Книга первая. Отношение риторики к диалектике

Аристотель

Поэтика. Риторика.

Изд-во «Азбука»

Санкт-Петербург

Г.

РИТОРИКА

Книга первая

Отношение риторики к диалектике. — Всеобщность риторики. — Возможность построить систему ораторского искусства. — Неудовлетворительность бо­лее ранних систем ораторского искусства. — Что дол­жен доказывать оратор? — Закон должен по возмож­ности все определять сам; причины этого. — Вопросы, подлежащие решению судьи. — Почему исследователи. предпочитают говорить о речах судебных? — Отно­шение между силлогизмом и энтимемой. — Польза ри­торики, цель и область ее.

Риторика — искусство, соответствующее диалектике, так как оба они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и ко­торые не относятся к какой-либо отдельной науке. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны обоим искусствам, так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и об­винять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют согласно своим способностям, раз­витым привычкой. Так как возможны оба эти пути, то, очевидно, можно возвести их в систему, посколь­ку мы можем рассматривать, вследствие чего дости­гают цели как те люди, которые руководятся при­вычкой, так и те, которые действуют случайно, а что подобное исследование есть дело искусства, с этим, вероятно, согласится каждый. До сих пор те, кото­рые строили системы риторики, выполнили лишь не­значительную часть задачи, так как в этой области только доказательства обладают признаками, свой­ственными ораторскому искусству, а все осталь­ное есть не что иное, как приложения. Между тем авторы систем не говорят ни слова по поводу энтимем, которые составляют суть доказа­тельства, много распространяясь в то же время о вещах, не относящихся к делу; в самом деле: кле­вета, сострадание, гнев и другие тому подобные дви­жения души относятся не к рассматриваемому судь­ей делу, а к самому судье. Таким образом, если бы судопроизводство везде было поставлено так, как оно ныне поставлено в некоторых государствах, и преимущественно в тех, которые отличаются хо­рошим государственным устройством, эти теорети­ки не могли бы сказать ни слова. Все [одобряют такую постановку судопроизводства, но] одни пола­гают, что дело закона произнести это запрещение, другие же действительно пользуются таким законом, не позволяя говорить ничего не относящегося к делу (так это делается и в Ареопаге). Такой порядок правилен, так как не следует, возбуждая в судье гнев, зависть и сострадание, смущать его: это зна­чило бы то же, как если бы кто-нибудь искривил ту линейку, которой ему нужно пользоваться.

Кроме того, очевидно, что дело тяжущегося заклю­чается не в чем другом, как в доказательстве самого факта: что он имеет или не имеет, имел или не имел место; что же касается вопросов, важен он или не важен, справедлив или не справедлив, то есть всего того, относительно чего не высказался законодатель, то об этом самому судье, конечно, следует иметь свое мнение, а не заимствовать его от тяжущихся.

Поэтому хорошо составленные законы главным об­разом должны, насколько возможно, все определять сами и оставлять как можно меньше произволу судей, во-первых, потому, что легче найти одного или немногих, чем многих таких людей, которые имеют правиль­ный образ мыслей и способны издавать законы и изрекать приговоры. Кроме того, законы составляются людьми на основании долговременных размышлений, судебные же приговоры произносятся на скорую руку, так что трудно людям, отправляющим правосудие, хо­рошо различать справедливое и полезное.

Самая же главная причина заключается в том, что решение законодателя не относится к отдельным слу­чаям, но касается будущего и имеет характер всеоб­щности, между тем как присяжные и судьи изрека­ют приговоры относительно настоящего, относитель­но отдельных случаев, с которыми часто находится в связи чувство любви или ненависти и сознание соб­ственной пользы, так что они [судьи и присяжные] не могут с достаточной ясностью видеть истину: соображения своего собственного удовольствия и неудо­вольствия мешают правильному решению дела.

Итак, относительно всего прочего нужно предо­ставлять судье как можно меньше простора; что же касается вопросов, совершился ли известный факт или нет, совершится или нет, есть ли он в налич­ности или нет, то решение этих вопросов необходимо всецело предоставить судьям, так как законодатель не может предвидеть частных случаев.

Раз это так, очевидно, что те, которые [в своих рассуждениях] разбирают другие вопросы, напри­мер вопрос о том, каково должно быть содержа­ние предисловия, или повествования, или каждой из других частей [речи], касаются вопросов, не относя­щихся к делу, потому что [авторы этих сочинений] рассуждают в таком случае только о том, как бы привести судью в известное настроение, ничего не говоря о технических доказательствах, между тем как только таким путем можно сделаться способным к энтимемам. Вследствие всего этого, хотя и существует один и тот же метод для речей, обращаемых к народу, и для речей судебного характера и хотя прекраснее и с государст­венной точки зрения выше первый род речей, чем ре­чи, касающиеся сношений отдельных личностей между собой, — тем не менее исследователи ничего не говорят о первом роде речей, между тем как каждый из них пытается рассуждать о судебных речах.

Причина этому та, что в речах первого рода пред­ставляется менее полезным говорить вещи, не относящиеся к делу, а также и та, что первый род речей представляет менее простора для коварной софисти­ки и имеет более общего интереса: здесь судья судит о делах, близко его касающихся, так что нужно только доказать, что дело именно таково, как гово­рит оратор. В судебных же речах этого недостаточ­но, но полезно еще расположить слушателя в свою пользу, потому что здесь решение судьи касается, дел, ему чуждых, так что судьи, в сущности, не судят, но предоставляют дело самим тяжущимся, со­блюдая при этом свою собственную выгоду и вы­слушивая пристрастно [показания тяжущихся].

Вследствие этого во многих государствах, как мы и раньше говорили, закон запрещает излагать не от­носящееся к делу, но там сами судьи в достаточной мере заботятся об этом.

Так как очевидно, что правильный метод касается способов убеждения, а способ убеждения есть не­которого рода доказательство (ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам пред­ставляется, что что-либо доказано), риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще го­воря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого ро­да силлогизм и что рассмотрение всякого рода сил­логизмов относится к области диалектики — или в полном ее объеме или какой-нибудь ее части, то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способностью понимать, из чего и как составляется силло­гизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силлогизмов присоеди­нит знание того, чего касаются энтимемы, и того, чем они отличаются от чисто логических силлогиз­мов, потому что с помощью одной и той же спо­собности мы познаем истину и подобие истины. Вместе с тем люди от природы в достаточной мере способны к нахождению истины и по большей час­ти находят ее; вследствие этого находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто так же находчив в деле отыскания самой истины.

Итак, очевидно, что другие авторы говорят в сво­их системах о том, что не относится к делу; ясно также и то, почему они обращают внимание более на судебные речи.

Риторика полезна, потому что истина и справед­ливость по своей природе сильнее своих противопо­ложностей, а если решения принимаются не долж­ным образом, то истина и справедливость необхо­димо побеждаются своими противоположностями, что достойно порицания. Кроме того, если мы имеем даже самые точные знания, все-таки нелегко убеждать некоторых людей, говоря на основании этих знаний, потому что [оценить] речь, основанную на знании, есть дело образования, а здесь [перед тол­пою] это невозможно. Здесь мы непременно долж­ны вести доказательства и рассуждения общедо­ступным путем, как мы говорили это и в «Топике» относительно обращения к толпе. Кроме того, необ­ходимо уметь доказывать противоположное, так же как и в силлогизмах, не для того, чтобы действительно доказывать и то и другое, потому что не должно доказывать что-нибудь дурное, но для того, чтобы знать, как это делается, а также чтобы уметь опровергнуть, если кто-либо пользуется доказатель­ствами несогласно с истиной.

