Дни Карнака

Наконец я проник в настоящий Египет — захватывающую древнюю страну, где сочетание Нила, храма, поля, деревни и неба создавало яркую и притягательную панораму края, которым правили, утопая в роскоши, гордые фараоны, а каменные своды ежедневно отзывались эхом на песнопения множества жрецов. Здесь, в Луксоре — в 450 милях вверх по реке от Каира — можно было без труда вообразить себя в Прошлом, столь мало изменился за истекшие тысячелетия окружающий ландшафт.

Именно здесь, в Южном, или Верхнем, Египте (как с незапамятных времен окрестили его географы), отчетливее всего видны следы древности.

Его всемирно знаменитая столица Фивы («Сто-вратный Город» Гомера) уже канула в Лету, но она оставила нам Карнак — некогда главную резиденцию египетского жречества.

И сегодня Карнак — настоящая жемчужина округи. Слава его величественных, хотя и изрядно разрушенных в наши дни храмов облетела весь мир. В их число входит и крупнейший из ныне известных древних храмов Египта — Великий Дом Амона-Ра, которому в свое время платили дань все прочие египетские храмы. Потому-то я и решил сделать Карнак завершающим пунктом своего паломничества. Я бродил меж его осыпающихся руин и поваленных колонн как при ярком свете Солнца, так и в тусклом свете Луны.

Карнак, расположенный неподалеку от большой зеленой пальмовой рощи, стоит в двух или трех милях ниже по реке от Луксора и чуть в стороне от берега. К нему по широкой равнине ведет пыльная дорога, открытая палящим лучам сияющего на бледном небосводе светила. После увенчанного белым куполом мавзолея исламского шейха и тамарисковой рощи на пути путешественника неожиданно вырастает огромный, сложенный из песчанника пилон. Повсюду на полях снуют хохлатые удоды, выискивая себе пропитание посреди жнивья. Такой же обыденной частью пейзажа являются разбросанные тут и там безголовые, полуразбитые, полузакопанные или опрокинутые небольшие сфинксы с бараньими головами. Когда-то они стояли по обе стороны дороги на всем ее протяжении от Луксора до Карнака, но теперь в большинстве своем погребены под слоем земли в придорожных полях. Протяженность дороги составляет три мили, так что в древности ее должны были украшать с обеих сторон сотни таких сфинксов.

Довольно живописное зрелище являет собою величественный сторожевой пилон, вздымающийся ввысь на двадцать три ярда.

Такая архитектурная форма как пилон — с его наклонными гранями башен и изогнутым нависающим архитравом — производит яркое впечатление строгой красоты и силы. Фронтальная стена пилона украшена рельефным портретом Птолемея, создавшего этот памятник, — царь был запечатлен в момент подношения даров фиванским богам. Кроме того, величественный портал прорезали сверху донизу четыре вертикальных желоба, в которых было проделано по нескольку круглых углублений. В эти углубления вставлялись некогда древки флагов, украшавших храм во время религиозных праздников и отпугивавших своей яркой расцветкой злые силы.

Войдя внутрь, я оказался посреди открытого двора храма Хонсу — бога, изображавшегося с головой ястреба. В представлении непосвященных египтян он был сыном Амона. Центр двора занимали два ровных ряда разбитых колонн, от которых уцелели лишь основания. На стенах была запечатлена священная процессия судов, плывущих вверх по Нилу к Луксору, чтобы доставить туда образ Амона-Ра. Я пробрался в разрушенное святилище, где в древности хранилась священная храмовая ладья Хонсу. Обряды и ритуалы, проводившиеся в этих стенах, много значили для народа и для жрецов, стремившихся к усилению своего авторитета; но особое значение они имели для самих царей. И только посвященные не видели в них ничего особенного, поскольку понимали, что все это — лишь символы и иносказания, но никак не проявления реальности.

На восточной стене, примыкающей к святилищу внутренней комнаты, я обнаружил серию любопытных барельефов, для каждого из которых был выделен свой особый фриз. И первым попавшимся мне на глаза резным изображением оказался Сфинкс — мой старый друг, рядом с которым я когда-то медитировал долгой зимней ночью!

Я сразу же понял, что набрел на что-то важное, ибо можно блуждать среди развалин египетских храмов целыми днями и не встретить ни единого изображения Сфинкса ни на стене, ни на колонне.

