Ночи Карнака

Еще более волнующими были мои ночные визиты в Карнак; в особенности один из них, предпринятый мною в ночь полнолуния. Египетские ночи окутывают древние храмы этой страны мистическим светом, открывающим как раз то, что должно быть открыто, благоразумно оставляя все прочее во мраке.

Мне доводилось приближаться к ночному Кар-наку с разных сторон и разными способами, и каждое из этих путешествий было по-своему восхитительным. Однажды я плыл вниз по Нилу на лодке под большим парусом при сильном ночном бризе; в другой раз — медленно ехал в седле, возложенном на спину трудолюбивого животного; доводилось мне подъезжать к Карнаку и по древней дороге в более или менее комфортабельной конной двуколке.

Но в ту ночь полнолуния я не нашел более подходящего способа добраться до Карнака, как просто пройти несколько миль пешком, как это делали древние жрецы даже во времена наивысшего расцвета и могущества Египта. Белая пыль, толстым слоем покрывавшая дорогу, по краю которой я шел к Карнаку, была залита серебряным светом.

То и дело прямо на меня пикировали сверху летучие мыши и тут же с криком уносились прочь. Но кроме них более ничто не нарушало царящей вокруг мертвой тишины до тех самых пор, пока я не добрался до деревни Карнак, где из мрака ночи мне навстречу выплыли темные силуэты людей в длинных рубахах — некоторые из них держали в руках зажженные фонари, в нескольких незастекленных окнах тоже поблескивали желтые огоньки светильников.

Я совершенно бесшумно ступал по мягкой песчаной пыли, устилавшей землю; но проницательные крестьяне, казалось, каким-то шестым чувством уловили приближение к их деревне странного ночного незнакомца, и стали то по-одному, то по-двое выходить из дверей, чтобы посмотреть на меня, или же просто лукаво поглядывали в мою сторону из окон своих домов. Сцена была сама по себе из ряда вон выходящей, а лунный свет придавал ей просто фантастический вид.

Возникшее среди жителей деревни легкое беспокойство передалось и нескольким собакам, которые сочли нужным отреагировать на мое появление ленивым лаем. Я поспешил успокоить и тех, и других смущенным приветствием, так, впрочем, и не замедлив своих шагов.

Я хорошо понимал этих простых, приятных в * общении людей, во многом соглашаясь с их не слишком серьезным отношением к жизни, всю философию которого можно было выразить одним простым словом — «Малиш!» («Не стоит беспокоиться!»).

И тут, в конце пути, за деревней замаячил огромный серебряный силуэт пилона Птолемея, подобный призрачному стражу великого храма. Его пирамидальная вершина четко вырисовывалась на фоне индигового неба.

Древний Карнак, однако же, не спешил принять меня, ибо дорога была перекрыта железной решеткой. Я разбудил спящего сторожа. Тот испуганно вскочил со своей узкой койки и долго протирал глаза, щурясь спросонья от неяркого света моего электрического фонарика. После того, как он открыл мне дверь, я с лихвой расплатился с ним за причиненное беспокойство, и он позволил мне бродить в одиночестве по Карнаку, сколько мне вздумается. Я пересек Внешний двор и на несколько минут присел на груду разбросанных пес-чанниковых блоков, некогда составлявших верхний ярус величественного пилона, отделяющего Внешний двор от Большого гипостильного зала. Я сидел и размышлял о былом великолепии этого монумента, посвященного Амону-Ра, но вскоре поднялся на ноги и отправился бродить среди стройных колонн и живописных руин Большого зала.

Лунный свет выхватывал из мрака колоннаду, вдоль которой я шел, устилая землю ее черной беспросветной тенью. Вырезанные на колоннах иероглифы по мере моего продвижения то освещались лунными лучами, то вновь тонули в темноте. Я выключил свой фонарик, чтобы он не затмевал более мягкий свет Луны, и включал его лишь тогда, когда совсем не видел, куда ступать дальше. В естественном лунном освещении храм стал похож скорее на сновидение, чем на реальность. Неожиданно передо мной вырос обелиск царицы Хат-шепсут: он был похож на сияющую серебряную иглу.

Я продвигался сквозь едва рассеянную лунным светом темноту прямо к закрытым святилищам, находившимся по ту сторону внушительной колоннады Большого гипостильного зала, как вдруг почувствовал, что в своем кажущемся одиночестве

я уже не один. Но возможно ли это? Ведь в огромных залах и маленьких часовнях этого храма вот уже пятнадцать столетий не собираются молящиеся, искалеченные каменные боги все это время стоически переносят постигшее их забвение, и я не знаю никого в нынешнем Египте, кто мог бы быть заподозрен в возвращении к религии древних обитателей этой страны. Почему же тогда я чувствовал вокруг себя присутствие других живых людей в этом тихом, как сама могила, выморочном месте?

Я включил фонарик и посветил им вокруг, но его быстрый луч озарил лишь развалины каменных сооружений, взломанные полы, да некоторые рельефные изображения и иероглифические надписи. И ничего даже отдаленно напоминающего человеческую фигуру.

