Встреча с Адептом

В Луксоре, всего лишь в нескольких милях к западу от Нила, возвышается коричневато-розовая горная цепь, отделяющая возделанную речную долину от Ливийской пустыни. В этих горах затерялась выжженная Солнцем теснина, где нет, да и не может быть никакой растительности; где не увидишь ничего, кроме камней и сухого песка; а единственные ее обитатели — змеи и скорпионы. С незапамятных времен покоились в этом пустынном месте царственные повелители древних Фив, ибо это и есть знаменитая Долина царей. Я сказал «покоились», а не «покоятся», потому что многие из этих мумифицированных тел были не так давно исторгнуты из своих мрачных подземелий и выставлены в душных галереях великих музеев на всеобщее обозрение. Но некоторые гробницы не найдены до сих пор, и вовсе не потому, что для этого не хватило времени, сил или денег.

Я наметил для себя довольно обширную программу исследований: уже давно оставшиеся без крыш храмы в нескольких милях от Долины; развалины древних Фив, ныне едва возвышающиеся над землей; сами гробницы; и даже окраина самой Западной пустыни. Для таких частых и непродолжительных экспедиций из Луксора наилучшим транспортом был, конечно же, осел. Ни одно другое животное не может пробираться такой уверенной поступью меж валунов, среди острых камней или по краю пропасти.

Я нанял «мальчика», чтобы он прислуживал мне, и первым же поручением, которое я ему дал, было найти хорошего поставщика, снабдившего бы меня подходящим для недальних поездок ослом. Моего слугу звали Юсефом, а мальчиком я его назвал, лишь следуя традиционной терминологии путешественников, поскольку «мальчику» уже перевалило за сорок и у него была жена и трое детей. Он часто напоминал мне о том, что у него есть семья; собственно говоря, всякий раз, когда я вытаскивал свой бумажник, чтобы расплатиться с ним. А когда я, шутки ради, делал вид, что хочу повесить ему на шею змею, он начинал возмущенно протестовать, повторяя, что если змея его укусит, то его семью «некому будет кормить»!

Очевидно, выработанная годами привычка кормить ослов способствовала тому, что и свою семью он начал ставить в один ряд с этими животными, видя в своих домочадцах лишь не менее прожорливых едоков, начинающих также громко кричать, если вовремя не задать им корма. Как бы то ни было, он был довольно благовоспитанным человеком с изумительным чувством юмора; одним словом — он мне нравился.

Он нашел «ословладельца», оговорил с ним условия контракта и в назначенный срок явился ко мне, ведя за собой крупного и симпатичного, уже оседланного белого осла. Я забрался в седло, и он тут же тронулся. Все шло хорошо: мы добрались до берега реки, где все трое сели в лодку и, переправившись через широкий мутный Нил, оказались на западном его берегу. Там я снова сел на осла, и наше семимильное путешествие в Долину царей началось.

Уже через четверть часа стало понятно, что симпатичный внешний вид животного вовсе не соответствовал его деловым качествам. Мы не проехали еще и половины пути, как мне пришлось пожаловаться Юсефу на то, что на сей раз его признанный талант разбираться в ослах явно подвел его, или же стадо «ословладельца», у которого он позаимствовал это животное, настолько мало, что в нем не нашлось ничего получше. Я добавил еще, что в жизни не видел такого ленивого осла, поскольку ему, похоже, гораздо больше нравилось спать, чем двигаться. Юсеф всплеснул руками и, воздев очи горе, удивленно воскликнул:

— Ин-ша-Аллах! Кто мы такие, чтобы вмешиваться в промысел Всемогущего?