На следующем барельефе был изображен фараон Рамсес IV, подносящий статуэтку в дар богине

Аменти. Эта статуэтка имела плоское основание, на котором уместились сразу две фигурки. Впереди сидит на корточках ребенок — никто иной как Гор, сын Осириса. С его головы свешивается набок нечто напоминающее густую прядь волос, — Гор увенчан символами Солнца и змеи. Его левая рука покоится на колене, а правая — поднята к лицу, ее указательный палец прижат к губам, — Гор призывает хранить молчание.

А позади него — фигура Сфинкса.

Аменти протягивает свою правую руку навстречу Рамсесу. Ее пальцы сжимают крест с кольцом наверху, направленный как раз между глаз царя.

Что же могла означать эта сцена?

Египтолог, разумеется, сразу же предложил бы очевидное и аргументированное истолкование, которое, на его уровне, в самом деле можно было бы признать правильным. Он сказал бы, что царь приносит жертву богине и ничего более. Такие настенные изображения действительно зачастую посвящены каким-либо историческим событиям (например, победоносной войне). Но эта сцена — явно иного порядка и изображает некий в высшей степени священный ритуал (тем более, что помещена она как раз возле святилища — святая святых храма).

Точно так же, как египетские иероглифы имели эзотерическое значение, известное лишь посвященным жрецам, хотя в то же время могли служить и как обычная система письменности, так и изображения богов тоже значили для посвященных гораздо больше, чем для простолюдинов. Таким образом, скрытый смысл этой картины был понятен лишь тем, кто был хорошо знаком с учением мистерий.

Ключевой фигурой всей композиции является богиня Аменти. Крест с круглой рукоятью (или кольцом наверху), которым она указывает между глаз Рамсеса, жрецы называли «Ключом к таинствам». Он символизировал доступ к мистериям и их тайнам, хотя для египтолога это просто иероглиф, обозначающий жизнь. Но для посвященного это все же ключ, открывающий двери храма мистерий; а как геометрическая фигура он символизирует торжествующий бессмертный дух посвященного, освободившийся от своего «распятого» материального тела. Круг, не имеющий ни начала, ни конца, означает вечную природу божественного духа; а крест символизирует сходное со смертью состояние транса, в которое погружают посвящаемого.

Таким образом, крест — это смерть посвящаемого, его распятие. В некоторых храмах человека и в самом деле укладывали на деревянное ложе, имевшее форму креста.

Точка между бровями человека приблизительно указывает на местоположение шишковидной железы, сложность функций которой до сих пор удивляет медиков. На первой ступени посвящения эту железу особым способом активизировал иерофант, что на некоторое время делало посвящаемого способным видеть бесплотные существа, неизменно присутствовавшие на этой церемонии. При этом использовались месмерические методы, но помимо них применялись и сильнодействующие воскурения.

Следовательно, указуя крестом на переносицу фараона, богиня Аменти дает ему позволение на участие в мистериях и открывает ему на время видение иного мира. Но фараону нельзя было никому рассказывать о том, что он видел и чувствовал во время посвящения. Об этом напоминает первая фигурка статуэтки — маленький Гор или «Гор горизонта», но на самом деле бог Гормаху, традиционно ассоциирующийся со Сфинксом; его прижатый к губам палец недвусмысленно означает приказ хранить молчание. Подобные образы встречаются во всех храмах и размещаются также возле святилищ. И везде прижатый к губам палец символизирует тайну, окружающую божественные мистерии.

Сама Аменти является женской («сокрытой») ипостасью Амона.

А то, что царь предлагает статуэтку богине в виде подношения, указывает на его готовность сомкнуть уста и навечно сохранить доверенную ему тайну.

Но для чего за спиной у Гормаху помещена фигурка лежащего Сфинкса?

Сфинкс подобен погруженному в транс посвященному, полностью лишившемуся дара речи на все время посвящения, и потому всегда молчит. За всю свою долгую жизнь он не сказал людям вслух ни единого слова. Сфинкс умеет хранить свои секреты. Но какие именно древние секреты он хранит?

То были секреты посвящения.

Сфинксу было поручено охранять самый величественный из всех древних храмов посвящений — Великую пирамиду.

Ведь церемониальная дорога к пирамиде всегда шла со стороны Нила, и каждый, кто шел от берега реки, желая, попасть в пирамиду, должен был сначала пройти мимо Сфинкса.

И молчание Сфинкса призвано было еще раз напомнить всем о необходимости свято оберегать тайну посвящения.

Следовательно, фараон тоже был предупрежден о том, что его ждет встреча с самым возвышенным из всех мистических откровений, доступных человеку.

