Но когда та грозно двинулась на обидчика, то Витька вдруг сиганул к своему дому, вскочил на чурку перелаза и, в последний раз скрутив дули, шмыгнул за свой плетень

Да, часто и настырные, и ничего не признающие бывают трусливыми, когда на них поднимут хворостину.

Вот и сейчас Ганька видела и понимала многое то, что абсолютно не хотела замечать сестра. Какая будет хата без окон? Вон у них и так ничего нету. В переднем углу стол без клеёнки. Вдоль стен – две лавки, иссечённые давным-давно ножами и топором, уже рассохшиеся и скрипучие, что пришлось в дырки, где торчат ножки, забивать деревянные колышки. Есть ещё топчан для матери с отцом. Впритык к нему боком, вдоль обогревателя − другой для них с Наташкой.

Правда, в хате стоит и красивая зелёная скрыня, оббитая в квадратики полосками светлой жести. Она всегда своей таинственностью занимала Ганькино воображение. Казалось, что попала к ним из волшебной сказки, которые им по вечерам рассказывает батько. Но скрыня была всё-таки не из сказки, а привезла её маты с Украины. И пахло от неё всегда вроде полем и дубками, а ещё вербами, а может бабушкиной украинской хатой и клунями…

В углу висели иконы под рушниками, вышитые чёрными и красными нитками, крестиком. Так было принято вышивать на Украине, и Ганька постоянно изучала рисунки и лица святых, которые ей всегда казались то страшными и грозными, то грустными. А остальное в хате не занимало воображение девочки. Особенно неприятно было смотреть на стены хаты около порога, где обвалилась глина, и видно было, что хата их сплетена из хвороста.

А вот у бабушки хата была из дерева. Есть у них и бак для вкусной воды. Правда, там всегда покачивался тяжёлый медный ковш, издававший ядовитый запах. Зато у бабушки на кроватях много вышитых подушек, и матрац ватный, а не набитый соломой, как у них. И дил у бабушки тёплый, деревянный, а не земляной.

Нет, она окна бить не хотела, но всё же покарабкалась на сундук, подталкиваемая сзади сестрой.

Да, бывает, что и умные поддаются влиянию других, более дерзких и решительных. Не подлаживаются, нет! Не хотят, наверное, противостоять их упорству. Не хотят спорить. Они не глупеют сами. Ведь напористых трудно переубеждать, чувства заменять разумом. И не споря, удобнее находиться в данной ситуации. Да, кто смел, тот дважды съел, но бывает, что и давится, когда обходит удача стороной. Лучше помни, что тише едешь – дальше будешь. А ведь удача – дура. Сегодня взлетел, а завтра упал. И чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Кто перенесёт, а кто и нет. Конечно, некоторые подстилают сначала соломку, а потом лезут.

Наташка хряпнула поленом по одному стеклу, потом по второму.

− Кричи, − приказала она, и сама первая просунула наружу голову: − Маты, маты, нам страшно…

Мимо двора, у которого не было даже калитки, как у бабушки, а только перелаз (чурки с двух сторон забора, через который мать легко и быстро прыгала, зато им с Наташкой не выйти со двора. Конечно, можно пролезть и в дырку), прошла соседка Нюрка, мать Витьки.

− Глянь-ка, что опять натворили Кулачата? Снова постеклили окна… Подурела детвора… Ото не на меня напали. Я бы быстро отучила их от шкоды.

− Чего орёте, как оглашенные? − и Нюрка, ехидно сморщив губы, хихикнула. − Вот ещё поганые хохлята. Не сиделось вам на той Украине? Понаехали сюда на восток. Дурак Федька, что влез в это кулацкое гнездо, а свою Катерину, законную жену с малым дитём в колыске, бросил… − и соседка, тряхнув стриженой головой, пошла к своему дому. Полезла тоже на перелаз, хотя ей кто-то недавно сделал калитку. Может быть и Фёдор, отец Ганьки и Наташки.

У людей всегда чешется язык, чтоб кого-то осудить, особенно, если этот кто-то имеет красивую внешность или моложе, а может богаче, да ещё любящий муж под боком. И если даже человек на костылях, то найдётся место и повод, чтоб ужалить больно, попадая в уязвимую точку. Как та оса: ужалит, ещё раз ужалит и ещё, а потом невредимая улетит, как ни в чём не бывало. Особенно жалят за глаза, исподтишка, хотя при встрече льётся лесть или просто ехидная доброта. Такова психика поганой бабы-неудачницы. Завидующей другой… Яро, до скрежета зубов. Но на каждый роток – не повесишь замок.