На этот вопрос я не смог найти ответа и потому решил более к нему не возвращаться. Оставив позади кукурузные поля, мы задержались, чтобы посмотреть на Колоссы Мемнона — пару гигантских статуй-близнецов, чьи изувеченные лица теперь невозможно реконструировать даже мысленно и чьи обветшавшие тела, сидящие на тронах, когда-то были установлены как часовые перед пилоном ныне не существующего храма-дворца, построенного Аменхотепом III, а теперь возвышаются на пятьдесят футов над пшеничным полем, расположенным на месте этого старого храма. Лишенные ртов, носов, глаз и ушей, Колоссы сидят на своих местах, как и сотни лет назад, сожалея, быть может, лишь о тех повреждениях, что нанесли им персидские захватчики царя Камбиза (судя по надписи, нацарапанной на постаменте римлянином Петронианом). Когда-то за ними была проложена мощеная дорога длиной свыше тысячи футов, обрамленная по бокам статуями и сфинксами, причем пары одинаковых статуй стояли друг напротив друга. От них сейчас тоже ничего не осталось. Свернув в сторону от щедрой растительности, покрывавшей пологий берег Нила, и избрав путь, уводивший нас прочь от реки, мы устремились прямо к Фиванским горам, время от времени встречая по дороге обычных для этих мест путников — мужчин в долгополых белых рубахах и женщин в черных платьях.

Затем мимо проплыла такая же обычная деревня — несколько низеньких побеленных глинобитных домишек, миниатюрный минарет, пристроенный к такой же крошечной мечети с белым куполом, и, конечно же, непременная пальмовая роща

— эти деревья высаживают здесь специально ради их приятной тени.

Я задержался возле деревенского колодца, чтобы напоить томимого жаждой осла, а заодно и его пассажира. Осел немедленно погрузил свой нос в необычное корыто, в котором я сразу же узнал разбитый каменный саркофаг, возможно, служивший некогда какому-то покойному древнеегипетскому властителю!

Дальнейшее наше путешествие проходило без остановок. Нас не соблазнили ни полуразрушенные храмы Курны, ни раскопанные погребения фиванской знати в Абд-Аль-Курне, ни даже величественный некрополь Дира Абун Нага.

Я хотел добраться до ведущей к горам маленькой пустынной долины прежде, чем раскаленное Солнце вознесется над нашими головами. Мы отправились в путь еще на рассвете, что вовсе не было излишней поспешностью в этот летний месяц. Ибо я знал, что на этих каменистых вершинах любая жара немедленно удваивается из-за того, что солнечные лучи здесь льют свое тепло не только сверху, но и снизу, отражаясь от скал.

Шаг за шагом мы продвигались на запад по древней дороге, затем обогнули большую россыпь валунов самой причудливой формы и, достигнув, наконец, подножия гор, въехали в первое узкое ущелье.

А вскоре мой едва плетущийся по песчаной, окруженной с двух сторон острыми камнями дороге ишак вступил в пределы знаменитой Долины, куда в древности приносили могущественных при жизни, а теперь беспомощно скорчившихся в объятиях неизбежной смерти фараонов.

Островерхие розовые скалы, возвышающиеся подобно стражам по обе стороны узкого ущелья, великолепно смотрелись на фоне кобальтового небосвода вдоль всего нашего пути, насколько его можно было охватить взглядом. Их вершины сияли, отражая льющийся с небес ослепительно белый солнечный свет, а разбросанные на дне ущелья раскаленные камни пылали отраженным солнечным теплом. Сжатое с обеих сторон отвесными известняковыми стенами, это уединенное и лишенное какой бы то ни было растительности ущелье наилучшим образом соответствовало своему скорбному предназначению — служить местом последнего упокоения мумифицированных египетских фараонов. А по другую сторону ущелья сооружались гробницы для знати и высшего жречества.

Я направлялся к противоположному краю ущелья — туда, где находятся открытые гробницы и вся земля изрыта могильными ямами, свидетельствующими о немалом усердии древних египтян, ибо каждую такую могилу им приходилось выдалбливать в каменном массиве скалы. Мой осел, уверенно переставляя копыта, как мог петлял по все более тесному ущелью, ибо разбросанные вокруг разновеликие валуны и острые, как бритвы, осколки кремня и кварца не позволяли ему идти прямо. А слева и справа от меня тянулась все та же неприступная зубчатая стена, вершины которой, казалось, почернели от зноя. Груды пышущих жаром камней и известковые склоны так блестели на Солнце, что больно было смотреть. Зной завис над землей в виде марева, беспрестанно дрожащего от восходящих потоков горячего воздуха. Ни единого дюйма тени не было заметно вокруг, и мне показалось, что я направляюсь прямо в жерло огромной печи. Язык мой пересох, губы потрескались. Картина была на редкость унылой, но все же не лишенной какого-то необъяснимого великолепия.