кольцом наверху), которым она указывает между глаз Рамсеса, жрецы называли «Ключом к таинствам». Он символизировал доступ к мистериям и их тайнам, хотя для египтолога это просто иероглиф, обозначающий жизнь. Но для посвященного это все же ключ, открывающий двери храма мистерий; а как геометрическая фигура он символизирует торжествующий бессмертный дух посвященного, освободившийся от своего «распятого» материального тела. Круг, не имеющий ни начала, ни конца, означает вечную природу божественного духа; а крест символизирует сходное со смертью состояние транса, в которое погружают посвящаемого.

Сама Аменти является женской («сокрытой») ипостасью Амона.

Но для чего за спиной у Гормаху помещена фигурка лежащего Сфинкса?

То были секреты посвящения.

Сфинксу было поручено охранять самый величественный из всех древних храмов посвящений — Великую пирамиду.

Ведь церемониальная дорога к пирамиде всегда шла со стороны Нила, и каждый, кто шел от берега реки, желая попасть в пирамиду, должен был сначала пройти мимо Сфинкса.

И молчание Сфинкса призвано было еще раз напомнить всем о необходимости свято оберегать тайну посвящения.

Три следующих фриза продолжали серию мистических картин, изображая последствия приобщения фараона к тайне мистерий. Но если в седой древности доступ к этим картинам был разрешен лишь немногим избранным, то сейчас ими может любоваться каждый путешественник и каждый турист.

На втором панно фараон уже стоит рядом со взрослым Гором, которого сразу можно узнать по его соколиной голове, и богом Тотом с головой ибиса. Оба бога держат сосуды над головой Рамсеса, но вместо потоков воды на царя изливаются египетские (с кольцами наверху) кресты.

Тот, как мы знаем, был одновременно богом мудрости и тайного учения. Здесь он изображен дарующим фараону через посвящение тайное знание о психических силах и духовную мудрость, которой в древние времена так славился Египет. Тот был также и повелителем Луны, поэтому все магические и тайные религиозные церемонии (и прежде всего, посвящение в мистерии) проводились ночью и только в то время, когда Луна обретала наибольшую силу — то есть в новолуние и полнолуние.

Взрослый Гор — бог с головой сокола — считался солнечным божеством. Его участие в этой сцене отражает тот факт, что посвящение, хотя и начинается ночью, завершается уже утром, с наступлением рассвета. Когда лучи восходящего Солнца касаются головы посвящаемого, иерофант обращается к нему со «словами повеления», и тот просыпается.

На третьем панно Рамсеса — уже посвященного

— ведут за собой, доброжелательно взяв за руки, двое других богов. Перед его лицом они держат египетский крест, символизирующий его причастность к миру богов благодаря только что приобретенному им знанию. В последней сцене фараон протягивает Амону-Ра статуэтку, изображающую сидящего бога с украшенной пером головой — бога Истины. Теперь фараон приобщился к мудрости и стал обладателем «истинного голоса». Всю свою оставшуюся жизнь он возложит, как жертвоприношение, на алтарь истины — то есть подчинит и мысли свои, и дела правящим людской жизнью духовным законам, только что открытым ему в посвящении.

Вот так эти резные изображения позволили мне заглянуть в тайную внутреннюю жизнь просветленного фараона и пополнить свои знания о знаменитых на весь мир, и в то же время — мало кому известных египетских мистериях.

Мое внимание привлек стоящий немного западнее небольшой, но очень живописный храм, где некоторые из числа посвященных обретали свою мудрость. Это было святилище мистерий Осириса, которое я склонен считать одним из самых важных сооружений Карнака, невзирая на его скромные размеры. У самых его ворот, на косяках дверного проема, я обнаружил рельефы, изображающие Птолемея — строителя этого храма — стоящего перед самим божественным Осирисом.

Переступив порог, я оказался посреди вытянутого портика, крышу которого — сплошь усеянную надписями и рисунками — поддерживали две симпатичные, украшенные изображениями тростника и цветов, колонны с капителями в виде знакомого лица богини Хатор. В восточной стене были проделаны два небольших оконца, забранные каменной решеткой, но в создаваемом ими тусклом освещении уже не было никакой нужды, поскольку от каменной крыши отвалились три огромных блока, и Солнце светило в полную силу сквозь образовавшуюся брешь.

Следом за портиком начиналась небольшая прихожая, со стенами, украшенными четко очерченными барельефами и вертикальными столбцами иероглифов. В обеих боковых и в дальней стене прихожей были проделаны выходы. Их обрамляли три прекрасно сохранившиеся дверные рамы

— редкое зрелище в чудом уцелевших до наших дней полуразрушенных египетских храмах. Каждый из трех дверных проемов был увенчан архитравом с изображением не менее двух десятков величественных каменных кобр.