Из остальных искусств ни одно не занимается выводами из противоположных посылок: только диа­лектика и риторика делают это, так как обе они в одинаковой степени имеют дело с противоположно­стями. Эти противоположности по своей природе не одинаковы, но всегда истина и то, что лучше по сво­ей природе, более поддаются умозаключениям и, так сказать, обладают большей силой убедительности.

Сверх того, если позорно не быть в состоянии помочь себе своим телом, то не может не быть позорным бессилие помочь себе словом, так как пользование сло­вом более свойственно человеческой природе, чем пользование телом. Если же кто-либо скажет, что че­ловек, несправедливо пользующийся подобной способ­ностью слова, может сделать много вреда, то это за­мечание можно [до некоторой степени] одинаково от­нести ко всем благам, исключая добродетели, и преимущественно к тем, которые наиболее полезны, как, например, к силе, здоровью, богатству, военачальству: человек, пользуясь этими благами как сле­дует, может принести много пользы, несправедливо же [пользуясь ими], может сделать очень много вреда.

Итак, очевидно, что риторика не касается како­го-нибудь отдельного класса предметов, но, как и диалектика, [имеет отношение ко всем областям], а также что она полезна и что дело ее — не убеждать, но в каждом отдельном случае находить способы убеждения; то же можно заметить и относительно всех остальных искусств, ибо дело врачебного ис­кусства, например, заключается не в том, чтобы де­лать всякого человека здоровым, но в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к этой цели, по­тому что вполне возможно хорошо лечить и таких людей, которые уже не могут выздороветь.

Кроме того, очевидно, что к области одного и того же искусства относится "изучение как действительно убедительного, так и кажущегося убедитель­ным, подобно тому, как к области диалектики от­носится изучение как действительного, так и кажу­щегося силлогизма: человек делается софистом не в силу какой-нибудь особенной способности, а в силу намерения, с которым он пользуется своим дарова­нием. Впрочем, здесь [в риторике] имя ритора будет даваться сообразно как со знанием, так и с намере­нием, [которое побуждает человека говорить]. Там же [в логике] софистом называется человек по своим намерениям, а диалектиком — не по своим намере­ниям, а по своим способностям.

Теперь попытаемся говорить уже о самом мето­де, — каким образом и с помощью чего мы можем достигать поставленной цели. Итак, определив сно­ва, как и в начале, что такое риторика, перейдем к дальнейшему изложению.

Место риторики среди других наук и искусств. — «Технические» (основанные на приемах риторики) и «нетехнические» (основанные на объективных дан­ных) способы убеждения. — Три вида искусственных способов убеждения. — Риторика — отрасль диалек­тики и политики. — Пример и энтимема. — Анализ убедительного. — Вопросы, которыми занимается ри­торика. — Из чего выводятся энтимемы? — Опреде­ление вероятного. — Виды признаков. — Пример — риторическое наведение. — Общие места и частные энтимемы.

Итак, определим риторику как способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета. Это не составляет задачи какого-нибудь другого искусства, потому что каждая другая наука может поучать и убеждать только от­носительно того, что принадлежит к ее области, как, например, врачебное искусство — относительно то­го, что способствует здоровью или ведет к болезни, геометрия — относительно возможных между величинами изменений, арифметика — относительно чисел; точно так же и остальные искусства и нау­ки; риторика же, по-видимому, способна находить способы убеждения относительно каждого данного предмета, потому-то мы и говорим, что она не ка­сается какого-нибудь частного, определенного клас­са предметов.

Из способов убеждения одни бывают «нетехни­ческие», другие же «технические». «Нетехнически­ми» я называю те способы убеждения, которые не нами изобретены, но существовали рань­ше [помимо нас]; сюда относятся: свидетели, пока­зания, данные под пыткой, письменные договоры и т. п.; «техническими» же [я называю] те, которые могут быть созданы нами с помощью метода и наших собственных средств, так что пер­выми из доказательств нужно только пользоваться, вторые же нужно [предварительно] найти.

Что касается способов убеждения, доставляемых речью, то их три вида: одни из них находятся в зависимости от характера говорящего, другие — от того или иного настроения слушателя, третьи — от самой речи. Эти последние заключаются в действи­тельном или кажущемся доказывании.

[Доказательство достигается] с помощью нравст­венного характера [говорящего] в том случае, когда речь произносится так, что внушает доверие к че­ловеку, ее произносящему, потому что вообще мы более и скорее верим людям хорошим, в тех же слу­чаях, где нет ничего ясного и где есть место коле­банию, — и подавно; и это должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говоря­щий обладает известными нравственными качествами, но следствием самой речи, так как несправед­ливо думать, как это делают некоторые из людей, занимающиеся этим предметом, что в искусстве за­ключается и честность оратора, как будто она пред­ставляет собою, так сказать, самые веские доказа­тельства.

Доказательство находится в зависимости от самих слушателей, когда последние приходят в возбужде­ние под влиянием речи, потому что мы выносим различные решения под влиянием удовольствия и не­удовольствия, любви или ненависти. Этих-то спосо­бов убеждения, повторяем, исключительно касаются нынешние теоретики словесного искусства. Каждого из этих способов в отдельности мы коснемся тогда, когда будем говорить о страстях.

Наконец, самая речь убеждает нас в том слу­чае, когда оратор выводит действительную или ка­жущуюся истину из доводов, которые оказываются в наличности для каждого данного вопроса.

Поскольку доказательства осуществляются имен­но такими путями, то, очевидно, ими может пользо­ваться только человек, способный к умозаключениям и к исследованиям характеров, добродетелей и страс­тей — что такое каждая из страстей, какова она по своей природе и вследствие чего и каким образом появляется, — так что риторика оказывается как бы отраслью диалектики и той науки о нравах, которую справедливо назвать политикой. Вследствие этого-то риторика и принимает вид политики и люди, считаю­щие риторику своим достоянием, выдают себя за по­литиков, по причине ли невежества, или шарлатан­ства, или в силу других причин, свойственных человеческой природе. На самом деле, как мы говорили и в начале, риторика есть некоторая часть и подобие диалектики и та и другая не есть наука о каком-ни­будь определенном предмете, о том, какова его при­рода, но обе они — лишь методы для нахождения доказательств. Итак, мы, пожалуй, сказали доста­точно о сущности этих наук и об их взаимных от­ношениях.

Что же касается способов доказывать действительным или кажущимся образом, то как в диалек­тике есть наведение, силлогизм и кажущийся силло­гизм, точно так же есть и здесь, потому что пример есть не что иное, как наведение, энтимема — сил­логизм, кажущаяся энтимема — кажущийся силлогизм. Я называю энтимемой риторический силло­гизм, а примером — риторическое наведение: ведь и все ораторы излагают свои доводы, или приводя примеры, или строя энтимемы, и помимо этого не пользуются никакими способами доказательства.

Так что если вообще необходимо доказать что бы то ни было путем или силлогизма, или наведения (а это очевидно для нас из «Аналитики»), то каждый из этих способов доказательства непременно со­впадет с каждым из вышеназванных.

Что же касается различия между примером и эн­тимемой, то оно очевидно из «Топики», так как там ранее сказано о силлогизме и наведении: когда на основании многих подобных случаев выводится заключение относительно наличности какого-нибудь факта, то такое заключение там называется наведением, здесь — примером. Если же из наличности какого-нибудь факта заключают, что всегда или по большей части следствием наличности этого факта бывает наличность другого, отличного от него факта, то такое заключение называется там силлогизмом, здесь же энтимемой.