Повсюду царила мертвая тишина, не нарушавшаяся даже птичьим пением. Горячий воздух пустыни отпугивал птиц и, казалось, убивал все живое, не давая пробиться сквозь нагромождения камня и песка ни единому цветку или травинке.

Беспрерывная горная цепь наконец-то завершилась высоким угловатым пиком, чьи склоны были сплошь покрыты каменными осыпями. Но еще до того, как мы до него добрались, перед нами открылась панорама гробниц. Здесь покой древних скал, некогда превращенных в место захоронения набальзамированных мумий и их сокровищ, сравнительно недавно был вновь потревожен человеком; и все, что должно было найти здесь свое последнее пристанище, оказалось вновь извлеченным из недр земных.

* * *

Отвесные стены Долины были сплошь усеяны нисходящими тоннелями, которые вели к погребальным камерам. Это был настоящий подземный город мертвых. Спуск по вырезанным в скале ступеням лестницы, а затем погружение в темный наклонный коридор одной из этих гробниц напомнили мне сошествие в преисподнюю. Я зажег фонарь и осветил его лучом стены тоннеля. От самого пола и до потолка их покрывали ярко раскрашенные лепные изображения извивающихся змей, царей и жрецов, молитвенно простирающих руки к своим божествам, священных лодок, духов-охранителей, крокодилов с человеческими головами, погребальных жертвоприношений, жуков скарабеев и стилизованных летучих мышей, составлявших непрерывную цепь сюжетов, посвященных странствиям усопшего в загробном мире. Изображения перемежались столбцами иероглифов, тоже при-званых помочь новоприбывшей душе в ее опасном путешествии в мир теней, ибо это были священные тексты из «Книги врат» и «Книги пребывающего в нижнем мире». В них говорилось о мире духов, охраняющих его змеях и бездонной преисподней, где царит непроницаемый мрак. А еще о том, как можно избавить душу от подстерегающих ее тяжких испытаний, как следует обращаться к богам правосудия и как отвечать на их вопросы.

Продвигаясь все дальше по наклонному коридору, я добрался до погребальной камеры, откуда, как оказалось, вел еще один тоннель, заканчивавшийся очередным склепом. За ним следовал новый коридор, и так далее, пока я не проник вглубь скалы футов на триста.

Над моей головой нависали тысячи тонн каменной массы. И каждый дюйм поверхности стен был покрыт либо надписями, либо изображениями, составлявшими в совокупности грандиозную панораму древнеегипетской жизни и ее зеркального отражения — царства мертвых. В главном склепе в полу была устроена глубокая ниша, в которой покоился тяжелый гранитный саркофаг. Некогда этот каменный гроб служил последним пристанищем для завернутого в просмоленные бинты и осыпанного драгоценными украшениями тела фараона. Но теперь оно, разделив судьбу всех прочих найденных мумий, перенесено в какой-то ярко освещенный зал музея древностей ради удовлетворения научного интереса и праздного любопытства нынешней общественности.

Вырвавшись, наконец, из поля зрения с любопытством наблюдавших за мной со стен бесчисленных нарисованных глаз, я снова перенесся из жутковатой, но прохладной темноты тоннеля в невыносимое пекло Долины, под безжалостные лучи теперь уже полуденного Солнца, но лишь затем, чтобы, пройдя несколько ярдов по каменной тропинке, погрузиться во мрак другой, не менее глубокой и красочно оформленной усыпальницы. Таким образом я обошел с полдюжины гробниц, повсюду встречая бесконечные ряды самых разных назидательных изображений. Разумеется, это был всего-навсего беглый осмотр, но я намеревался непременно приехать сюда еще раз для проведени-я более тщательного исследования. Довольно внушительно выглядела гробница фараона Сети, врезавшаяся в недра скалы более чем на четыреста футов. Но и она не произвела на меня такого впечатления, как более скромный склеп Рамсеса IX, где я обнаружил скульптуры и фрески, несколько отличающиеся по своим сюжетам от прочих изображений Долины царей. Я бы сказал, что они выделялись своей одухотворенностью — светом и оптимизмом, не подавляя разум напоминанием о неизбежности смерти, но скорее наводя его на мысли о возвышенном предназначении человека и таком же несомненном его бессмертии.