Это были не просто рельефы, вырезанные на поверхности стены, но самые настоящие скульптуры — с поднятыми вверх головами и распущенными капюшонами. Под каждым рядом кобр был расположен уже знакомый знак крылатого Солнца, и вся композиция, таким образом, составляла довольно массивный декор высотой почти в целый ярд.

Присутствие этих королевских кобр означало, на мой взгляд, то, что все три помещения, скрытые за этими тремя дверями, играли очень важную роль в жизни храма. Я проследовал сперва в дальнюю дверь и очутился в маленьком святилище, на стенах которого были изображены молящийся фараон и знак богини Хатор. Прямо у входа в него в каменном полу зияла яма, напоминавшая при свете фонарика полуразрушенный вход в древнее подземелье.

Я обследовал также и обе боковые комнаты и обнаружил в них по углам еще две норы, ведшие в тот же самый храмовый подвал. И в этом не было ничего удивительного, поскольку вся земля в этом месте изрыта всевозможными тоннелями и катакомбами. С правой стороны портика я нашел в полу сразу два отверстия, исследовать которые было невозможно из-за скопившейся в них пыли.

Археологам удалось установить, что один из этих подземных коридоров тянется отсюда до самого храма Хонсу.

Весь пол в храме покрыт таким толстым слоем пыли, что можно было без труда представить себе, как храм смог исчезнуть под ее толщей по прошествии столетий запустения. Я постарался отыскать на поверхности древних камней какие-либо человеческие следы, но не нашел ничего, кроме отпечатка босой ноги, должно быть, оставленной сто-рожем-арабом из соседнего храма Хонсу. Пыль лежала ровным слоем по всему полу, ничем не потревоженная, если не считать нескольких четко различимых изящных отпечатков, оставленных маленькими змейками, не так давно переползавшими от одной норки к другой. И я подумал о том, как давно молчаливое уединение этого святилища не нарушал ни один турист или путешественник.

Я знаю, что один из путеводителей вовсе не рекомендует туристам заглядывать в этот храм, поскольку он-де не заслуживает их внимания. Я знаю также, что посетителей здесь никто не ждет, да и не приветствует, поскольку правительственный департамент древностей распорядился перегородить вход деревянными воротами и запереть их. Я тоже не мог попасть сюда до тех пор, пока не привел сторожа-араба из большого храма, и тот, выбрав из большой связки нужный ключ, не открыл им дверь этого маленького святилища Осириса. Но почему его закрыли? Может, из-за этих опасных ям в полу?

А для чего понадобились все эти загадочные катакомбы и мрачные коридоры? Мне сразу вспомнился так поразивший меня в Абидосе странный склеп, окруженный рвом с водой, — тот самый, вход в который был на сорок футов завален обломками.

Пока я размышлял об этом, мое внимание привлекло нечто, похожее на гробницу; и вновь перед моим мысленным взором всплыл древний ритуал, в котором разыгрывалась драма смерти и воскресения Осириса — ритуал, вырезанный в камне на стенах маленького храма мистерий, устроенного на крыше большого храма Дендеры — ритуал, который я видел и через который сам прошел той ночью, когда решил остаться до рассвета в кромешной темноте Царской комнаты Великой пирамиды — ритуал, некогда переданный атлантическим Осирисом высшему жречеству Древнего Египта.

Но почему для мистических посвящений всегда избирались столь мрачные и унылые места?

На этот вопрос имеется сразу три ответа: необходимо было обеспечить полную секретность и безопасность экспериментов, которые не были предназначены для посторонних и могли причинить им вред; посвящаемому легче было погрузиться в транс, если никакие внешние предметы не мешали ему сосредоточиться на внутреннем мире, куда он должен был перейти; и, наконец, — древним всегда был по душе утонченный символизм, а темнота помещения, с точки зрения иерофантов, символизировала духовную тьму и невежество, в которых человек пребывал до посвящения, ибо в момент пробуждения он уже находился в другом месте, и глаза его открывались прямо навстречу солнечным лучам, что должно было означать духовное просветление. После длительного посвящения, начинавшегося среди ночи и завершавшегося только на рассвете, новоявленный посвященный переходил от материалистического невежества — тьмы — к духовному знанию — свету.

