Идет речь в этом полемическом сочинении - получили свое первое, все еще

Оглядчивое и предварительное выражение в том собрании афоризмов, которое

озаглавлено "Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов" и

Которое было начато в Сорренто, зимою, позволившею мне сделать привал, как

Делает привал странник, и окинуть взором обширную и опасную страну, по

которой до той поры странствовал мой дух. Это случилось зимою 1876-77 года;

Сами мысли старше. По существу, это были те же мысли, которые я снова

Возобновляю в предлежащих рассмотрениях, - будем надеяться, что долгий

Промежуток пошел им на пользу, что они стали более зрелыми, ясными,

сильными, совершенными! Что, однако, я придерживаюсь их еще и сегодня, что и

Сами они тем временем все крепче прилегали друг к другу, даже вросли друг в

Друга и срослись, - это усиливает во мне радостную уверенность, что они с

Самого начала возникли во мне не разрозненно, не по прихоти и не

Спорадически, а из одного общего корня, из некой повелевающей в глубинах,

Все определенней изъявляющей себя, требующей все большей определенности

Радикальной воли познания. Так единственно это и подобает философу. Мы не

Имеем права быть в чем-либо разрозненными: нам негоже ни заблуждаться в

Розницу, ни в розницу настигать истину. Скорее, с тою же необходимостью, с

Каковою дерево приносит свои плоды, растут из нас наши мысли, наши ценности,

наши "да" и "нет" и "если" да "или" - совокупно родственные и связанные друг

С другом свидетельства одной воли, одного здоровья, одной почвы, одного

солнца. - По вкусу ли они вам, эти наши плоды? - Но что до этого деревьям!

Что до этого нам, философам!..

При свойственной мне недоверчивости, в коей я неохотно сознаюсь, - она

Относится как раз к морали, ко всему, что доселе чествовалась на земле как

Мораль, - недоверчивости, которая выступила в моей жизни столь рано, столь

Незванно, столь неудержимо, в таком противоречии с окружением, возрастом,

примером, происхождением, что я чуть ли не вправе был бы назвать ее своим "A

priori", - мое любопытство, равно как и мое подозрение должны были со

Временем остановиться на вопросе, откуда, собственно, берут свое начало наши

Добро и зло. В самом деле, уже тринадцатилетним мальчиком я был поглощен

проблемой происхождения зла: ей я посвятил в возрасте, когда "сердце

принадлежит наполовину детским играм, наполовину Богу", свою первую

Литературную детскую игру, свою первую философскую пробу пера, - что же

касается моего тогдашнего "решения" проблемы - ну, я воздал, как и