Очевидно, что тот и другой род риторической ар­гументации имеет свои достоинства. Что мы говорили в «Методике», то мы находим также и здесь: одни речи богаты примерами, другие — энтимемами; точно так же и из ораторов одни склонны к примерам, другие — к энтимемам. Речи, наполнен­ные примерами, не менее убедительны, но более впе­чатления производят речи, богатые энтимемами. Мы будем позднее говорить о причине этого, а также и о способе, как нужно пользоваться каждым из этих двух родов доводов. Теперь же определим точнее самую их сущность.

Убедительное должно быть таковым для какого-нибудь известного лица, и притом один род убе­дительного непосредственно сам по себе убеждает и внушает доверие, а другой род достигает этого потому, что кажется доказанным через посредство убедительного первого рода; но ни одно искусство не рассматривает частных случаев: например, меди­цина рассуждает не о том, что полезно для Сократа или для Каллия, а о том, что полезно для человека таких-то свойств или для людей таких-то; такого рода вопросы входят в область искусства, частные же случаи бесчисленны и недоступны знанию. По­этому и риторика не рассматривает того, что явля­ется правдоподобным для отдельного лица, напри­мер для Сократа или Каллия, но имеет в виду то, что убедительно для всех людей, каковы они есть. Точно так же поступает и диалектика; это искусство не выводит заключений из чего попало (ведь и сумасшедшим кое-что кажется убедительным), но только из того, что нуждается в обсуждении; подобно этому и риторика имеет дело с вопросами, о которых обыч­но советуются.

Она касается тех вопросов, о которых мы совещаемся, но относительно которых у нас нет строго определенных правил, и имеет в виду тех слушате­лей, которые не в состоянии охватить сразу длинную нить рассуждений или вывести заключения издалека. Мы совещаемся относительно того, что, по-ви­димому, допускает возможность двоякого решения, потому что никто не совещается относительно тех вещей, которые не могут, не могли и в будущем не могут быть иными, раз мы их понимаем как тако­вые, — не совещаемся потому, что это ни к чему не ведет.

Делать заключения и выводить следствия можно, во-первых, из того, что раньше было уже доказано силлогистическим путем, а во-вторых, из положе­ний, не доказанных ранее путем силлогизма и нуж­дающихся поэтому в подобном доказательстве, так как иначе они не представляются правдоподобны­ми; в первом случае рассуждения не удобопонятны вследствие своей длины, потому что судья ведь предполагается человеком заурядным, а во втором они не убедительны, потому что имеют своим ис­ходным пунктом положения не общепризнанные или неправдоподобные. Таким образом, энтимема и пример необходимо должны быть: первая — силлогиз­мом, второй — наведением касательно чего-нибудь такого, что вообще может иметь и другой исход. И энтимема, и пример выводятся из немногих поло­жений; часто их бывает меньше, чем при выведении первого силлогизма, потому что, если которое-ни­будь из них общеизвестно, его не нужно приводить, так как его добавляет сам слушатель, например, для того, чтобы выразить мысль, что Дорией побе­дил в состязании, наградой за которое служит венок, достаточно сказать, что он победил на Олим­пийских играх, а что наградой за победу служит ве­нок, этого прибавлять не нужно, потому что все это знают.

Есть немного необходимых положений, из кото­рых выводятся риторические силлогизмы, потому что большая часть вещей, которых касаются споры и рассуждения, могут быть и иными [сравнительно с тем, что они есть], так как люди рассуждают и размышляют о том, что бывает объектом их дея­тельности, а вся их деятельность именно такова: ничто в ней не имеет характера необходимости, а то, что случается и происходит по большей части, непременно должно быть выведено из других по­ложений подобного рода, точно так же, как необ­ходимое по своей природе должно быть выведено из необходимого (все это известно нам также из «Аналитики»). Отсюда ясно, что из числа тех по­ложений, из которых выводятся энтимемы, одни имеют характер необходимости, другие — и такова большая часть их — характер случайности; таким образом, энтимемы выводятся из вероятного или из признаков, так что каждое из этих двух по­нятий необходимо совпадает с каждым другим из них.

Вероятное — то, что случается по большей час­ти, и не просто то, что случается, как определяют некоторые, но то, что может случиться и иначе; оно так относится к тому, по отношению к чему оно вероятно, как общее к частному.

Что касается признаков, то одни из них имеют значение общего по отношению к частному, другие — частного по отношению к общему; из них те, которые необходимо ведут к заключению, называются явными доказательствами; те же, которые не ведут необходимо к заключению, не имеют названия, которое соответствовало бы их отличительной черте.

Необходимо ведущими к заключению я называю те признаки, из которых образуется силлогизм. От­сюда-то подобный род признаков и называется яв­ным доказательством, ибо когда люди думают, что сказанное ими может быть опровергну­то, тогда они полагают, что привели TEKJlfpiOV как нечто доказанное и поконченное, потому что в древ­нем языке ХЁЩар и ПёрОС, значат одно и то же.

Из признаков одни имеют значение частного по отношению к общему, как, например, если бы кто-нибудь назвал признаком того, что мудрецы спра­ведливы, то, что Сократ был мудр и справедлив. Это — признак, но он может быть опровергнут, да­же если сказанное справедливо, потому что он не может быть приведен к силлогизму. Другой род признаков, например, если кто-нибудь скажет, что такой-то человек болен, потому что у него лихорад­ка, или что такая-то женщина родила, потому что у нее есть молоко, — этот род признаков имеет ха­рактер необходимости. Из признаков один этот род есть TEK|J,fpiOV, потому что он один не может быть опровергнут, раз верна [посылка]. Признак, идущий от общего к частному, например, если кто-нибудь считает доказательством того, что такой-то человек страдает лихорадкой, тот факт, что этот человек час­то дышит; это может быть опровергнуто, если даже верно это утверждение, потому что иногда прихо­дится часто дышать человеку и не страдающему ли­хорадкой.

Итак, мы сказали, что такое вероятное, признак и примета, и чем они отличаются друг от друга; более же подробно мы разобрали вопрос как об этом, так и о том, по какой причине одни доказательства не выведены, а другие выведены по правилам силлогизма, — в «Аналитике». Мы сказа­ли также, что пример есть наведение, и объяснили, чего касается это наведение: пример не обозначает ни отношения части к целому, ни целого к части, ни целого к целому, но части к части, подобного к подобному, когда оба данных случая подходят под одну и ту же категорию случаев, причем один из них более известен, чем другой; например, [мы предполагаем], что Дионисий, прося себе вооружен­ной стражи, замышляет сделаться тираном, на том основании, что ранее этого Писистрат, замыслив сделаться тираном, потребовал себе стражу и, получив ее, сделался тираном; точно так же посту­пил Феаген Мегарский и другие хорошо известные нам люди; все они в этом случае делаются приме­рами по отношению к Дионисию, о котором мы хо­рошенько не знаем, точно ли он просит себе стра­жу именно для этой цели. Все приведенные случаи подходят под то общее положение, что, раз человек просит себе стражу, он замышляет сделаться ти­раном.