Тайные церемонии мистерий проводились в подземных склепах, в пристроенных к святилищам храмов потаенных комнатах или же в маленьких храмах, установленных на крышах больших, и более нигде. Все эти места оставались недоступными для посторонних, которые, как правило, даже не пытались проникнуть туда, памятуя о грозящих за это суровых наказаниях. Иерофанты, проводившие посвящения, тоже брали на себя огромную ответственность, поскольку от них зависела сама жизнь посвящаемого. Ведь неожиданное вторжение постороннего во время проведения священного ритуала могло бы повлечь за собой смерть посвящаемого, точно также как сейчас вмешательство постороннего в проведение сложной хирургической операции может иметь фатальные последствия для пациента.

Собственно говоря, посвящение как раз и представляло собой сложную психико-хирургическую операцию — отделение психической формы человека от его физического тела. Потому-то комнаты для посвящений всегда устраивались в уединенных местах и хорошо охранялись. В комнатах, пристроенных к святилищам храмов, даже днем царила темнота. Как только человек входил в храм, его уже окутывал полумрак, а когда переступал порог святая святых — оказывался в полной темноте. Пока посвящаемый пребывал в трансе, его тело до самого конца процедуры находилось под защитой темноты, и только на завершающей стадии его выносили на свет.

Точно также использовались и подземные помещения, где можно было не опасаться нежелательного воздействия солнечного света. Таким образом, эти склепы можно было назвать могилами не только в символическом, но и в самом прямом значении этого слова.

Забравшись в одну из нор и осмотрев мрачное подземелье, в котором жрецы проводили свои священные церемонии, я с чувством облегчения выбрался на свежий воздух, к ласковым лучам Солнца.

Возвращаясь назад к ветхому великолепию Кар-нака, я прошел через огромный портал величественного храма Амона-Ра. Можно было подумать, что эти ворота возведены здесь для великанов, а не для простых смертных. Они нависали над моей головой как скала. Любовь египтян к гипертрофированным пропорциям порой перехлестывает через край, как, например, в случае с Великой пирамидой близ Каира или с теми огромными столпами, под сенью которых я теперь стоял. Каждый из них был почти в пятьдесят футов в поперечнике — толще любой нормальной крепостной стены. Такую крепость египтяне возвели для того, чтобы не допустить непосвященный внешний мир в священные пределы храма, носившего в древности гордое название — «Престол Вселенной». Увы! Ныне это — разбитый престол. И когда я вышел в просторный внешний двор, то увидел там лишь изувеченные каменные глыбы, разбросанные в совершенном беспорядке. И только несколько уцелевших колонн немного скрашивали эту картину полного запустения. Я не спеша обходил четырехугольное пространство двора, ступая по неровной земле и сухим сорнякам, хотя раньше здесь была прекрасная мозаичная мостовая протяженностью в несколько сотен футов.

Оставив позади двор, я приблизился к высоким воротам, покрытым раскрашенными барельефами. Их обрамляли две полуразвалившихся башни другого пилона, напоминающего ныне груду разбросанных камней, раскаленных на Солнце. О прежней форме этого пилона можно было только догадываться. И все же в былые времена эти ворота возвышались на сотню футов над землей. Напрочь исчезли семь ступеней, положенных строителями у входа — семь символических степеней эволюционного роста человека, по которым он восходит от суетного материального мира к высшим сферам духа. Египтяне, как и многие другие древние народы, прекрасно разбирались в мистических числах, составляющих основу всей вселенной; они знали, что на седьмой день (или на седьмой стадии) наступает Покой, самое совершенное успокоение для человека, равно как и для каждого существа и для каждой вещи. Я замечал присутствие этих чисел во всех храмах по всему Египту, но особенно наглядное и оригинальное выражение они получили в Большой галерее Великой пирамиды. Так и здесь, у входа в самое величественное и грандиозное сооружение Карнака — Большой гипостильный зал храма Амона-Ра — были положены все те же семь ступеней, ныне выкорчеванных из земли стараниями неумолимого времени и человека.

Я вошел, и взору моему открылась ошеломляющая перспектива из шестнадцати сомкнутых рядов стройных колонн. Ничего подобного в своей жизни я еще не видел. Вся панорама была залита солнечным светом. И практически каждая из ста тридцати вертикально стоящих колонн отбрасывала густую горизонтальную тень на лишенную своего прежнего покрытия землю. Белокаменные столбы выстроились как армия исполинских солдат. Их толщина была не менее поразительной — каждая колонна имела примерно тридцать футов в окружности. Оно было поистине чудовищным, это грандиозное архитектурное сооружение, этот достигающий трехсот футов в ширину лес исполинских каменных деревьев. Это был Египет!