Над внешним порталом был изображен ярко-красный солнечный диск, которому поклоняется сам фараон Рамсес. Упрощенно символизм этого изображения можно объяснить следующим образом: солнечный диск становится красным на закате, перед погружением в ночную тьму, следовательно — душа царя, как и Солнце, тоже неминуемо должна погрузиться во мрак могилы, следуя за его телом; но то же самое Солнце вновь восходит с наступлением утра, и душа фараона с ликованием возродится к новой жизни. Изо дня в день Солнце садится на западе и восходит вновь на востоке, потому что оно бессмертно. Точно также и душа фараона после смерти, пройдя сквозь тьму нижнего мира, неизменно возрождается в мире души, ибо она тоже бессмертна.

Но для тех, кто прошел посвящение в древние мистерии, это изображение имело гораздо более глубокий смысл. Смерть не страшна тому, кто уже «умирал» при жизни. Им известно не только то, что душа продолжает жить после смерти, но и то, что ей суждено снова воплотиться в этом мире. Я вошел внутрь коридора и осветил лучом своего фонарика левую стену: передо мной возникло изображение Рамсеса, сопровождаемого великими богами — Осирисом, Харахтом и Амоном-Ра. Я прошел дальше и увидел того же Рамсеса, возжигающего для богов фимиам. Я миновал две комнаты, над дверями которых были записаны иероглифами похвалы богу Солнца, а на следующей стене увидел фигуру жреца, изливающего на фараона (как при крещении) поток различных символов, среди которых был и египетский крест с кольцом — ключ к мистериям и символ вечной жизни. Здесь Рамсес был изображен в другом одеянии, поскольку он уже уподобился Осирису. Его душа уже была освобождена и оправдана, что означало подлинное воскресение и давало фараону право предварять свое имя божественным именем Осириса.

Не случайно он сам говорит в своей взволнованной молитве: «Смотри, я стою пред Тобою, О

Владыка Аменти. И нет греха в теле моем. Я никогда не говорил заведомой лжи и не делал ничего, чему противилась бы душа моя. Дай же мне присоединиться к тем избранным, кому позволено следовать за Тобой, чтобы стал я Осирисом, которому благоволит Прекрасный Бог и которого любит Повелитель Мира».

А бог Тот, записывающий на своих скрижалях результаты взвешивания сердца умершего и приговор суда великих богов, говорит: «Выслушай же приговор. Взвешена была вся правда, что есть у Осириса в сердце, и душа его свидетельствовала о нем. И был он признан праведным, пройдя испытание взвешиванием на Великих Весах. И не нашлось в нем никакого порока. Не причинил он никому зла своими поступками и не говорил со злобою, пока жил на земле».

И все собрание великих богов поддерживает его: «Отныне все, что исходит из уст твоих, будет объявлено истинным. Праведен и свят победоносный Осирис. Не совершал он греха и нам не причинял зла. Да не будет он предан во власть Всепожирающего. Да откроют ему дорогу к богу Осирису, и пусть отныне его обителью станут Поля Вечного Покоя».

В третьем коридоре царь жертвовал богу Пта статуэтку богини Истины. А следом шло изображение его простертой мумии, уже достигшей просветления Осириса. Поэтому над ней было нарисовано восходящее Солнце, диску которого была придана форма жука скарабея — символа новой жизни и непременного воскресения души.