Мы сказали, таким образом, из чего составляются способы убеждения, кажущиеся аподиктическими. Между энтимемами есть одно громадное различие, совершенно забываемое почти всеми исследователя­ми, оно — то же, что и относительно диалектиче­ского метода силлогизмов; заключается оно в том, что одни из энтимем образуются согласно с риторическим, а также с диалектическим методом силлогиз­мов, другие же — согласно с другими искусствами и возможностями; из которых одни уже существуют в законченном виде, а другие еще не получили полной законченности. Вследствие этого люди, пользующиеся ими, сами незаметно для себя, пользуясь ими больше, чем следует, выходят из сво­ей роли простых ораторов. Сказанное нами станет яснее, если мы подробнее разовьем нашу мысль. Я говорю, что силлогизмы диалектические и риторические касаются того, о чем мы говорим общими мес­тами — топами; они общи для рассуждений о справедливости, о явлениях природы и о многих других, отличных один от другого предметах: таков, например, топ большего и меньшего, потому что оди­наково удобно на основании его построить силлогизм или энтимему как относительно справедливости и яв­лений природы, так и относительно какого бы то ни было другого предмета, хотя бы эти предметы и были совершенно различны по природе. Частными же я называю энтимемы, которые выведены из посылок, относящихся к отдельным родам и видам явлений; так, например, есть посылки физики, из которых нельзя вывести энтимему или силлогизм относительно этики, а в области этики есть другие посылки, из которых нельзя сделать никакого вывода для физики, точно так же и в области всех [других наук]. Те [энтимемы первого рода, то есть], не сделают человека сведущим в области какой-нибудь частной науки, потому что они не касаются какого-нибудь определенного предмета. Что же касается энтимем второго рода, то чем лучше мы будем выбирать посылки, тем скорее незаметным образом мы образуем область науки, отличной от диалектики и риторики, и если мы дойдем до основных положений, то будем иметь перед собой уже не диалектику и риторику, а ту науку, основными положениями которой мы овладели. Большая часть энтимем выводится из этих частных специальных положений; из топов их выво­дится меньше.

Теперь точно так же, как и в «Топике», нам нужно рассмотреть виды энтимем, а также топы, из которых их нужно выводить. Видами я называю посылки, свойственные каждому отдельному роду предметов, а топами — посылки, одинаково общие всем предметам.

Итак, поговорим сначала о видах. Предваритель­но же рассмотрим роды риторики, чтобы, определив число их, разобрать элементы и посылки каждого из них в отдельности.

Три элемента, из которых слагается речь. — Три рода слушателей. — Три рода риторических речей. — Пред­мет речей совещательных, судебных, эпидейктических. Время, которое имеет в виду каждый из трех родов речи. — Цель каждого рода речи. — Необходимость знать посылки каждого рода речи.

Есть три вида риторики, потому что есть столько же родов слушателей. Речь слагается из трех элемен­тов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя). Слушатель необходимо бывает или простым зрите­лем, или судьей, и притом судьей или того, что уже совершилось, или же того, что может совершиться. Примером человека, рассуждающего о том, что есть, может служить член народного собрания, а рассуждающего о том, что уже было, — член суда; человек, обращающий внимание [только] на дарование [ора­тора], есть простой зритель. Таким образом, естест­венно является три рода риторических речей: совеща­тельные, судебные и эпидейктические. Дело речей со­вещательных — склонять или отклонять, потому что как люди, которым приходится совещаться в частной жизни, так и ораторы, произносящие речи публично, делают одно из двух: [или склоняют, или отклоняют]. Что же касается судебных речей, то дело их — обвинять или оправдывать, потому что ведущие тяжбу всегда делают непременно одно что-нибудь из двух: [или обвиняют, или оправдываются].

Дело эпидейктической речи — хвалить или пори­цать. Что касается времени, которое имеет в виду каждый из указанных родов речи, то человек, со­вещаясь, имеет в виду будущее: отклоняя от чего-нибудь или склоняя к чему-нибудь, он дает советы относительно будущего. Человек, ведущий тяжбу, имеет дело с прошедшим временем, потому что всег­да по поводу событий, уже совершившихся, один об­виняет, а другой защищается. Для эпидейктического оратора наиболее важным представляется настоящее время, потому что всякий произносит похвалу или хулу по поводу чего-нибудь существующего; впро­чем, ораторы часто сверх того пользуются и другими временами, вспоминая прошедшее или строя предпо­ложения относительно будущего. У каждого из этих родов речей различная цель, и так как есть три рода речей, то существуют и три различные цели: у че­ловека, дающего совет, цель — польза и вред: один дает совет, побуждая к лучшему, другой отговари­вает, отклоняя от худшего; остальные соображения, как-то: справедливое и несправедливое, прекрасное и постыдное, — здесь на втором плане.

Для ведущих тяжбу целью служит справедливое и несправедливое, но и они присоединяют к этому другие соображения.

Для людей, произносящих хвалу или хулу, целью служит прекрасное и постыдное; но сюда также при­вносятся прочие соображения.

Доказательством того, что для каждого рода речей существует именно названная нами цель, служит то обстоятельство, что относительно остальных пунктов в некоторых случаях и не спорят; например, ведущий тяжбу иногда не оспаривает того, что такой-то факт имел действительно место или что этот факт дейст­вительно причинил вред, но он никогда не согласит­ся, что совершил несправедливое дело, потому что в таком случае не нужно было бы никакого суда. Подобно этому и ораторы, подающие советы, в остальном часто делают уступки, но никогда не со­знаются, что советуют бесполезное или отклоняют от полезного; например, они часто не обращают ни­какого внимания на то, что несправедливо порабощать себе соседей или таких людей, которые не сде­лали нам ничего дурного. Точно так же и ораторы, произносящие хвалу или хулу, не смотрят на то, сде­лал ли этот человек что-нибудь полезное или вредное, но даже часто ставят ему в заслугу, что, презрев свою собственную пользу, он совершил что-нибудь прекрасное; например, восхваляют Ахилла за то, что он оказал помощь своему другу Патроклу, зная, что ему самому суждено при этом умереть, между тем как у него была полная возможность жить. Для него подобная смерть представляется чем-то более пре­красным, а жизнь чем-то полезным.

Из сказанного очевидно, что прежде всего необ­ходимо знать посылки каждого из указанных родов речей в отдельности, потому что доказательства, ве­роятности и признаки — посылки риторики. Ведь, вообще говоря, силлогизм составляется из посылок, а энтимема есть силлогизм, составленный из названных нами посылок. Так как не могло совершиться в прошедшем и не может совершиться в будущем что-нибудь невозможное, а [всегда совершается лишь] возможное и так как не могло совершиться в про­шедшем что-нибудь не бывшее, точно так же, как не может быть в будущем совершено что-нибудь та­кое, чего не будет, то необходимо оратору, как по­дающему советы, так и произносящему судебные или эпидейктические речи, иметь наготове посылки о воз­можном и невозможном, о том, было ли что-нибудь или не было, будет или не будет.

Кроме того, так как все ораторы, как произносящие хвалу или хулу, так и уговаривающие или отговари­вающие, а также и обвиняющие или оправдывающие­ся, не только стремятся доказать что-нибудь, но и стараются показать великость или ничтожество добра или зла, прекрасного или постыдного, справедливого или несправедливого, рассматривая при этом предметы безотносительно, сами по себе, или сопоставляя их один с другим. Ввиду всего этого очевидно, что нужно иметь наготове посылки как общего, так и частного характера относительно великости и ничтожества и от­носительно большего и меньшего, например относи­тельно того, что можно назвать большим или меньшим благом, или большим или меньшим преступлени­ем, или более или менее справедливым деянием; точно так же и относительно остальных предметов.

Итак, мы сказали, относительно чего необходимо иметь наготове посылки. После этого следует разо­брать [предмет] каждого из указанных [родов речи] в отдельности: чего касаются совещательные, эпидейктические и судебные речи.