Большую часть этого зала построил фараон Сети, по чьему приказу был возведен еще и тот храм в Абидосе, где мне довелось испытать ощущение невыразимого покоя. Но здесь, в Карнаке, человек проникался иным ощущением — ощущением силы и могущества той древней эпохи, которая смогла воздвигнуть этот храм. Сети не дожил, да и не мог дожить до конца этого титанического строительства, и потому великому Рамсесу пришлось продолжить его, превращая асуанские скалы в огромные резные колонны и устанавливая на них тридцатитонные узорные архитравы, уравновешенные на огромной высоте без помощи цемента или каких-либо металлических креплений. Возведение столь масштабных сооружений могло преследовать, пожалуй, только одну цель — заставить человека задуматься, отвлечь его мысли от мелочных житейских проблем и обратить к более благородным целям и возвышенным устремлениям, направить на поиски более достойного применения своим силам и способностям. Одним словом, при виде циклопических сооружений Карнака у человека возникало желание самому уподобиться Рамсесу, чтобы создавать такие же огромные и величественные храмы, а вокруг них строить просторные красивые города, в которых люди могли бы жить, руководствуясь высокими идеями и благородными идеалами.

Когда-то у этого зала для массовых молений была крыша и мощеный пол; но теперь крышей ему служит бездонная синева неба, а пол заменяет беспорядочное месиво из земли, песка, камней и сорняков. Когда крыша еще была на своем месте, в зале должен был царить полумрак, поскольку единственным источником света здесь были забранные каменными решетками окна над центральным проходом, едва пропускавшие солнечные лучи. Но тяжелая крыша обвалилась, разбившись на сотню осколков, от которых сейчас мало что осталось.

Хотя широкие и мощные колонны явно стоят слишком близко друг к другу, никому не приходило в голову критиковать за это древних зодчих. Ведь более свободная расстановка колонн позволяла бы держать в поле зрения гораздо большее пространство храма, а древние, как известно, заботились прежде всего о символизме, а уж потом об архитектурном изяществе.

Каждая колонна была щедро украшена резными узорами и увенчана массивным каменным бутоном или же изображением цветка, имеющего форму колокола. Идеально круглые поверхности колонн были сплошь покрыты цветными фресками и иероглифическими надписями. Точно такие же украшения были на стенах и на архитравах. В картинах были запечатлены сюжеты из жизни египетских богов и царей. Их краски совсем не потускнели от времени.

Я узнал некоторых из нарисованных персонажей и кое-какие имена, заключенные в продолговатые картуши. Фараон Сети молится в присутствии бога Тота под священным деревом Гелиополя, гонит побежденных хеттов перед своей победоносной колесницей, вывозит могучие кедровые деревья из далекого Ливана, чтобы они служили древками для флагов в его храмах, и с триумфом возвращается в свою родную страну. Там было много и других персонажей; некоторые — полуобнаженные, некоторые — богато одетые, но всех их отличало напряженно-отрешенное выражение лица, присущее многим представителям этого народа. На южной стене вмурованная в кирпич каменная стела повествовала языком иероглифов о самом древнем из известных официальных договоров, заключенном Рамсесом Великим — «доблестным, сыном Сети I, великим правителем Египта» и хеттским царем Хетесаром — «сыном Мересара, великим вождем Хеты» (как его называют в тексте). Договор заканчивался оптимистичной фразой: «Добрый союз мира и братства, утверждающий вечный мир между ними».

Я вышел в узкий открытый дворик, где одиноко стоящий массивный обелиск указывал в небо своим пирамидальным пальцем, отбрасывая на землю лиловую тень. На нем красовался царский картуш его создателя Тутмоса I в окружении трех вертикальных рядов иероглифов. «Гор, Любимый Истиной, Царь Верхнего и Нижнего Египта, Амон. Он воздвиг этот монумент в честь своего отца Амона-Ра — Правителя Двух Стран, установив для него два великих обелиска перед двойным фасадом», — так переводится один из фрагментов этой надписи. Все то же безграничное преклонение перед богами.