Выключив фонарь, я продолжил свое ночное путешествие, и ощущение чужого присутствия вновь нахлынуло на меня. Ночь всегда приносит видения и страхи, придавая жуткий оттенок любому непонятному звуку или движению, но за время пребывания в стране пирамид я научился понимать и любить эти египетские ночи, покорившие меня своей неземной красотой. Однако здесь, в этих полуразрушенных храмах Карнака, все выглядело странным и неопределенным в тусклом лунном свете, и я никак не мог вернуть себе обычное спокойствие. Что же могло так на меня подействовать?

По древней мощеной дороге я направился дальше — к северным развалинам и к очаровательному, хотя и не очень большому, храму Пта. Я миновал заставленный колоннами маленький дворик, прошел еще одни ворота и, наконец, перешагнул через порог самого святилища. Яркий лунный луч осветил одну из самых загадочных статуй этого храмового комплекса — статую богини Сехмет. Она стояла одна в своей мрачной комнате — всеми покинутая фигура женщины с головой львицы. Ее жестокое, зловещее лицо как нельзя лучше отражало ту роль, что отводилась ей в древнеегипетской мифологии, — роль карающей истребитель-ницы человечества. Какой ужас она должна была внушать своим жертвам, тщетно надеявшимся вымолить у нее пощаду!

Я присел на гранитный постамент, чтобы полюбоваться игрой серебряных лучей на поверхности ветхих стен. Откуда-то издалека до меня донесся едва слышный жалобный вой шакала. Успокоенный собственной неподвижностью, я вновь ощутил вокруг себя сверхъестественное присутствие каких-то незримых спутников, наполнившее леденящим страхом мое сердце, как это всегда бывает при встрече с неведомым.

Неужели призраки гордых жрецов и их многочисленной преданной паствы до сих пор посещают это древнее святилище, неслышно вознося молитвы богу Пта, обладавшему символическим скипетром власти и стабильности? Неужели духи древних жрецов и фараонов все еще витают бесплотными тенями над своими заброшенными святынями?

Мне невольно вспомнилась одна курьезная история, рассказанная моим каирским другом — английским чиновником на службе у египетского правительства. Он познакомился с одним молодым человеком, связанным с аристократическими кругами. Тот приехал в Египет из Англии на несколько недель как обычный турист. Это был беспечный любитель жизни, не озабоченный ничем иным, кроме материальных интересов. Во время своего визита в Луксор он совершил дневную поездку в Карнак, где сделал себе на память фотоснимок Большого зала в храме Амона-Ра. Впоследствии, проявив негатив и напечатав снимок, он с удивлением обнаружил на нем фигуру высокого египетского жреца, стоявшего, прислонившись спиной к одной из колонн, со скрещенными на груди руками. Этот случай произвел на молодого человека настолько сильное впечатление, что он радикально изменил свое отношение к жизни и занялся серьезным изучением психических и духовных феноменов.

Я довольно долго сидел на своем каменном пьедестале, не желая двигаться, чтобы не прогнать эти сверхъестественные ощущения и не прервать ход своих причудливых мыслей. Неподвижность делала меня как бы вполне естественным дополнением к молчаливому сообществу каменных богов Карнака.

Так прошло примерно полчаса, а потом я, должно быть, впал в некое состояние мечтательности.

На мои глаза словно опустилась пелена, а все внимание сконцентрировалось на точке между бровей. И тут меня окутал неземной таинственный свет.

Я увидел, как из этого сияния возникла фигура смуглокожего мужчины с мускулистыми плечами и замерла неподалеку от меня. Я не сводил с привидения глаз, и незнакомец тоже повернулся и пристально посмотрел на меня.

Я узнал его, и меня пробила дрожь.

Ибо это был я сам.

Его лицо было точной копией моего собственного, но одет он был по древнеегипетской моде. И судя по одежде, он не был ни принцем, ни простолюдином, но жрецом пока не известного мне ранга. Об этом свидетельствовала не только его одежда, но и прическа.

От него исходил свет, причем настолько яркий, что освещал даже стоящий поодаль, невесть откуда взявшийся алтарь. Он слегка пошевелился, затем направился к алтарю, и когда приблизился к нему, то опустился на колени и молился... молился... молился...

Еще когда он пошел к алтарю, я последовал за ним, и когда он молился, я молился вместе с ним

— не как его спутник, но будто бы он сам. В этом загадочном видении я был и зрителем, и участником. Я заметил, что в сердце своем мой двойник скорбит, должно быть, о судьбе своей страны, о том упадке, в который по прошествии тысячелетий пришла его древняя родина. Но наибольшую скорбь у него вызывало, конечно же, то, что религия попала в руки дурных людей.

В своих молитвах он снова и снова просил древних богов сохранить светоч истины для его народа. Он завершил свою молитву, но на душе у него не стало легче, ибо он не услышал ответа и понял, что его Египет обречен. Он обернулся ко мне, и я увидел его грустные глаза: тоска, тоска, тоска...

Свет рассеялся, и вернулась темнота. Фигура жреца исчезла, а вместе с ней и призрачный алтарь. Я снова остался в одиночестве рядом с храмом Пта. И в сердце моем тоже не было ничего, кроме безграничной тоски.