О чем приходится говорить оратору в речах сове­щательных? — Подробное рассмотрение вопросов, с которыми имеют дело люди, не входит в область ри­торики. — Риторика заключает в себе элемент ана­литический и элемент политический. — Пять пунк­тов, по поводу которых произносятся совещательные речи: финансы, война и мир, охрана страны, продоволь­ствие страны, законодательство. — Оратор должен знать виды государственного устройства.

Итак, прежде всего нужно определить, относи­тельно какого рода благ и зол совещается человек, так как [совещаться можно] не относительно все­возможных благ и зол, но лишь относительно тех, которые могут и быть, и не быть. Что же касается того, что непременно есть или будет или же не мо­жет или не могло быть, о таких вещах не должно быть никакого совещания. Но [совещаются] также не обо всем том, что может быть, потому что в числе благ, которые могут и быть, и не быть, есть и такие, которые являются в силу естественного хода вещей или случайно и о которых нет никакой пользы совещаться. Очевидно, что явления, относительно которых возможно совещание, — те, которые в силу своей природы зависят от нас и начало возникнове­ния которых заключается в нас самих. Мы ведь до тех пор исследуем известные вещи, пока не опреде­лим, возможно или невозможно нам их сделать.

Здесь мы не должны задаваться целью подробно один за другим рассмотреть и распределить на виды те вопросы, с которыми люди обыкновенно имеют дело, точно так же мы не должны давать им опре­деления, согласные с истиной, насколько это возможно, — не должны мы этого делать потому, что это относится к области не риторики, а другой, более глубокой и истинной науки, да и теперь уже риторике дано гораздо больше задач, чем ей свойственно.

Справедливо, как мы и раньше заметили, что ри­торика состоит из науки аналитической и науки политической, касающейся нравов, и что она в одном отношении подобна диалектике, в другом — софис­тическим рассуждениям. Если же мы захотим рас­сматривать диалектику и риторику не как способно­сти, но как науки, то, сами этого не замечая, мы уничтожим их природу, так как, относясь к ним таким образом, мы переходим в область наук, которым подчинены известные предметы, а не одни рассуждения.

Однако скажем теперь о вопросах, которые по­лезно разделить на категории и которые имеют зна­чение для политической науки.

То, о чем люди совещаются и по поводу чего высказывают свое мнение ораторы, сводится, можно сказать, к пяти главным пунктам; они следующие: финансы, война и мир, защита страны, ввоз и вывоз продуктов и законодательство.

Тому, кто захотел бы давать советы относительно финансов, следует знать все статьи государственных доходов — каковы они и сколько их, — чтобы, ес­ли какая-нибудь из них забыта, присоединить ее [к доходам] и если какая-нибудь другая меньше, [чем могла бы быть], увеличить ее; кроме того, [необхо­димо знать также и] все расходы, чтобы, в случае если какая-нибудь статья расхода окажется беспо­лезной, уничтожить ее, а если какая-нибудь другая окажется более значительной, чем следует, умень­шить ее, так как люди становятся богаче не только путем прибавления к тому, что у них есть, но и путем сокращения расходов. Все эти сведения нуж­но черпать не из одного только опыта, касающегося местных дел: для того чтобы подавать советы отно­сительно этого, необходимо знать и те изобретения, которые сделаны в этом отношении другими.

Что касается войны и мира, [то здесь необходимо] знать силу государства — насколько она велика в настоящее время и насколько велика была прежде, в чем она теперь заключается и в каком отноше­нии может быть увеличена. Кроме того, [необходимо знать], какие войны вело государство и как, — и все это не только относительно своего собственного го­сударства, но и относительно государств соседних. Следует также знать, с кем из соседей можно с ве­роятностью ожидать войны, чтобы с более сильными сохранить мир, а что касается более слабых, то чтобы всегда начало войны зависело от нас самих.

Необходимо также знать военные силы [противни­ков], сходны они с нашими или не сходны, потому что и этим путем возможно как получить выгоду, так и понести ущерб. И для этого необходимо рассмотреть исход войн не только наших, но и чужих, ибо от одинаковых причин получаются одинаковые следствия.

Что касается охраны страны, то [необходимо] быть знакомым со способами охранения страны; [следует] также знать количество стражи и виды и

места сторожевых пунктов; сведения эти невозможно иметь, не будучи хорошо знакомым со страной; [все это для того], чтобы усилить охрану, если где-нибудь она слишком слаба, и отменить ее там, где она бес­полезна, чтобы тщательнее охранять важные пункты.

В вопросе о продовольствии страны [необходимо знать], какое потребление достаточно для государ­ства и каковы продукты, производимые страной и ввозимые в нее, а также — в каких государствах нуждается страна для вывоза продуктов и в каких для ввоза, чтобы заключать с ними договоры и торговые соглашения, так как необходимо предостере­гать граждан от столкновений с двумя категориями государств: с теми, которые могущественнее [нас], и с теми, которые [могут быть полезны] стране в вышеуказанном отношении.

Если для [сохранения] безопасности государства необходимо быть знакомым со всеми этими вопро­сами, то не менее важно также знать толк в зако­нодательстве, потому что благополучие государства зависит от законов.

Необходимо, таким образом, знать, сколько есть видов государственного устройства, и что полезно для каждого из них, и какие обстоятельства, как выте­кающие из самой природы данной формы государст­венного устройства, так и чуждые ее природе, могут способствовать гибели этой формы. Я говорю о ги­бели известной формы правления от свойств, в ней самой заключающихся, потому что, за исключением лучшей формы правления, все остальные погибают как от излишнего ослабления, так и от чрезмерно­го напряжения, как, например, демократия гибнет не только при чрезмерном ослаблении, когда она под конец переходит в олигархию, но и при чрезмер­ном напряжении, подобно тому как крючковатый и сплюснутый нос не только при смягчении этих свойств достигает умеренной величины, но и при чрезмерной крючковатости и сплюснутости принимает уже такую форму, которая не имеет даже вида носа. По отношению к законодательству нужно не толь­ко понимать на основании наблюдений над прош­лым, какая форма правления полезна, но также и знать формы правления в других государствах: для каких людей какая форма правления годится. Очевидно, таким образом, что для законодательства полезны описания земли, потому что из них можно познако­миться с законами [других] народов; для совещания же о делах государственных полезны творения ис­ториков. Но все это относится к области политики, а не риторики.

Вот главнейшие пункты, относительно которых должен быть сведущ тот, кто желает давать советы [в делах государственных]. Теперь мы изложим по­ложения, на основании которых следует советовать то или отсоветовать другое как по вышеупомянутым, так и по всяким другим вопросам.

Счастье как цель человеческой деятель­ности. — Четыре определения счастья, — Составные части счастья. — Внутренние и внешние блага. — Анализ понятий: благородство происхождения, хоро­шего и многочисленного потомства; богатства, хорошей репутации, поче­та, физической добродетели, обладание многими друзьями и дружба с хорошими людьми. — Определение понятия «друг». — Анализ понятия счастливой судьбы и слу­чайного блага.

У всякого человека в отдельности и у всех вместе есть, можно сказать, известная цель, стремясь к ко­торой они одно избирают, другого избегают; эта цель, коротко говоря, есть счастье с его составными частями. Итак, разберем для при­мера, что такое, прямо говоря, счастье и из чего слагаются его части, потому что все уговаривания и отговаривания касаются счастья, что к нему ведет и что ему противоположно: то, что создает счастье или какую-нибудь из его частей или что делает его из меньшего большим, — все такое следует делать, а того, что разрушает счастье, мешает ему или со­здает что-нибудь ему чуждое, — всего такого не следует делать.