Чуть поодаль, среди руин обвалившейся колоннады возвышается другой обелиск — еще более высокий и внушительный, чем первый, похожий на вырывающийся прямо из-под земли змеиный язык пламени. Высота его составляет почти сотню футов — это второй в мире по величине обелиск. В нижней части этого вертикально установленного монолита из ярко-розового гранита видна горделивая надпись, утверждающая, что его вершина некогда была покрыта золотом и серебром, дабы он был хорошо виден даже на большом расстоянии, и что изготовление этого обелиска и второго, ныне исчезнувшего его собрата и доставка их из Сиены заняли всего лишь семь месяцев. А приказала соорудить этот обелиск женщина, которая была для Египта кем-то вроде королевы Елизаветы или даже более того, — властная Хатшепсут. Она управляла Египтом не по-женски жесткой рукою и даже одевалась временами как мужчина. Эта длинноносая и скуластая женщина возводила огромные обелиски и просторные храмы и отправляла исследовательские экспедиции в дальние страны, сжимая в своей руке скипетр фараонов с силой, не свойственной представительницам ее пола, от которого, впрочем, она отреклась (в социальном аспекте) после смерти своего мужа.

Прочтите ее высокомерную надпись, высеченную иероглифами по всем четырем сторонам основания обелиска:

«Я сидела в своем дворце и размышляла о своем Творце, как вдруг сердце мое приказало мне воздвигнуть для Него два обелиска, вершинами своими устремленные в небо, в величественном колонном зале между двумя огромными пилонами Тутмоса I.

Пусть же тот, кто увидит мои обелиски по прошествии лет, восклицает: «Вот что было сделано ею». По моему приказу была воздвигнута эта вершина, покрытая золотом. Я правлю этой страной как сын Изиды; я могущественна и как сын Нут, когда Солнце покоится в Утренней Ладье и пребывает в Вечерней Ладье. И да пребудут они вечно, как Северная звезда. Поистине, Мое Величество украсило два эти обелиска золотом ради Отца моего Амона и из любви к нему, дабы увековечить его имя; и да стоят они вечно в пределах этого Храма. Они сделаны из одного цельного куска гранита, и нет в них ни частей, ни сочленений».

* * *

Я направился к огромным воротам, построенным вторым царем из династии Птолемеев и некогда ведшим к храму Мут, но теперь выводящим прямо в окруженные пальмовыми деревьями поля.

Невозможно было отвести взгляд от их совершенных очертаний и щедро украшенной поверхности. Их свод венчало скульптурное изображение крылатого Солнца (по представлениям древних — оберег, не допускающий проникновения в храм темных сил).

В прямоугольной красной комнате я устало прислонился к стене, на которой было выведено имя Филиппа Македонского (прекрасно сохраненную бережливой египетской землей монету с его изображением я нашел на следующий день в десяти милях от этого места).

Я пробирался сквозь заброшенные дворы мимо разрушенных святилищ Карнака; мимо серых осыпающихся стен, покрытых скульптурными рельефами; мимо святилищ из розового гранита, давно лишившихся своих статуй, изображавших египетских богов и богинь; обходя нагромождения разбитых каменных блоков. Погруженный в свои мысли, я шел по широкой неровной дороге, которая когда-то была зданием — но здание уже давно обвалилось и со временем вовсе исчезло. Предо мной лежало настоящее кладбище искалеченных Сфинксов и идолов с головами львиц. С опаской обходя кусты колючей ежевики, в изобилии произраставшей в разрушенном зале Тутмоса III, я добрался до едва сохранившегося святилища в дальнем его конце и остановился, задумавшись, под его низким архитравом. Какие цари гордо шествовали через этот зал, оставляя на его колоннах и стенах описания своих побед, и где сейчас эти цари? Бородатые лица Тутмоса, Аменхотепа, Сети, Рамсеса, Тутанхамона и Птолемея вереницей промелькнули перед моим мысленным взором и вновь растворились в воздухе. Оправдана ли была их гордость, — подумалось мне, — если всем их творениям все равно суждено было обратиться в пыль? Не разумнее ли было идти по жизни скромно и тихо, никогда не забывая о том, что всем, чем мы владеем, мы обязаны исключительно благоволению высших сил?

Когда моя прогулка по этому городу разрушенных храмов наконец подошла к концу, Солнце уже близилось к закату; подобно змее, выползающей из корзины на зов своего заклинателя, на землю надвигались сумерки.

Один из царей двадцать второй династии решил обнести все храмы Карнака окружной стеной из сырцового кирпича, и когда работа была закончена, общая протяженность стены составила полторы мили. Карнак — эго сага в камне, эпос о титаническом труде и неотвратимом разрушении, почти уничтоженная временем, но все же бессмертная слава!

Я подождал до тех пор, пока над горизонтом не разлился, блистая всеми оттенками от золотистожелтого до ярко-красного, подобно ослепительному трепещущему нимбу над головой ангела, живописный, хотя и скоротечный, закат, и отправился восвояси. Грандиозная панорама пустынной равнины с переливающимися в лучах заходящего Солнца всеми цветами спектра древними развалинами заставила меня на миг замереть на месте от восторга.

