Функционализм в его отношениях с государством и культурой. Явные и латентные функции культуры в Советском Союзе

Позволим себе несколько слов о специфических функциях культуры, характерных для периода застоя. И, что важно, функциях латентных. Дело в том, что в момент рождения науки о культуре в Советском Союзе здесь складывалась исключительная ситуация, не имеющая, как нам представляется, аналогий с ситуациями в других странах. Уже подмечено, что наука о культуре в России имеет особую логику развития. Это естественно. В России создавалась специфическая ситуация. Первичным импульсом для возникновения новой науки здесь стало осознание одной из функций культуры, которая имела в высшей степени практический смысл. Она касалась выживания многомиллионного населения, начавшего осознавать свое государство как внутренний Вызов. В других странах такой ситуации не было, а теоретически значимость этой функции была там давно сформулированной. Эта сложившаяся в Советском Союзе специфическая ситуация как раз и способна прояснить вопрос об уязвимости исследований по прикладной культурологи тех лет. Дело в том, что их организаторы исходили из неверной теоретической модели. Еще до появления специальной науки о культуре культура здесь становится стихийной основой сопротивления жесткой государственности. Это, несомненно, была латентная функция культуры. Видимо, такой альтернативной основой в других государствах выступают какие-то другие, скажем, политические институты, например, партии, церковь и т.д. Если, конечно, в этих странах имеет место сопротивление. Как-то мало обращают внимание на то, что и сама культура, и затем наука о ней (даже в политизированном варианте) позволяли утвердить альтернативу тоталитарной государственной конструкции. Чиновники, способствующие институционализации и общей, и, в особенности, прикладной культурологии, не предвидели, какую силу они, в конечном счете, вызывали к жизни. По сути, если они способствовали развертыванию культурологической мысли, они становились, сами того не осознавая, латентными революционерами, срезая тот сук, на котором они удобно расположились. Наверное, в истории это был исключительный момент. Да и в науке тоже. Все интересное, что могло быть сказано о культуре в это время, исключало идеологию. Когда Ю. Левада в своей книге позволил неидеологическое суждение, начались репрессии. Ведь что, собственно, такое культурология в Советском Союзе? Это, по сути, начавшаяся осознаваться одна из функций культуры, которая в данном регионе, в силу определенных причин, стала основной. Пока она не осознавалась, социология искусства ограничивалась описанием культурных объектов, не задумываясь об определяющем контексте их функционирования и, следовательно, она вся представала прикладной культурологией. Но когда этот контекст начал осознаваться, он потребовал специального знания, приходящего в форме новой науки – культурологии. Такова специфически русская ситуация рождения культурологической рефлексии.

Однако проблема заключается в том, что по мере становления науки о культуре оказывалось очевидным, что развертывалось изменение и самой структуры научного знания. Это уже был общемировой процесс. Если в последних десятилетиях ХХ века в мире распространяется постмодерн, активно вторгающийся в научные парадигмы и способствующий реформированию их методов, то ему предшествовал модерн, т.е. определенное рационалистическое мировосприятие, которое в соответствии с Ю. Хабермасом возникло еще во времена Просвещения и имело отношение не только к искусству, но и к науке. А постмодерн, как известно, связан с реабилитацией многого, что модерн успел вытеснить в бессознательное. В социологии как науке как раз и утверждалась идея модерна, связанная с отрицанием традиции и с пересозданием общества на рациональных началах. Радикальному пересозданию противодействовала традиция, т.е. культура. Последняя – консервативная сила, и в этом заключается ее положительная сторона. Несомненно, она должна срабатывать в том случае, когда эксперименты с общественными формами жизни по инициативе государства имеют разрушительные последствия. Позитивизм в социологии «третьей волны» – наследник рационализма Просвещения. Но третья вспышка позитивизма в России спровоцировала тот комплекс сопротивления, который в европейской истории был впервые связан с романтизмом, что и вызвало к жизни в этом регионе принципиально иную научную парадигму. Без понимания этого обстоятельства невозможно ни писать историю российской культуры второй половины ХХ века, ни развертывать прикладные исследования и осмыслять полученные данные.