Определим счастье как благосостояние, соединен­ное с добродетелью, или как довольство своей жизнью, или как приятнейший образ жизни, соединен­ный с безопасностью, или как избыток имущества и рабов в соединении с возможностью охранять их и пользоваться ими. Ведь, можно сказать, все люди согласны признать счастьем одну или несколько из этих вещей.

Если на самом деле счастье есть нечто подобное, то к числу составных его частей необходимо будет принадлежать благородство происхождения, обилие друзей, дружба с хорошими людьми, богатство, хорошее и обильное потомство, счастливая старость, кроме того, еще преимущества физические, каковы здоровье, красота, сила, статность, ловкость в со­стязаниях, а также такие достоинства, как слава, почет, удача, потому что человек наиболее счастлив в том случае, когда он обладает благами, находящимися в нем самом и вне его; других же благ, поми­мо этих, нет. В самом человеке есть блага духовные и телесные, а вне его благородство происхождения, друзья, богатство и почет. К этому, по нашему мне­нию, должны присоединяться могущество и удача, потому что в таком случае можно пользоваться в жизни наибольшей безопасностью.

Итак, рассмотрим, что такое представляет каждая из названных частей счастья в отдельности.

Быть благородного происхождения для какого-ни­будь народа или государства — значит быть авто­хтонами, или исконными [обитателями данной стра­ны], иметь своими родоначальниками славных вождей и дать из своей среды многих мужей, прославившихся тем, что служит предметом соревнования. Для от­дельного человека чистокровность происхождения пе­редается как по мужской, так и по женской линии, а также [обусловливается] гражданской полноправно­стью обоих родителей. Как для целого государства, так и здесь быть благородного происхождения — значит иметь своими родоначальниками мужей, про­славившихся доблестью, богатством или чем-нибудь другим, что служит предметом уважения, и насчиты­вать в своем роду много славных мужей и женщин, юношей и стариков.

Понятие хорошего и многочисленного потомства ясно: для государства иметь хорошее потомство — значит иметь многочисленное и хорошее юношество, одаренное прекрасными физическими качествами, каковы рост, красота, сила, ловкость в состязаниях; что касается нравственных качеств, то добродетель молодого человека составляют скромность и муже­ство.

Для отдельного человека иметь многочисленное и хорошее потомство — значит иметь много собст­венных детей мужского и женского пола, обладаю­щих вышеуказанными качествами.

Достоинство женщин составляют в физическом от­ношении красота и рост, а в нравственном — скром­ность и трудолюбие без низости. Каждому человеку в отдельности и целому государ­ству следует стремиться к тому, чтобы как у мужчин, так и у женщин имелись все вышеуказанные качества,

потому что те государства, где, как у лакедемонян, нравы женщин порочны, пользуются приблизительно вдвое меньшим благополучием.

Составными частями богатства являются обилие монеты, обладание землей и недвижимой собственностью, а также множеством стад и рабов, рослых и красивых; все эти объекты владения должны быть неоспоримы, сообразны с достоинством свободного человека и полезны. Полезные объекты владения — это преимущественно те, которые приносят плоды, сообразные с достоинством свободного человека, и доставляют наслаждение. Приносящими плоды я на­зываю те предметы владения, от которых [получает­ся] доход, а доставляющими наслаждение — те, от которых [не получается] ничего, о чем бы стоило упомянуть, кроме пользования ими. Признаком не­оспоримости владения является владение в таком месте и при таких условиях, что способ пользования объектами владения зависит от самого владетеля, признаком же владения или невладения служит воз­можность отчуждать предметы владения; под отчуж­дением я разумею дачу и продажу. Вообще же сущ­ность богатства заключается более в пользовании, чем в обладании: ведь операция над предметами вла­дения и пользование ими и составляет богатство.

Иметь хорошую репутацию — значит считаться у всех людей серьезным человеком или обладать чем-нибудь таким, что составляет предмет стремле­ния всех или большинства или добродетельных или разумных людей. Почет служит признаком репута­ции благодетеля; по справедливости почетом поль­зуются преимущественно те люди; которые оказали благодеяние, но почитается также и тот, кто имеет отношение или к самому существованию и тому, что последнему способствует, или к богатству, или к ка­кому-нибудь другому благу, приобретение которого представляется нелегким или вообще, или для дан­ного места или времени; многие заслуживают почет делами с виду маловажными, чему причиной служит место и время оказания услуги. Проявление почета составляют жертвоприношения, прославления в стихах и прозе, почетные дары, участки священной зем­ли, первые места, похороны, статуи, содержание на счет государства; у варваров признаками почтения служит падение ниц, предоставление места, дары, считающиеся у данного народа почетными. Дар есть дача известного имущества, а вместе и знак почета, потому-то даров домогаются как корыстолюбивые, так и честолюбивые люди; дар обладает свойствами, нужными для тех и других людей: он представляет собой известного рода ценность, которая составляет предмет стремления для корыстолюбивых, и в то же время он связан с почетом, которого домогаются лю­ди честолюбивые.

Физическая добродетель есть здоровье; оно за­ключается в безболезненном пользовании своим телом, потому что многие, как, например, по преданию, Геродик, пользуются таким здоровьем, которому ни­кто бы не позавидовал, так как им приходится воз­держиваться от всего или от очень многого, что до­ступно человеку.

Что касается красоты, то она различна для каж­дого возраста. Красота юности заключается в обла­дании телом, способным переносить труды, будут ли они заключаться в беге или в силе, и в обладании наружностью, своим видом доставляющей наслаждение; поэтому-то атлеты, занимающиеся пентатло­ном, обладают наибольшей красотой, так как они по своей природе равно способны как к телесным со­стязаниям, так и к быстрому бегу.

[Красота] зрелого возраста заключается в обла­дании телом, способным переносить военные труды, и наружностью приятной и вместе с тем вну­шительной.

[Красота] старца заключается в обладании сила­ми, достаточными для выполнения необходимых ра­бот, и в беспечальном существовании благодаря от­сутствию всего того, что позорит старость.

Сила есть способность приводить другого [чело­века или предмет] в движение по своему произволу, а это можно делать, или таща его, или толкая, или поднимая, или тесня, или сжимая, так что сильный человек должен оказываться сильным или во всех этих действиях, или в некоторых из них.

Обладающий достоинством статности превосхо­дит многих в росте, он крепок и широкоплеч, однако избыток этих качеств не замедляет его движений.

Атлетическая доблесть для состязаний слагается из достоинств статности, силы и быстроты; ведь и человек быстро бегающий есть в то же время чело­век сильный, кто в состоянии известным образом передвигать ноги быстро и на далекое пространство, способен к бегу, а тот, кто умеет сжимать и удер­живать [своего противника], тот способен к борьбе; человек, умеющий наносить удары, способен к ку­лачному бою, а человек, умеющий делать и то и другое, способен к панкратию; что же касается человека, способного ко всем указанным видам телес­ных упражнений, то он способен к пентатлону.

Хорошая старость — старость поздно наступаю­щая и вместе беспечальная: не имеет счастливой ста­рости ни тот, кто старится рано, ни тот, чья ста­рость, поздно наступая, сопровождается страданием. Хорошая старость является следствием как хороших физических качеств человека, так и благоприятной судьбы, потому что, не будучи здоровым и сильным, человек не будет лишен страданий, точно так же как без благоприятных условий судьбы жизнь его

Так как учение о добродетели имеет всего более связи с учением о похвалах, то мы разберем во­прос о добродетели тогда, когда будем говорить о похвале.