Снова и снова возвращался я в Карнак, чередуя серьезные исследования с обычными увеселительными прогулками, и каждый новый день неизменно обогащал меня какими-нибудь необычными фактами и неизгладимыми впечатлениями. Очарование Карнака охватывает вас постепенно, как наползающий от реки туман — его начинаешь замечать только тогда, когда он уже со всех сторон окружил вас. Люди не слишком утонченные и чувствительные, пожалуй, не увидят здесь ничего,

кроме полуразвалившихся храмов, разбросанных кирпичей, камней, пыли и засохшего строительного раствора. Тем хуже для них! Но многие души при виде этих величественных развалин пришли бы в благоговейный трепет, ощутив их красоту и достоинство даже в их нынешнем плачевном состоянии.

Мне повезло, во время моего пребывания в Карнаке весь мертвый город был предоставлен исключительно мне одному. Меня никто не беспокоил, и ничто не нарушало царившей вокруг абсолютной тишины, если не считать усыпляющего жужжания пчел и веселого чириканья воробьев. Была самая середина лета, и толпы распаренных туристов уже покинули Луксор, спасаясь от надвигающейся нестерпимой жары и бурного всплеска насекомой и животной жизни, наблюдающегося в Южном Египте в это время года. Мухи, москиты, скорпионы и змеи, не говоря уже о прочих тварях, становятся необычайно активными при температуре, которая парализует людей, но, похоже, оживляет самые отвратительные существа, прежде всего — насекомых. Но возможность вести свои научные изыскания в одиночестве с лихвой компенсировала все эти неудобства, и даже жара, как мне показалось, ничуть не умерила моего исследовательского задора. И вообще, я пришел к заключению, что с Солнцем вполне можно поладить. Отчасти это было вопросом внушенной себе самому ментальной установки. Стоит вам только подумать, что беспощадное Солнце вот-вот вызовет у вас слабость или обморок, и защитный барьер немедленно рушится — вы получаете солнечный удар. А вот искренняя вера в свои внутренние ресурсы весьма ощутимо их активизирует.

Уединенное пребывание в Карнаке принесло мне огромную пользу. Чем больше я проникался его умиротворенной атмосферой, тем восприимчивее становился мой разум к открывавшимся мне новым впечатлениям.

Способность ценить прелести одиночества не очень-то поощряется в нашу беспокойную эпоху. И любовь к тишине — редкое явление в наш век автоматики. Но я считаю необходимым каждый день хотя бы на краткое время отключаться от повседневных забот, предаваясь в тишине уединенной медитации. Это дает необходимый отдых уставшему сердцу и успокаивает утомленный разум. Наша жизнь напоминает сейчас бурлящий котел, в котором постепенно тонут все люди. С каждым днем человек погружается в этот котел все глубже, отдаляясь при этом от себя самого.

Регулярная медитация и связанное с ней духовное самопогружение непременно принесут со временем щедрые плоды. Медитация придает человеку стойкости в решающий час, мужества для того, чтобы жить своим умом, не следуя на поводу у общественного мнения, и стабильности, что тоже очень важно, учитывая сумасшедшие темпы нашей жизни.

Самое скверное в нашей современной жизни то, что она ослабляет способность человека глубоко и сосредоточенно мыслить. В лихорадочной спешке большого города (такого, например, как Нью-Йорк) человеку просто некогда присесть и задуматься над тем, что внутренняя жизнь его парализована; он помнит только, что ему нужно спешить. Природа, однако, никуда не спешит — ей потребовались многие миллионы лет для того, чтобы создать эту маленькую фигурку, несущуюся куда-то по Бродвею, — и она готова сколь угодно долго ждать наступления более спокойных времен, когда человек сможет вырваться из той пучины бедствий и страданий, в которую он когда-то погрузился по своей же воле, и у него появится возможность заглянуть в бездонный кладезь божественной мысли, погребенный до тех пор под его собственной суетной оболочкой и блестящей, но бесполезной мишурой такого же беспокойного мира, где ему приходится жить.

Мы находимся во власти наших физических чувств, но настало время подчинить их себе. Пришла пора направить священную ладью нашей души в плавание по тем морям, куда наши физические чувства ни за что не отважатся отправиться следом за нами.

Также и учения Пророков — те истины, что изложены в их книгах и речениях — мы сможем понять скорее благодаря медитации, нежели на основе того опыта, который дает нам наша обычная повседневная жизнь.