2015-05-25
263
Глобус — метра полтора в поперечнике, а над северным полюсом — огромное, растекающееся лицо с чересчур внимательными глазами. Унизительное обличье для человека, сосредоточенного на мыслях о любви.
Какая-то девочка, говорят, в какой-то гостиной настолько испугалась, его увидав, что громко спросила у матери:
— Это человек или нарочно?
В церковный садик на Кирочной — напротив дома, где нанимал (в первом этаже, конечно) квартиру — Апухтин выползал самым ранним утром: чтобы гуляющие дети не задразнили.
Беспомощное чудовище с разбитым сердцем.
Передвигался по городу только в карете.
Избегал общения с литераторами и с прочими такими личностями, от коих можно было ожидать, что рано или поздно им вздумается сочинять мемуары. В откровенности же не пускался ни с кем. Рукописи большей частью уничтожал. Напечатал очень мало, и то — почти против воли. Архив Апухтина если и был — пропал.
Вот и гадайте, что же случилось с Алексеем Николаевичем в первой молодости, перед выпуском из Императорского училища правоведения — или вскоре после выпуска? Из-за кого махнул рукой на карьеру и на литературу и растратил оставшиеся тридцать лет и три года в салонной болтовне: вкрадчивый чтец-декламатор великосветских гостиных, а в мужской компании — циничный неутомимый шут? Что необходимо — и невозможно — было забыть, какую горечь запить, заесть до отвала? Какую боль беспрестанно заглушать громкой остроумной скороговоркой — лишь бы стремительней превратиться из нежного мечтательного мальчика — в бесчувственный истукан?
|
|
|
«...Тотчас после обеда в клубе, с трудом, пыхтя и задыхаясь, добирался до первого карточного стола и садился на первое свободное место, ни слова не говоря и взяв карты в руки; партнеры знали его манеру, так же. молча подходили, один за другим садились, и Апухтин, не проронив с ними ни одного слова, даже не глядя на них, а часто даже не зная, кто именно они, вскрывал карты и начинал сдавать...»
Не снизойдя ни до малейшей попытки жить как взрослые, к пятидесяти трем он разрушился полностью.
«Всю последнюю неделю он был в спячке, изредка просыпался и тогда немедленно, не говоря ни про что другое, начинал декламировать Пушкина, и только одного Пушкина... Физически он страдал мало, ибо тело его умерло раньше головы».
...Лев Толстой обронил о поэте Апухтине: «совершенно бездарный». Вопиющая несправедливость, разумеется. Но, действительно, рифма и размер нужны были Апухтину скорее для аккомпанемента, и слово в его строке держится не крепче и весит не больше, чем в банальной цветистой фразе, — это слово, так сказать, общего пользования. И если несколько стихотворений (из трехсот с чем-то — не более десятка) все-таки превосходны, — это, может статься, как раз оттого, что Апухтин был замечательный прозаик. (Лев Николаевич, наверное, и не подозревал о существовании таких вещей, как «Дневник Павлика Дольского» и «Между жизнью и смертью».) Но и остальные двести девяносто не до конца растаяли в сахарной воде старинного романса. Том Апухтина — собрание стихов и прозы — надолго, если не навсегда, останется одной из самых пронзительных русских книг: документ чувства, поглотившего личность и талант, — свидетельство, что точно бывает любовь сильнее жизни.
|
|
|
Неизлечимая болезнь; навязчивая идея; непоправимое несчастье; вечное поражение; покорно принять этот ужас как смысл собственной судьбы...
Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая, —
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!
Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее.
Эх, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!
Этот роман в стихах и прозе странно предвосхищает эпопею Марселя Пруста: сюжетом, характерами главных героев, даже некоторыми приемами повествования.
И биографии авторов загадочно похожи: каждый играл свою драму как водевиль, поощрительно и виновато улыбаясь хохочущим зрителям.
«Приезжаю я как-то к Апухтину как врач. Застаю у него одну весьма почтенную даму. На смену первой явились потом еще две. Когда все гостьи наконец уехали и я мог приступить к осмотру больного, зная, что женщины не слабость Апухтина, я заметил ему с улыбкой:
— А вас дамы все-таки любят и балуют?
— Да, — заметил скромно Апухтин, — хотя я лично тут ни при чем!»