После двух пройденных комнат я добрался, наконец, до главного склепа, уже давно разграбленного, а не так давно лишившегося даже мумии фараона и всех ее саркофагов. Только окрашенная площадка напоминала о том, что здесь когда-то стоял большой саркофаг. На стенах склепа были заметны различные символы бессмертия, например — юный Гор, сидящий перед крылатым Солнцем. А сводчатый потолок был украшен картиной звездного вечернего неба с обозначенными на нем зодиакальными созвездиями, составлявшими главное звено всей композиции.

Покинув переполненные нижние миры и верхние сферы блаженных, я вернулся к выходу. В лучах электрического фонарика передо мной разворачивалась одна сцена за другой. Картины менялись, как кадры в кинофильме. И вот меня вновь ослепил невыносимо яркий дневной свет.

Эти открытые гробницы являют собой прекрасный пример того, какую пользу может принести серьезное отношение к древней традиции. Диодор около 55 года до н.э. записал, что, согласно хроникам египетских жрецов, в Фивах были похоронены сорок семь фараонов. Современные египтологи поверили Диодору, что позволило им открыть этот некрополь в Долине царей, настоящей жемчужиной которого оказалась неразграбленная гробница Тутанхамона.

Но меня уже порядком утомил этот поход к фараонам, искавшим ложного бессмертия в мумифицировании и просмоленных бинтах! Солнце уже приближалось к зениту, воздух немыслимо сгустился от полуденного летнего зноя, горло мое пересохло, и я отправился вдоль по каменной дорожке на поиски Юсефа — хранителя заветной фляги со спасительным чаем. Но он куда-то скрылся, видимо, надеясь отыскать поблизости хоть какую-то тень. Я высматривал его повсюду, но Юсеф как будто растаял от жары вместе с ишаком и со всем нашим скарбом. Глаза мои ничем не смогли мне помочь, но зато выручили уши. Ибо из глубин отдаленной усыпальницы одного прослав-

ленного египетского фараона-воина до меня донесся чей-то могучий, торжествующий храп. Я поспешил к этой гробнице и увидел распростертого на полу человека в белом одеянии. Судя по выражению его лица, ему снились самые сладкие сны.

Это был Юсеф!

* * *

Жажду приобщения к тайным знаниям и священным ритуалам исчезнувшего фиванского мира я утолял неспеша. Это было приятное времяпровождение, затянувшееся не на один день. За это время я успел довольно близко познакомиться (если не сказать — «подружиться») с этими бесстрастными и величественными богами и богинями, а также с их серьезными и озабоченными смертными почитателями. Я узнал их, пожалуй, так же хорошо, как и ныне здравствующих обитателей Луксора — наследника древних Фив. В атмосфере некоторых гробниц все еще чувствовались едва уловимые признаки какого-то психического присутствия, но свидетельствовали они лишь о том, что некогда великая раса с течением времени деградировала до черного колдовства.

Во время одной из таких исследовательских экспедиций я встретил человека, свою беседу с которым я решился описать в этой книге лишь после долгих раздумий, поскольку многие высказанные им утверждения я не в состоянии проверить на основании своего собственного опыта, а наш прозаический век наверняка воспримет их по меньшей мере с удивлением, а еще вероятнее — просто посмеется над ними и над их анонимным автором, а заодно и надо мной, поскольку я счел достойными внимания подобные бредни. И все же я тщательно взвесил все за и против и пришел к выводу, что за все-таки несколько перевешивают. Более того, мой собеседник сам желал, чтобы его слова были опубликованы. Видимо, он оценивал их важность для нашей современной жизни гораздо выше, чем это делаю я в силу своего относительно слабого знакомства с миром духов.

Я благополучно завершил очередное исследование царских погребений, начавшееся еще утром и закончившееся, когда день уже клонился к вечеру. Чтобы сократить свое возвращение, я поехал верхней тропой, ведущей к уникальному пещерному храму Дейр Аль-Бахри, через Ливийские горы. Это, конечно, сулило мне нелегкий горный переход, но зато позволяло сберечь время, избавляясь от необходимости долго петлять меж горных хребтов по древней дороге.