Ганька мало что поняла из слов соседки, но почувствовала остро, всем своим маленьким существом, что та за что-то их не любит и осуждает. Притихшие девчонки посмотрели вслед удалявшейся женщине, одетой в серую, старую рабочую тужурку. Мать их такой одежды не носит. У неё всё красивое, всё с Украины. И мать не стриженная. Бабушка говорила, что женщина не должна обрезать волосы, бо они – это красота любой женщины.

И хотя Ганька была ещё мала, но она понимала, что мать её ещё и красивее носатой соседки. У матери густые, ниже пояса, чёрные волосы, как воронье крыло. Так говорила мать. И ещё она носит кашемировые юбки и платки. Даже у бабушки таких нет.

Наташка так не умела рассуждать, потому что бабушка сказала, у неё узкий лоб. Но зато она похожая на мать: такая же смуглокожая, черноволосая, с двумя тугими косичками. А Ганька белобрысая: «Ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца». Так однажды сказала соседка Нюрка, проходя мимо их двора…

Взгляд Ганьки окинул пустынную улицу. Слева от их хаты виднелся Витькин дом. Он был, конечно, лучше Ганькиного. Под окнами росли яркие георгины и астры. Плетень новый, и рядом с перелазом сделана калитка. Окна со ставнями и большие, дом был крытый не соломой, а досками.

Напротив Ганькиного двора, в добавок ко всему, была зелёная, затхлая яма, в которой водились пучеглазые лягушки. Когда-то до их приезда, брали здесь грунт для узкоколейки, которую проводили рядом с домом. Дорогу провели, а яму не засыпали, от неё и шла удушающая вонь. Рабочие не довели свою работу до конца, батько тоже не хотел за шалопаев выполнять их работу. Не я же вырыл ту яму? Не я. Воняет, ну и пусть воняет… Так пусть и засыпает – кто рыл… А дураков нет за кого-то гнуть спину…

Рельсы узкоколейки тянулись от штабелей лесопильного завода, видневшегося справа от дома, а потом к бойне. Там они спускались к крутому берегу реки Уссури. Целыми днями грузчики в рваных, потных рубахах, вручную, палками закатывали выловленный из реки лес на вагонетки и потом устало тянули его на себе до самого лесопильного завода. Мимо бойни, мимо Нюрки и мимо дома Ганьки. Из брёвен, уже высохших, пилили доски для строительства. Бревно закатывалось на высокий помост, укреплялось с двух сторон, и двое рабочих (один – снизу, другой – сверху) вручную пилой, с большим трудом, распиливали на доски нужного диаметра. Скучная и неинтересная картина тяжёлого труда. Только у реки, левее бойни, большими кущами виднелись пахучие вербы. Ивы и кустарник зелёным кольцом окутывали и их огород, но из окна эту зелень не было видно.

Да, работа – не волк, в лес не убежит, так говорила пословица, но люди работали в поте лица, а ивами вряд ли кто любовался. Тут заработать бы, чтоб набить рот себе и своему семейству. Вечером, опосля работы, хряпнуть бутылочку…

Но Ганькино воображение занимала бойня. Она ей казалась самым страшным и вонючим местом. Девочка однажды видела, как туда, в загородку, привели какие-то люди молодого, красивого быка. Мускулы того играли под тёплой вздрагивающей и упругой кожей. Шерсть лоснилась и казалась шёлковой. Шею быка крепко прикрутили веревкой к высокому столбу, а сами люди отошли в сторону двора, о чём-то разговаривая и споря. Пришёл бойщик с огромным деревянным молотом, поговорил с людьми, потом, не торопясь, подошёл к быку. Он тупо посмотрел на животное, постоял ещё немного вроде спокойно и вдруг неожиданно со всего размаха ударил животное в лоб. Бык, подломив ноги, рухнул на землю. Что было дальше, Ганька не знала, так как со всех ног бросилась бежать домой. Оказывается, жизнь – не грушу съесть, бывает и перец. Но перец – это ещё не молот в лоб. И перед ребёнком впервые так грубо была сдёрнута чёрная вуаль жизни, жестокой и страшной до крика, до пустоты в желудке. Ей потом припомнились вонючие шкуры скота, висевшие на заборах бойни. Отец говорил, что эти шкуры сначала обрабатывают в корытах, а потом из них делают кожи для обуви. Но Ганька, когда это вспоминала, то вся как бы немела и пугалась. У неё сильно расширялись глаза, и стучали мелко-мелко зубы, как в лихорадке.

Правда, она после этого ещё раз подходила к бойне, чтоб поиграть с детьми бойщика, но не к самому дому, а к площадке, где была качеля. Вокруг огромного столба висело два каната с петлями внизу. Садись в эти петли, уцепись покрепче за канат и крутись вокруг столба. Всё летит и мелькает, дух захватывает, а в животе делается пусто.