Цель речи совещательной — польза, польза — благо; определение блага. — Три рода действующие при­чин. — К категории блага относятся: добродетель, удовольствие, счастье, добродетели души, красота и здоровье, богатство и дружба, честь и слава, умение хорошо говорить и действовать, природные дарования, науки, знания и искусства, жизнь, справедливость. — Блага спорные. — Еще определения блага. — Два рода возможного.

Итак, ясно, что мы должны иметь в виду как желательное в будущем или как уже существующее в настоящем, когда уговариваем кого-нибудь, и что, напротив, когда отговариваем кого-нибудь, потому что второе противоположно первому. Так как цель, которую преследует совещательный оратор, есть польза, потому что совещаются не о конечной цели, но о средствах, ведущих к цели, а такими средствами бывает то, что полезно при данном положении дел, полезное же есть благо, — ввиду всего этого следует вообще разобрать основные элементы добра и пользы.

Определим благо как нечто такое, что желательно само по себе, ради чего мы желаем и другого, к чему стремится все или, по крайней мере, все, спо­собное ощущать и одаренное разумом, или если бы было одарено разумом. Благо есть то, что соответствует указаниям разума; для каждого отдельного человека благо то, что ему указывает разум относи­тельно каждого частного случая; благо — нечто та­кое, присутствие чего делает человека спокойным и самоудовлетворенным; оно есть нечто самодовлею­щее, нечто способствующее возникновению и про­должению такого состояния, нечто сопутствующее подобному состоянию, мешающее противополож­ному состоянию и устраняющее его. А сопутствие [здесь] может быть двоякое: [что-нибудь существует] одновременно [с чем-нибудь другим] или явля­ется после [этого другого], например, знание явля­ется после учения, но жизнь существует одновре­менно со здоровьем.

Способствование возникновению бывает троякое: одно подобно тому, как состояние здоровья бывает причиной здоровья, другое — как причиной здоровья бывает пища, третье — как такой причиной бывает гимнастика, поскольку она по большей части производит здоровье. Раз это ус­тановлено, отсюда необходимо следует, что хорошо всякое приобретение блага и всякое устранение зла, потому что одновременно с первым состоянием су­ществует отсутствие зла, а вслед за вторым насту­пает обладание благом. И получение большего блага вместо меньшего и меньшего зла вместо большего [есть также благо], потому что в одном случае мы обретаем, а в другом устраняем то, чем большее имеет перевес над меньшим. И добродетели необ­ходимо суть благо, потому что люди, обладающие ими, счастливы; добродетели производят блага и учат пользоваться ими. Но мы скажем отдельно о каждой из них, что она такое и какова ее природа. Удовольствие также необходимо есть благо, пото­му что все живое стремится в силу своей природы к удовольствию. Вследствие этого все приятное и прекрасное необходимо есть благо, потому что при­ятное доставляет удовольствие, а из прекрасных ве­щей одни приятны, другие желательны ради самих себя.

Одним словом, благом необходимо признать следующее: счастье, потому что оно желательно само по себе и обладает свойством самодовлеемости; кро­ме того, ради него мы избираем многое. Справед­ливость, мужество, умеренность, великодушие, щед­рость и тому подобные качества, потому что это — добродетели души. Красота, здоровье и тому подоб­ное — также блага, потому что все это — добро­детели тела, которые создают много благ, например, здоровье создает удовольствие и жизнь, почему оно и считается высшим благом, так как служит при­чиной двух вещей, имеющих для большинства наи­большую ценность, — удовольствия и жизни. Бо­гатство, так как оно представляет собой достоинство имущественного состояния и служит причиной многих благ. Друг и дружба, потому что друг желателен сам по себе, а кроме того, он может сделать многое. Честь, слава, потому что они приятны и потому что они создают многое; с ними по большей части со­пряжено присутствие того, в силу чего [люди] поль­зуются почетом. Умение говорить и искусно дейст­вовать, потому что все подобное создает блага. Сю­да же относятся даровитость, память, понятливость, сметливость и все тому подобные качества, потому что они создают блага. Равным образом [сюда при­надлежат] все отрасли знания и все искусства. Сама жизнь [есть благо], потому что, если бы даже с ней не было сопряжено никакое другое благо, она же­лательна сама по себе. Наконец, справедливость [есть также благо], потому что она полезна всем.

Вот приблизительно все то, что люди согласны при­знавать благом. Что же касается благ спорных, то заключения относительно их нужно выводить на ос­новании вышеупомянутых благ. Благо — то, проти­воположное чему есть зло, а также то, противоположное чему полезно врагам, например, если трусость граждан приносит пользу врагам, то очевидно, что му­жество очень полезно гражданам. Вообще же кажется полезным противоположное всему тому, чего желают враги и чему они радуются, поэтому-то сказано: Как ликовал бы владыка Приам...

Но так бывает не всегда, а лишь по большей части, потому что вполне возможно, что одно и то же будет полезно для обеих сторон, отчего и гово­рится, что «несчастье сводит людей», когда какая-нибудь одна и та же вещь вредна для обоих. Благом можно назвать также и то, что не есть крайность; то же, что преступает должную меру, есть зло. То, ради чего совершено много трудов и сделано много издержек, также представляется благом, потому что такая вещь уже есть кажущееся благо; она понимается как цель, увенчивающая многие усилия, а вся­кая цель есть благо, поэтому сказано:

Вы ли на славу Приаму...

И:

Стыд нам — и медлить так долго...

Отсюда и пословица: [Выронить из рук] кувшин с водой у самой двери. [Благом представляется] также то, к чему многие стремятся и что кажется достойным предметом соревнования, ибо то, к чему все стремят­ся, есть благо, а понятие большинства людей пред­ставляется равным понятию «все люди». [Благо] и то, что заслуживает похвалы, потому что никто не будет хвалить того, что не есть благо. То, что хвалят враги и дурные люди, также благо, потому что в этом случае все как бы согласны между собой, даже и те, которым это благо причинило вред: такое единодушие является следствием очевидности блага. Подобно этому дурные люди — те, которых порицают друзья и не порицают враги, а хорошие — те, которых непорицают даже враги. Поэтому-то коринфяне считали себя оскорбленными стихом Симонида:

Илион не порицает коринфян.

Благо также то, чему оказал предпочтение кто-нибудь из разумных или хороших мужчин или жен­щин, например, Афина оказала предпочтение Одис­сею, Тесей — Елене, Александру — богини и Ахиллу — Гомер. Вообще говоря, [благо] — то, что заслуживает предпочтения людей, потому что они предпочитают делать то, что принадлежит к числу вышеуказанных вещей, а также, что имеет зна­чение зла для врагов и блага для друзей. Кроме того, [они предпочитают еще делать] то, что возможно, возможное же бывает двух родов: одно — то, что уже совершалось, другое — что легко может совер­шиться. Легко [совершается] то, что [совершается] без неудовольствия или в короткое время, потому что трудность какой-нибудь вещи определяется или [сопряженным с ней] неудовольствием, или продол­жительностью времени. [Предпочитают] люди также и то, что случается согласно их желанию, а желают они или того, что не заключает в себе никакого зла, или того, в чем меньше зла, чем добра, а так бывает в том случае, когда зло незаметно или незначительно. [Предпочтение оказывается также тому], что при­надлежит нам и чего ни у кого нет, а также всему чрезвычайному, потому что обладание такими веща­ми увеличивает почет; [пользуется предпочтением] также то, что имеет особенные удобства для нас; таково то, что подходит к нашему семейному и об­щественному положению и что, по нашему мнению, нам нужно, хотя бы это было и маловажно; несмотря на это, люди предпочитают делать подобные вещи. [Заслуживают предпочтения] также те вещи, которые легко хорошо выполнить, потому что они, как легкие, возможны; легкими для исполнения на­зываются такие вещи, которые были совершены мно­гими, или большинством, или подобными нам людь­ми, или людьми более слабыми, [чем мы]. И то, чем мы можем угодить друзьям или досадить врагам, и что предпочитают делать люди, которым мы удивляемся, и то, к чему мы особенно способны и в чем сведущи, потому что есть надежда легче иметь успех в таком деле. И то, чего не сделает ни один дурной человек, потому что такие вещи больше заслуживают похвалы. И то, чего люди страстно желают, потому что такие вещи не только приятны, но представля­ются еще лучшими, [чем они есть]. Всякий человек избирает то, к чему имеет расположение, как, например, славолюбивые люди, если дело идет о победе, честолюбивые — если о почете, корыстолюби­вые — если о деньгах; и все другие люди точно так же. Итак, вот откуда нужно заимствовать способы убеждения относительно блага и полезного.