Тут-то мой осел, который поначалу так меня разочаровал (но впоследствии реабилитировал себя настолько, что я вполне с ним примирился и даже проникся к нему некоторым уважением), в полной мере проявил свои способности в скалолазании, уверенно шествуя среди обрывов и осыпей. Его копыта прекрасно удерживались на поверхности шатких камней и осыпающихся скал, в изобилии встречавшихся на нашем пути. Я даже не пытался управлять им. В этом не было нужды, поскольку, благодаря своему безошибочному инстинкту, он гораздо лучше меня знал, куда ему следует поставить копыто. Это животное, несомненно, было намного выносливее и крупнее, чем его английские собратья. Ростом он был почти с целого мула. Мы взбирались все выше и выше, приближаясь к вершине огромного пика, превосходившего своей высотой все окрестные горы. А раскаленное Солнце тем временем немилосердно палило нас обоих. Дорога по большей части была вполне сносной, но иногда встречались опасные подъемы, где мне приходилось спешиваться и гнать осла перед собой, чтобы поберечь его силы. Наконец, наш подъем по скользким валунам ущелья подошел к концу, и я снова занял свое место в седле, чтобы мой осел не сбежал от меня, но на самой вершине опять спешился, чтобы дать запыхавшемуся животному отдохнуть, и невольно залюбовался грандиозной панорамой, развернувшейся в двух тысячах футов под нами. Вершина, на которую мы взобрались, безраздельно господствовала над всеми окружающими горами и раскинувшейся у их подножия равниной. Между желтой пустыней и буйной зеленью возделанных полей пролегала резко очерченная граница. Весь пейзаж был проникнут такой недвижностью и покоем, что меня самого охватило чувство полной отрешенности от внешнего мира.

Я обернулся, сделал несколько шагов и вдруг увидел перед собой незнакомца.

Он сидел, скрестив ноги, на плоском валуне, предусмотрительно покрытом расстеленным платком. Вокруг его головы был обмотан тюрбан, из-под белых складок которого выбивались черные как вороново крыло волосы, кое-где уже тронутые сединой. Он сидел неподвижно, словно его тоже заворожила великолепная картина, раскинувшаяся у нас под ногами. Это был низкорослый мужчина, одетый в аккуратную серую рубаху с маленьким разрезом на груди. По виду он был еще не стар. Несмотря на украшавшую его лицо острую бородку, ему вряд ли можно было дать многим больше сорока. Но когда он посмотрел, наконец, в мою сторону, и я разглядел его глаза, мое первое впечатление о его возрасте сразу показалось мне обманчивым. Стоило мне только оценить в полной мере силу его взгляда, как я понял, что передо мной — не совсем обычный человек и что этой встрече суждено остаться в моей памяти навсегда.

Глаза были, несомненно, самой выразительной частью его лица. Большие и красивые, идеально круглые и блестящие, они поражали невероятной белизной, на фоне которой сверхъестественно глубокими казались черные как смоль зрачки.

Около двух минут мы молча смотрели друг на друга. Его лицо было столь властным и исполненным достоинства, что мне казалось почти дерзостью заговорить с ним первому. К великому сожалению, я теперь вряд ли смогу когда-нибудь вспомнить те слова, с которыми он обратился ко мне, поскольку мысли мои поначалу совершенно перемешались от неожиданности этой встречи. Но зато я почувствовал, как во мне постепенно начинает проявляться нечто вроде способности к ясновидению. Я увидел перед собой светящееся колесо с расходящимися из его центра в виде спиц лучами. Оно вращалось с огромной скоростью прямо у меня перед глазами; его верхний обод даже немного нависал над моей головой. И по мере его вращения мои физические ощущения все более притуплялись, уступая место некоему аномальному эфирному состоянию сознания.

Скажу только, что незнакомец обратился ко мне, как только видение колеса исчезло, и я снова вспомнил, что стою на вершине самой высокой из Фиванских гор, окруженный со всех сторон унылым великолепием пустыни.

В ответ я просто сказал ему по-арабски:

— Добрый день.

Он тут же ответил мне на безукоризненном английском языке, не лишенном, впрочем, приятного акцента. В самом деле, закрой я в это время глаза, я вполне мог бы вообразить, что беседую с коренным англичанином и к тому же выпускником колледжа, а не с одетым в долгополую рубаху азиатом.