Ганька сама ещё не могла так здорово раскрутиться, но помогали дети бойщика и Наташка. Однако после того, как однажды её до одурения накатали, что она еле слезла с петли, потом упала на траву и долго не могла встать, перестала туда ходить. А тогда дрожали ноги и всё внутри, тошнило, земля куда-то плыла и плыла, пока дытына не отлежалась. Правда, она ещё немного и вырвала не то от качели, не то от запахов, исходящих из дома бойщика. Да, девочка перестала туда ходить. Подходила к дыре своего забора, смотрела за двор и ни шагу дальше. Иллюстрация жизни была лучше сказок батька о добре и зле. Матерь божья с дытыною в руках, защити и пожалей и Ганьку, и Наташку, и мать с батьком.

Зато после этого девочка играла в своём дворе под тополем или на соломе около сарая. Здесь были тоже запахи, но другие. От них не тошнит, они пахнут небом, и травой, и тополиной листвой…

Из-за штабелей брёвен вышла молодая женщина в кашемировой сборчатой юбке. На коричневую шерстяную кофточку, со множеством складок на груди, падало несколько ниточек бус. Голову покрывала кружевная дорогая косынка. Такую могли носить только богатые женщины. В такой косынке, судя по фильмам, ходила мать Ленина.

Рядом с матерью Ганьки тяжело шагал широкоплечий мужчина, брат отца, Лука. Девчонки, увидев мать и гостя, быстро юркнули, как черепашки, спрятав свои головки, в хату. Что-то сейчас будет?

Да, мы бываем храбрыми, пока над нами не висит молот бойщика или дамоклов меч. Но если появляется только маты да ещё с дядьком Лукой, застыть, сжавшись в два комочка, или просить прощение? Так что, храбрецы, помните всегда, что есть молот бойщика, есть дядько Лука, а есть ещё и маты… О совести говорить рано, бо нужно ещё расти да расти и не один год. То только гриб за ночь раз и готов! А нам, людям, ой как много нужно пройти и взлётов, и падений, чтоб понять – можно бить окна или нет. Особенно у кого узкий лоб.

А когда гость сидел на лавке за столом и говорил, что непослушных детей забирают в мешок, а потом отвозят китайцам на мыло, Наташка вся красная ходила быстро и нервно по хате, что только её розовые пяточки сверкали из-под длинного платья. Бегала взад и вперёд и постоянно накладывала на себя крест: «Господи, прости. Прости, господи». Её чёрные глаза смотрели умоляюще то на иконы, то на мать. Мол, заступись, не буду больше бить окна.

А мать не ругалась, а сразу стала возиться у плиты: «Ну что ж, Лука, на мыло, так на мыло. Ось мабуть завтра и отдам…»

Ганька сидела на сундуке позади гостя, вертелась и совсем не верила, что детей отдают на мыло. Витька говорил, что вылавливают только собак. А толстый дядько Лука совсем не страшный, а только смешной: у него нет ни бровей, ни ресниц, ни волос на голове. Всё выпало после какой-то болезни. Да и маты у них добрая, не отдаст своих детей на мыло. Вон Наташка недавно, когда никого не было дома, сама без разрешения стала мыть посуду. Вдруг тарелка упала из её рук и разбилась. Сестра перепугалась, но тут же вытащила из-за печки несколько поленьев дров и побросала туда осколки от тарелки. Сверху заложила всё дровами. Хитрость бывает разная: стянул кусок пирога и съел. Докажи, что виноват? Но осколки от тарелки – не пирог и не конфета. «Грех» скоро был обнаружен. Всё-таки недаром Наташка имела узкий лоб. Ведь говорила же Ганька ей, чтоб те осколки завернуть в тряпку, а потом, когда их откроют, они выбросят «грех» в вонючую яму. Но Наташке, что в лоб, что по лбу. Как же она старшая, деловая…

А мать только улыбнулась и разрешила сестре после обеда перемыть все чашки и тарелки. Даже ещё поучала: «Смотри, доченька, как держать тарелку, вот так тряпочкой смывай, а потом сполосни…»

Теперь сестра по утрам и в обед, когда нет чугунков, моет посуду. Это её обязательная работа. У Ганьки только одна работа: поливать цветок. Но она его так усердно поливала, что сгноила корни, и он пропал. Оказывается, что нужно во всём знать меру: переел – заболит живот, перекупался – простыл. Много плохого не каждый переносит, но и хорошее в избытке тоже плохо. Волнуешься, переживаешь, как его сохранить…

Мать Ганьку не ругала, но и не научила, как поливать цветы. Она только сморщилась и выбросила горшок. А Наташка как-то сняла с себя нижнее платье, потом заставила и Ганьку это сделать. Оба новеньких нижних платья были изорваны на маленькие лоскутки. Потом всё было завязано в два узелка: тряпочки от платьев и две маленькие куколки, сделанные из лоскутков, тоже были заброшены за печку. Ганька только сказала:

− Наташка, маты будет брать дрова и увидит узелки.