Что это было: может, просто видение, навеянное обстановкой древнего храма?

Или это был плод буйного воображения погруженного в медитацию разума? Или же это было следствие самовнушения, видение, порожденное моим интересом к прошлому?

А может, это и вправду было феноменальным явлением жреца, когда-то молившегося здесь своим богам?

Или проснувшееся воспоминание о моей собственной прошлой жизни в Египте?

Учитывая то, как глубоко взволновало меня это видение, только одно истолкование происшедшего могло показаться мне в тот момент истинным.

Мудрец, как правило, не спешит с выводами, ибо Истина — дама с характером и, как говорили древние, живет на дне самого глубокого из колодцев.

И все же я признал (просто не мог не признать) истинной самую последнюю свою версию.

Эйнштейн опроверг считавшееся в свое время неоспоримым привычное представление о времени. С помощью математических вычислений он доказал, что человек, способный видеть мир в четырех измерениях, будет совершенно иначе воспринимать прошлое и настоящее, нежели обычные «трехмерные» люди. В свете этого открытия не таким уж нереальным выглядит гипотеза, утверждающая, что Природа во всех подробностях хранит память о прошлом, запечатлев ее в картинах прошлых эпох.

И почему бы тогда не предположить, что в минуты медитации, когда чувствительность человека многократно возрастает, он неосознанно обретает мистическую способность прикасаться к этой памяти.

* * *

Однажды я отправился в расположенную чуть дальше Карнака небольшую деревушку Нага-Тах-тани, где у меня была назначена встреча. Оставив позади Луксор и Карнак, я выехал на дорогу, вытянувшуюся вдоль берега Нила. Я ехал по ней довольно долго, пока, наконец, круто не свернул вправо, после чего проехал еще минут двадцать. Было около одиннадцати вечера.

В центре поселка было что-то вроде английской деревенской лужайки, только здесь это была всего лишь немощеная песчаная площадка. На ней расселись на корточках, прямо в пыли, более двух сотен мужчин. Ни одной женщины не было видно среди этого представительного собрания. Все были одеты в длинные арабские балахоны и белые тюрбаны и выглядели так, как и подобает выглядеть простым, малообразованным деревенским жителям.

На высокой, оштукатуренной и побеленной веранде сидели четверо нотаблей — четверо уважаемых мужчин, выделяющихся своей образованностью и общественным положением. По их лицам и свободно ниспадающим шелковым одеяниям, резко отличающим их от прочих собравшихся, можно было безошибочно заключить, что это — шейхи. Все четверо были седыми старцами. Похоже, что расхожий образ молодого и стройного шейха пустыни, похищающего английских девиц, существует только в дамских романах. Во всяком случае, здесь, в Египте, такие экземпляры точно не встречаются.

Единственным человеком во всем этом собрании, которого я знал, был шейх Абу-Шрамп. Он сердечно поприветствовал меня и представил старшине Карнака — другому шейху. Оба они при этом прикоснулись ладонями ко лбу, а затем к груди — жест изысканной вежливости. После этого я был представлен старшине деревни и прилегающей к ней округи.

Его звали шейхом Мекки Гахба. Это к его дому была пристроена веранда, на которой сидели нотабли. Он немедленно предложил мне традиционную чашку кофе, который мне, к счастью, удалось заменить чаем без молока.

Мне было предложено присесть на подушку рядом с моим другом — шейхом Абу-Шрампом, который жил в деревне Курна — на другом берегу Нила — и считался самым знаменитым и уважаемым святым во всей области Луксора на двадцать миль вокруг.

Он был ревностным почитателем Пророка (несмотря на слухи о том, что он вызывает джиннов и изготавливает могущественные талисманы) и очень гордился тем, что совершил в свое время паломничество в Мекку. Поэтому вокруг головы он обвязывал плоский зеленый тюрбан. Его густые усы, колоритные бакенбарды и короткая борода были совершенно седыми. Его смуглое лицо было добрым, но серьезным, приятным, но исполненным достоинства. У него были большие глаза, и в спокойной обстановке можно было разглядеть, какая необычайная глубина скрыта в них. Длинная и широкая коричневая рубаха из плотной ткани покрывала его тело до самых лодыжек. На безымянном пальце правой руки он носил невероятных размеров серебряное кольцо с арабской надписью.

На это собрание меня пригласил омдех (мэр) Луксора и даже настоял на том, чтобы меня сюда допустили. Мы познакомились на улице в знойный полдень, когда шейх Абу-Шрамп, который прибыл ко мне с обещанным визитом, чтобы выпить вместе со мною чашку чая, слезал со своего покрытого роскошной попоной осла. Мэр тогда поприветствовал меня в традиционной арабской манере:

— Да будет счастлив ваш день.

А через несколько дней мэр пригласил меня от своего имени и от имени шейха посетить ночное собрание дервишей карнак-луксорского округа.

Я был единственным европейцем в этой странной компании и потому по мере сил старался не думать о том, как экзотически смотрится на общем фоне моя европейская одежда.