Понятия большего блага и более полезного; их анализ; различные определения этих понятий.

Но так как часто люди, признавая полезными ка­кие-нибудь две вещи, спорят, которая из них полезнее, то вслед за вышесказанным следует разобрать вопрос о большем благе и более полезном. Вещь, превосхо­дящая какую-нибудь другую вещь, заключает в себе то же, что есть в этой другой вещи, и еще нечто сверх того, а вещь, уступающая другой, есть нечто заклю­чающееся в этой другой вещи. Большая величина и большее число всегда таково по отношению к чему-нибудь меньшему, а все большее и малое, многое и немногое таково по отношению к величине [или числу] большинства предметов; понятие большого обозначает превосходство, а понятие малого — недостатки; точно так же и понятие многого и немногого.

Так как мы называем благом то, что желательно само по себе, а не ради чего-нибудь другого, и то, к чему все стремится и к чему стремилось бы все, если бы было одарено разумом и практическим смыс­лом, и то, что создает и сберегает подобные вещи и с чем подобные вещи связаны. Так как цель есть то, ради чего что-нибудь делается, и так как ради нее делается все остальное; так как для данного чело­века благо есть то, что по отношению к этому че­ловеку обладает указанными свойствами, то отсю­да необходимо следует, что большее количество есть большее благо сравнительно с единицей и меньшим количеством, если единица или меньшее количество входит в состав большего; последнее имеет чис­ленное превосходство, в чем ему уступает входящая в его состав единица и меньшее количество. И ес­ли крупнейший [представитель какого-нибудь вида] превосходит крупнейшего [представителя другого ви­да], то и самый [вид] превосходит этот второй [вид], и [наоборот], если какой-нибудь [вид] превосходит другой [вид], то и крупнейший [экземпляр первого вида] превосходит крупнейший [экземпляр второго вида], например, если самый высокий мужчина вы­ше самой высокой женщины, то и мужчины вообще выше женщин, и [наоборот], если мужчины вообще выше женщин, то и самый высокий мужчина выше самой высокой женщины, потому что превос­ходство одного вида над другим аналогично с пре­восходством их крупнейших экземпляров. И когда одно [благо] следует за другим, но это другое за первым не следует, [тогда это другое есть большее благо]. Последовательность же может быть троякая: одно явление или происходит одновременно с другим, или наступает вслед за ним, или обусловливается им, когда бытие следующего явления уже за­ключается [как возможность] в бытии предыдущего. Так здоровье всегда одновременно с жизнью, но жизнь со здоровьем не всегда нераздельна.

Связь последовательности существует между уче­нием и знанием, а связь возможности между свято­татством и грабежом, потому что человек, совершив­ший святотатство, способен на грабеж вообще. И то, что производит большее благо, само больше, потому что это и обозначает возможность производить боль­шее. И то, производящая причина чего больше, так­же больше, ибо если то, что полезно для здоровья, предпочтительнее того, что приятно, и есть большее благо [по сравнению с ним], то и здоровье важнее удовольствия. И то, что желательно само по себе, [важнее] того, что желательно не само по себе, на­пример, сила важнее здоровья, потому что здоровье желательно не само по себе, а сила — сама по себе, а это-то и составляет критерий блага. И если одно есть цель, а другое — не цель, [то первое выше], потому что второе желательно ради чего-нибудь дру­гого, а первое — ради самого себя, например, гим­настика ради хорошего состояния тела. И то, что менее нуждается в другой вещи или других ве­щах, [выше], так как оно самостоятельнее; меньше же нуждается то, что нуждается в вещах менее важ­ных или более легких. И если что-нибудь одно не бывает или не может быть без чего-нибудь другого, а это другое [бывает и может быть] без первого — то, что не нуждается ни в чем другом, более само­стоятельно, а потому и кажется большим благом. И если одна какая-нибудь вещь есть начало, а другая не есть начало или если одна вещь есть причина, а другая не есть причина, то по одному и тому же [первая важнее второй], потому что без причины и начала невозможно бытие или возникновение.

И превосходящее от большего из двух начал боль­ше, так же как происходящее от большей из двух причин больше, и, наоборот, из двух начал больше то, что служит началом большего, и из двух причин важнее та, которая служит причиною большему. Из сказанного очевидно, что одна вещь может быть больше другой и с той и с другой стороны, если она есть начало, а другая не есть начало, первая пока­жется важнее, точно так же [как и в том случае], если она не есть начало, а другая вещь есть начало, потому что цель важнее начала. Так, и Леодамант, обвиняя Каллистрата, говорил, что советник винов­нее исполнителя, потому что проступок не был бы совершен, не будь дан совет. И наоборот, [произнося обвинительную речь] против Хабрия, [он говорил], что исполнитель виновнее советчика, потому что дело не совершилось бы, не будь человека, готового его совершить: люди-де с тем и составляют заговоры, чтобы кто-нибудь совершил их. И то, что встреча­ется реже, лучше того, что бывает в изобилии, как, например, золото лучше железа, хотя оно и менее полезно, обладание им представляется большим благом, потому что оно труднее. С другой стороны, существующее в изобилии лучше того, что встречается как редкость, потому что пользование им более рас­пространено, ибо «часто» имеет преимущество перед «редко», отчего и говорится:

Лучше всего на свете — вода.

И вообще более трудное [лучше], чем более легкое, потому что оно более редкое, а с другой точки зрения, более легкое [лучше], чем более трудное, потому что подчиняется нашим желаниям. [Большее благо] и то, чему противоположно большее зло, и то, лишение чего чувствуется сильнее. И добродетель выше того, что не есть добродетель, а порок выше того, что не есть порок, потому что добродетель и порок суть це­ли, а эти другие [качества] такими не представляются. И из причин важнее те, следствия которых значи­тельнее — в хорошую или дурную сторону. И более важны следствия того, хорошие и дурные стороны чего крупнее, потом}' что каковы причины и начала, таковы и следствия, и каковы следствия, таковы и причины и начала. [Лучше] и то, высшая степень чего более желательна или прекрасна, как, например, желательнее хорошо видеть, чем тонко обонять, потому что зрение лучше обоняния. И любить друзей лучше, чем любить деньги, так что и дружелюбие лучше корыстолюбия. Наоборот, чрезмерная степень чего-нибудь лучшего лучше и чего-нибудь прекрас­ного прекраснее, точно так же как лучше и прекраснее те вещ