчинено велениям природы, а из тебя она намерена сделать отъявленного пьяницу.

Пэрэмор. Если человек умеет пить как джентльмен…

Мори. А что такое, кстати, джентльмен?

Энтони. Человек, который никогда не носит булавок в лацкане пиджака.

Мори. Чепуха! Социальный ранг человека определяется тем, съедает он весь сэндвич или только то, что положено на хлеб.

Дик. Это человек, который предпочтет первое издание книги последнему выпуску газеты.

Рэйчел. Человек, который никогда не производит впечатления наркомана.

Мори. Американец, который способен осадить английского дворецкого и заставить его думать, что он такой и есть.

Мюриэл. Человек, который происходит из хорошей семьи, получает образование в Йеле, Гарварде или Принстоне, имеет деньги, хорошо танцует, ну и все такое.

Мори. Наконец-то прекрасное определение! Кардинал Ньюмен не придумал бы лучше.

Пэрэмор. Я думаю, нам следует рассмотреть этот вопрос более широко. По-моему, Авраам Линкольн сказал, что джентльмен это тот, кто никому не причиняет боли?

Мори. Это относилось, я полагаю, к генералу Людендорфу.

Пэрэмор. Вы, конечно, шутите.

Мори. Лучше выпей еще.

Пэрэмор. Мне не следовало бы. (Понижая голос, так чтобы слышал один Мори.) А что, если бы я вам сказал, что пью всего третий раз в жизни?

(Дик заводит граммофон, который побуждает Мюриэл подняться и раскачиваться из стороны в сторону, прижав к бокам согнутые в локтях руки и выставив то, что ниже локтя, перпендикулярно телу, словно рыбьи плавники.)

Мюриэл. О, давайте уберем эти ковры и будем танцевать!

(Это предложение принимается Энтони и Глорией с внутренними стонами и кислыми улыбками молчаливой покорности.)

Мюриэл. Давайте же, вы, лентяи. Поднимайтесь и отодвиньте мебель.

Дик. Подождите, я хоть допью.

Мори (сосредоточившись на своей цели напоить Пэрэмора ). Вот что я вам скажу. Пусть каждый наполнит свой стакан, выпьет его — а потом уж будем танцевать.

(Волна протестов, которая разбивается о каменную непреклонность Мори.)

Мюриэл. Теперь у меня голова просто идет кругом.

Рэйчел (вполголоса Энтони ). Ну что, говорила тебе Глория держаться от меня подальше?

Энтони (смущенный). Да нет, ничего такого. Да и с чего ей говорить?

(Рэйчел загадочно улыбается ему. Прошедшие два года наделили ее тяжеловесной, ухоженной красотой.)

Мори (поднимая свой стакан). Давайте выпьем за поражение демократии и падение христианства.

Мюриэл. Ну ничего себе!

(Она бросает насмешливо-осуждающий взгляд на Мори, потом выпивает.

Все выпивают с неодинаковой степенью легкости.)

Мюриэл. Очистить пол!

(Понимая, что этого все равно не миновать, Энтони и Глория включаются в громкую передвижку столов, громожденье в кучи стульев, скатывание ковров и разбивание лампочек. Когда вся мебель свалена в уродливые груды вдоль стен, образуется свободное пространство размером примерно восемь на восемь футов.)

Мюриэл. Ну, где же музыка?

Мори. Сейчас Тана изобразит нам серенаду в стиле глаз-ухо-горло-нос.

(Среди некоторого замешательства, обусловленного тем фактом, что Тана уже лег спать, совершается подготовка к представлению. Наконец, одетый в пижаму японец, с флейтой в руке, замотанный шерстяным шарфом, помещается в кресло, поставленное на один из столов, где и разыгрывает свой нелепо-гротескный спектакль. Пэрэмор заметно пьян и настолько захвачен идеей постановки, что усиливает эффект, карикатурно изображая движения пьяного человека, даже отваживаясь время от времени икать.)

Пэрэмор (обращаясь к Глории). Не хотите ли потанцевать со мной?