Не успел я обдумать, на каком же языке мне следует продолжать разговор, как с моих губ вдруг сорвались, будто под давлением какой-то неведомой внутренней силы, такие слова:

— Сэр, мне почему-то кажется, что Вы сможете объяснить мне природу довольно странного видения, посетившего меня прямо сейчас, пока я стоял здесь, рядом с Вами. — И я описал ему только что виденное мною светящееся колесо.

Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а затем кивнул головой.

— Смогу, — спокойно ответил он.

— Я довольно чувствителен к изменениям обстановки, а тот факт, что Вы находились рядом со мной в момент появления этого видения, наводит меня на мысль о том, что Вы, должно быть, обладаете какими-то феноменальными способностями,

— продолжал рассуждать я.

И вновь он смерил меня испытующим взглядом, после чего сказал:

— Я намеренно вызвал у Вас это видение. С его помощью я хотел кое-что показать Вам, и мне это удалось!

— Так значит Вы?...

— Я хочу рассказать Вам о Братстве, к которому я принадлежу.

Я уже успел догадаться. Весь его внешний вид указывал на то, что передо мной факир или йог довольно высокого ранга. В этом можно было убедиться даже без всякого колеса, достаточно было просто заглянуть в его глаза.

Первое, что привлекало к себе внимание, это, конечно же, поразительно огромные глаза — властные и блестящие, способные подолгу задерживаться на одном месте, что я успел заметить, когда он смотрел на меня. При разговоре с ним я никак не мог отделаться от ощущения их двойственной — пронизывающей и вместе с тем гипнотизирующей — силы. Они будто и читали в моей душе, и руководили ею. Они сразу же разглядели в моей памяти все или почти все мои секреты и заставили меня смириться с этим.

— Для меня это очень приятная неожиданность,

— воскликнул я, — и право же, весьма удивительно то, что единственный человек, встретившийся мне в этой безлюдной пустыне, оказался членом тайного Братства.

— Вы находите это удивительным? — отозвался он. — А я нет. Просто настало время для этой встречи. То, что мы сейчас разговариваем с Вами,

— не случайность. Уверяю Вас — эта встреча была предрешена, а затем и подготовлена не случаем, но высшей силой.

Я впитывал каждое его слово с плохо скрываемой жадностью. Мои мысли отчаянно метались, пытаясь критически оценить ситуацию, в то время как мои чувства заставляли меня относиться к собеседнику с почтением, поскольку подсказывали, что я имею дело с человеком выдающихся духовных способностей.

А он тем временем продолжал рассказывать мне о том, как пути некоторых людей сходятся и пересекаются по воле незримых сил и как кажущиеся совпадения на самом деле оказываются намеренно созданными звеньями причинной цепи, призванной привести в будущем к определенным следствиям. Он рассказывал мне еще о многих других вещах, при этом называя себя Адептом — без какого-либо намека на чванство, но совершенно спокойно, будто касался давно и хорошо известного факта.

— Это слово я предпочитаю всем прочим терминам. Оно вполне устраивало древних, включая египтян, вполне устраивает и меня. В те времена все знали, что такое Адепт и каков его статус. Но сейчас об Адептах мало кто слышал, а если и слышал, то смеется над теми, кто верит в реальность их существования. Но колесо сделает очередной оборот, и ваш век тоже вынужден будет признать действие закона духовной эволюции, неизменно порождающего тех, кто способен одинаково свободно действовать как в материальном мире, так и в мире души.

Я интуитивно чувствовал, что все его слова — правда. Он и в самом деле был одним из тех загадочных людей, которых так часто упоминает восточная традиция, — одним из Адептов, допущенных к сонму богов и познавших глубочайшие тайны души, никогда не открывавшиеся человеку.

Они предпочитают действовать тихо и скрытно, чтобы им не противодействовал внешний, материалистически настроенный мир. А если им понадобится установить прямой контакт с человечеством (что бывает довольно часто), они отправляют в мир своего ученика, который, таким образом, превращается в мишень для насмешек непосвященных и нападок злопыхателей.