Собственно, идеологи как раз и исходили из таких извлеченных из естественнонаучного знания рациональных начал. Появление культурологии связано с альтернативностью в собственно научном знании. В отличие от мировосприятия модерна, культурология реабилитировала то, что модерн исключал, т.е. традицию. В границах культурологии человеческое бытие рассматривается в принципиально иных временных границах. Происходит радикальная переоценка исторических процессов. В первой половине ХХ века полагали, что все позитивное идет от государства, от программы революционного пересоздания общества, а от истории нужно брать только то, что с этой программой соотносится. Отсюда эти вульгарные учебники по истории с классовыми установками. Постепенно приходят к выводу о том, что общество выживает не благодаря государству (оно в принципе оказалось несостоятельным и разрушительным), а благодаря какой-то иной реальности, т.е. культуре, которую государство не успело до конца разрушить. Может быть, еще и потому, что не отдавало отчета о том, с чем имело дело. Науки о культуре еще не было. На этой основе и произошла переоценка. Причем, не только политической структуры, но и определенного мировосприятия, вызвавшего к жизни и систему научных представлений, которые необходимо было уточнять. Так возникал и утверждал себя постмодерн.

В России последних десятилетий ХХ века обращает на себя внимание блокирование футуризма и актуализация пассеизма. Здесь по-новому открывается и воспринимается история. Когда же открывается и начинает культивироваться история, то социология отходит на задний план. Между социологией и историей непростые отношения. Правда, историю в это время масса постигает по историческим романам В. Пикуля, но все равно это уже был прогресс, свидетельствующий о том, что творческая элита актуализирует установку романтизма, связанную с открытием истории и значимостью традиции. Попробуем обозначить лишь некоторые обращающие на себя внимание факты, столь значимые для этих десятилетий. Получает новую перспективу развития этнография и фольклористика. Д.С. Лихачев постигает древнерусскую культуру. Л. Гумилев вскрывает логику этногенеза. Резонанс «деревенщиков» в литературе необычайно широк. А. Гуревич приковывает внимание к ментальности, приобщает к открытиям французской исторической школы «Анналов». Отечественная история перестает восприниматься исключительно историей государства. В ней пытаются обнаружить дух общественности, логику культуры и сферы повседневности. Это процесс очеловечивания бытия в культуре и через культуру. Открытие человеческих чувств в поэзии «шестидесятников» трансформируется в интерес к религии. Открытая в начале ХХ века средневековая иконопись Руси в 60-е годы снова притягивает к себе внимание. Интеллигенция путешествует по глухим местам в поисках икон. Возникает кинематограф А. Тарковского, намного опередивший логику развития мирового кино. Становятся возможными публикации трудов российских религиозных философов. Постепенно выясняется, что, оказывается, в России имела место теургическая эстетика и даже религиозный ренессанс как выражение общего духовного ренессанса начала ХХ века, о чем успели забыть. Во всем этом советский человек обретал духовную основу и для противостояния, и для выживания. Однако эта функция выходящей из коллективного бессознательного культуры осознается с большим запозданием. По сути, наука явилась лишь выражением этих общественных процессов, специфической системой их осознания и осмысления. В традиционной системе научного модерна это не могло быть осознано, поскольку модерн в принципе противостоял истории, ориентируясь лишь на будущее и представая футуристическим мировосприятием. Несомненно, эту спасительную функцию культура осуществляла не только во второй половине ХХ века. Так было в 20-е, в 30-е и в 40-е годы, хотя в это время культуру и понимали весьма упрощенно и вульгарно, а точнее, не понимали, связывая все позитивное, что касалось выживания людей, исключительно с государством и идеологией, способной манипулировать с культурой, относиться к ней как к объекту.