Глория. Нет, сэр! Я хочу устроить лебединый танец. Умеете?

Пэрэмор. С-само собой. Т-танцую все.

Глория. Прекрасно. Вы начинаете с того конца комнаты, а я с этого.

Мюриэл. Поехали!

(И тут уж из всех выпитых бутылок начинает сочиться вопиющий Дух Безумия: Тана устремляется в таинственные лабиринты «дорожной» песни, заунывные «ту-утл-ту-ту-у-у» которой сливают свои меланхолические каденции с «бабочке бедной (чики-чик) грустно на цветке», исполняемой граммофоном. Мюриэл настолько ослабела от смеха, что в состоянии только отчаянно цепляться за Барнса, который, танцуя с мрачной непреклонностью армейского офицера, без тени юмора топчется почти на месте. Энтони старается расслышать шепот Рэйчел — и не привлечь внимания Глории …

Но уже готово совершиться нелепое, невероятное, как будто нарочно придуманное событие, одно из тех, в которых жизнь вдруг пытается стать похожей на экзальтированную имитацию бульварного романа. Пэрэмор старается превзойти Глорию и в то время, когда всеобщая суматоха достигает своего пика, начинает кружиться все быстрее и быстрее, головокружительнее и головокружительнее — он теряет равновесие и вновь обретает его, теряет и вновь обретает, и наконец, летит в направлении холла… почти в объятия старого Адама Пэтча, чье прибытие среди столпотворения, царящего в комнате, прошло совершенно незамеченным.

Адам Пэтч очень бледен. Он опирается на трость. Человек, его сопровождающий — не кто иной как Эдвард Шаттлуорт, и именно он хватает Пэрэмора за плечо и отклоняет траекторию его падения от почтенного филантропа.

Время, которое понадобилось, чтобы тишина, подобно некой огромной завесе опустилась на комнату, может быть оценено примерно в две минуты, хотя в течение недолгого периода после этого еще квакает граммофон и ноты японской «дорожной» продолжают сочиться из раструба флейты Тана. Из девяти ранее присутствовавших только Барнсу, Пэрэмору и Тана неизвестна личность вновь прибывшего. И никто из девятерых не знает, что именно этим утром Адам Пэтч внес пятидесятитысячную лепту в дело запрещения спиртных напитков по всей стране.

Именно Пэрэмору принадлежит честь нарушить эту нарастающую тишину; и та невероятная ремарка — самый большой грех, который он совершил в своей жизни.)

Пэрэмор (быстро ползя на четвереньках в направлении кухни). Я… я не гость… я здесь работаю.

(И вновь падает тишина — на этот раз настолько глубокая, настолько чреватая передающимся от человека к человеку дурным предчувствием, что Рэйчел нервно и сдавленно хихикает, а Дик обнаруживает, что 6еспрестанно бормочет себе под нос строчку из Суинберна, очень неожиданно и странно подходящую к данной ситуации:

Единственный и бездуханный мак…

…Из тишины всплывает трезвый и сдавленный голос Энтони, говорящий что-то Адаму Пэтчу, но и он скоро замирает.)

Шаттлуорт (страстно). Ваш дедушка подумал, что ему следует приехать посмотреть, как вы живете. Я звонил из Ри и просил передать вам.

(В наступившую паузу пунктиром, словно из ниоткуда, падает серия прерывистых вздохов, издаваемых непонятно кем. Энтони — цвета мела. Губы Глории полуоткрыты, она смотрит на старика остановившимся взглядом, напряженно и со страхом. В комнате нет ни единой улыбки. Так ли уж? Или все-таки искривленные губы Сердитого Пэтча вздрагивают и слегка приоткрываются, чтоб продемонстрировать два ровных ряда редких зубов. Он что-то говорит — четыре кратких и простых слова.)

Адам Пэтч. Теперь едем обратно, Шаттлуорт.

(Вот и все. Он поворачивается и, поддерживаемый тростью, направляется через холл, выходит в переднюю дверь, и вот уже его нетвердые шаги дьявольским предвестьем беды шелестят по гравию дорожки под августовской луной.)