Мой новый знакомый заявил мне также, что по собственному желанию он способен обмениваться мыслями с другими Адептами, на каком бы расстоянии от него они ни находились. Адепт может на некоторое время воспользоваться телом другого человека (обычно — ученика), если обладатель данного тела сам ничего не имеет против этого и готов к этому — то есть достаточно восприимчив и пассивен. В этом случае Адепт как бы проецирует свою душу в чужое тело особым методом, обозначаемым термином — «наслоение».

— Я ждал Вас, — заявил он мне с едва заметной улыбкой. — Вы пишете. А у меня есть послание, которое я хотел бы передать миру. Я передам его

Вам, а Вы, пожалуйста, сами сделайте его достоянием гласности, поскольку это очень важно. Но сегодняшняя наша встреча — это всего лишь знакомство, мистер Поль Брайтон!

Я даже отшатнулся от неожиданности. Откуда ему известно мое имя? Но ведь Адепты всегда славились своим умением читать чужие мысли на каком угодно расстоянии.

— Позволено ли мне будет узнать Ваше имя? — собравшись с духом, спросил я.

Он поджал губы и зачем-то еще раз обвел взглядом расстилавшийся под горой ландшафт. Я же смотрел на его благородный профиль и ждал ответа.

— Да, пожалуйста, — сказал он наконец, — но это только для Вас, а не для вашей публикации. Я не хочу раскрывать всем свое настоящее имя. Вы же назовите меня Ра-Мак-Хотепом. Да, это древнее египетское имя, и ваши египтологи, я уверен, блестяще справятся с его дословным переводом, но для меня оно имеет только одно значение — покоящийся. Египет — вовсе не мой родной дом. Теперь мой дом — весь мир. Азия, Африка, Европа и Америка — мне знакомы все эти земли, я везде успел побывать. И египтянин я сейчас только по одежде, потому что в мыслях я не принадлежу ни одной стране, а в сердце своем принадлежу только Покою.

Он говорил быстро, уверенно и с чувством, хотя было заметно, что все свои эмоции он держит под непрестанным контролем.

Более часа длилась наша беседа о духовном. Все это время мы сидели на вершине горы, прямо под лучами Солнца, которое все еще слепило глаза, но палило уже не так нещадно, как в полдень. Или же я просто не замечал ни яркого света, ни зноя, увлеченный своим новым знакомым и его речью.

Он рассказывал мне о многих вещах, касающихся-всего мира, и много такого, что касалось лишь меня одного. Он дал мне наставления и подсказал упражнения, необходимые для того, чтобы я смог достичь духовного равновесия и просветления еще более высокого уровня, чем уже достигнутый мною на тот момент. И если моему дальнейшему духовному росту препятствовали какие-либо причины личного характера, возникшие по моей собственной вине, он говорил о них открыто и жестко, даже беспощадно. Наконец, он назначил мне встречу на завтра — у римского алтаря в колоннаде луксорского храма, стоящего на берегу Нила.

Затем, ссылаясь на большую занятость и обилие забот, он извинился за прерванную беседу и, не вставая со своего валуна, попрощался со мной.

Я расставался с ним с сожалением, не желая так скоро заканчивать познавательный и увлекательный разговор с человеком, чья личность сама по себе была в высшей степени загадочной и вдохновляющей.

Спуск с горы оказался крутым и скользким; мне пришлось пробираться пешком по камням и булыжникам, ведя осла за собой под уздцы. Когда же мы спустились на равнину, я вновь взгромоздился в седло и, обернувшись, бросил последний взгляд на пик, величественно возвышавшийся над нашими головами.

Ра-Мак-Хотеп все также неподвижно сидел на прежнем месте. Его силуэт ясно вырисовывался на фоне бледной вершины.

Что же это было за «обилие забот», удерживавшее его на вершине горы в полной неподвижности? Неужели он останется сидеть там даже тогда, когда Солнце опустится за горизонт и над розовыми террасами Ливийских гор сгустятся сумерки?