Почему же, если культура всегда спасала, то ее не открыли раньше, а начали о ней задумываться лишь во второй половине ХХ века, ближе к концу этого века? Этот вопрос, разумеется, касается только России. Это исключительно российская ситуация. Видимо, потому, что выход из идеологии предполагал какую-то иную основу для мировоззрения. Открытие культуры – это факт, связанный с сопротивлением идеологии. Марксистские идеологи полагали, что они пересоздают культуру, преодолевают историю и создают принципиально новую культуру. Вышло наоборот. Не они пересоздали культуру, а она, в конечном счете, поглотила и перемолола эту самонадеянную и, как сегодня очевидно, разрушительную для выживания людей утопию. Но осознание этого не делает нас оптимистами. Это, кстати, наводит на мысль о том, что просветительские и рационалистические представления о культуре как предмете исследования необходимо пересматривать. Они радикально изменяются. Изменяется не только наука о культуре, но и сам предмет науки.

По мере того, как в Советском Союзе зарождалась наука о культуре, становилось ясно, что универсальные научные парадигмы поляризовались. В какой-то мере в соответствии с этой логикой развивалась и западная наука. Об этой обозначившейся к 60-м годам в мировой науке конфликтности разных научных парадигм в своем послесловии к книге «Истина и метод» пишет Х-Г. Гадамер. «Когда я закончил эту книгу в конце 1959 года – пишет он, а речь у него идет об исследовании по философской герменевтике, - я был в большом сомнении по поводу того, не произошло ли это «слишком поздно», то есть не является ли уже излишним тот итог традиционно – исторического мышления, который я здесь подвел. Множились признаки новой волны технологической враждебности к истории. Ей соответствовало ширившееся принятие англосаксонской теории науки и аналитической философии, и в конце концов новый подъем, который переживали общественные науки (среди них прежде всего социальная психология и социальная лингвистика), не предвещал гуманистической традиции романтических гуманитарных наук никакого будущего. Но это была традиция, из которой вышел я. Она представляла собой опытную почву моей теоретической работы – хотя отнюдь не ее границы и вовсе не ее цель. Но даже внутри классических исторических гуманитарных наук произошло изменение стиля в направлении к новым методическим средствам статистики, формализации; было очевидным стремление к планированию науки и технической организации исследований. Выдвинулось вперед новое «позитивистское» самопонимание, которое требовалось с принятием американских и английских методов постановки вопросов»[158].

Как отсюда очевидно, гуманистическая традиция романтических гуманитарных наук, на которой стоит Х-Г. Гадамер, явно противопоставлена позитивизму и функционализму Т. Парсонса, т.е. американским и английским методам постановки вопросов. Но ведь именно последние и стали основой социологического бума, а, следовательно, и всей прикладной культурологи второй половины ХХ века. Сегодня становится понятным, почему идеологи ухватились за функционалистскую социологическую парадигму в ее американском варианте как за спасительную соломинку. На этой почве в Советском Союзе и развертывался социологический ренессанс, ярко проявившийся и в науках искусствоведческого цикла. Социология в ее функционалистском варианте была втянута в идеологию и растворена в ней. Но то, что удалось сделать с социологией, не удалось сделать с культурологией. Постепенно в государстве нарождалось противоположное научное направление. Альтернативное по отношению к классическому рационализму и позитивизму. Альтернативное по отношению к американским и английским методам постановки вопросов. В российской науке началась новая и, можно сказать, романтическая эпоха. По поводу развертывания и расширения культурологической рефлексии в России начала ХХI века подчас приходится слышать критику. Она явно исходит от сторонников постановки вопросов в духе американского позитивизма. Наверное, это естественно. В реальности должны существовать разные науки и альтернативные научные направления. Но в то же время нельзя не отдать должное отечественной культурологической рефлексии, возродившей романтическое видение реальности.