Но недаром у Наташки был узкий лоб. Она презрительно посмотрела на сестру: − Не узнает. А боги ей ничего не скажут потому, что я к ним стояла спиной, когда бросала узелки. Да боги меня и любят. Когда побила окна, то они заступились и не переделали нас на мыло…

Их с сестрой опять не наказали, когда вскорости мать под дровами нашла узелки. Она только вздохнула: «Вот теперь будете мерзнуть, потому что нечего одеть под низ. Вздохнула и вышла в коридор, чтоб набрать ещё и сырых дров.

И даже, когда Наташка оторвала уголок от красивого кашемирового платка, всё для тех же кукол, которых она уж очень любила: баюкала, пела им песни, то её всё равно не ругали. Только мать сказала, что теперь платок стал некрасивым и в нём стыдно показаться на люди. Наташка вдруг заплакала и, глядя на иконы, наложила на себя крест несколько раз, дала слово, побожилась, что больше ничего рвать не будет. А маты потом порылась в скрыне среди юбок и кофт, нашла много красивых лоскутков, которые отдала сестре. Потом взяла иголку с нитками и ножницы. Сама выкроила несколько платьев для кукол: «Только не посей иголку где-нибудь в хате. Пошьёшь – и воткни в подушечку. Видишь, вон у окна висит на гвоздике».

А Ганька анализировала все эти события почти уже не детским умом. Решила, что их маты очень добрая, но не любит вещи, которые привезла с Украины. Вон какие у неё красивые ботинки: с высокими каблуками и множеством крючков, а маты их не носит: валяются под её топчаном и пылятся…

Ганька знала, что таких ботинок у Витькиной матери нет, да и у бабушки тоже, и у бойничихи… Может только у материной сестры Марийки? Но вряд ли? Та живёт с бабушкой и тоже маниста (бус) полсундука. А вот почему-то редко одевает украинскую одежду? Почему? Только бабушка всё ходит в вышитых крестиком белых сорочках. А маты даже свои юбки стала перешивать: из одной делала две поуже да ещё и говорила: «Дурная была мода носить такие широченные юбки…»

Мода, мода, мода… У каждого народа и времени она своя. За всеми не угонишься и за модой пик – тоже. Каждый хочет выделиться, показать себя, быть на фоне других лучшим, броским. Пусть другие на него обращают внимание и лопаются от зависти и злобы. А я буду порхать модным и независимым. Выделяя себя, конечно, притаптываем других. Мать Ганьки наоборот хотела быть проще. Конечно, не похожей на соседку Нюрку, но всё-таки скромнее одетой: сбросила множество бус, кинула под топчан ботинки на высоком каблуке, стала зауживать юбки. А где её делась барская, кружевная косынка? Наверное, не хотела показывать людям свою богатую одежду и яркую красоту южанки? Почему? Так проще жить, никто не пялит на неё глаза. Но речь свою не хотела подлаживать под русских: «Язык ломать не буду. Хай ему грець, чтоб я ещё в москалиху превратилась. Тут немало людэй с Украины, и балакают (говорят) они по-украински…»

Ганька уже в том возрасте понимала, что мать её отличалась от других женщин ещё и чёрной косой, которая свешивалась почти до колен. У матери были и золотые серёжки, и золотое кольцо, и крестик. Правда, у тётки Марийки тоже всё это есть, кроме чёрных кос, бо она белобрысая, как Ганька, да ещё, как говорит бабушка, у неё ветер в голове. Спуталась с Василём, у которого скоро будет дытына от другой дивчины. Бабушка и закрывала Марийку в отдельной комнате, и била через плечи сручённым рушником, но та як оглашенная всё равно бежала на свидание к Васылю.

Дытына вскоре родилась, и та дивчина от горя взяла да и принесла закутанного в пелёнки хлопчика к бабушке. Пришлось дитё забрать, поить молочком, разбавленным водой, из бутылочки. Васыль сразу же перешёл к бабушке и стал жить с Марийкой. Через месяц та дивка пришла со слезами к бабушке: «Отдайте моего Гришку», − стояла на коленях, плакала… Но бабушка, как каменная: «Не отдам. Яка ж теперь ты будешь ему мать? В груди молока уже давно нету, бо перегорело. А коровьим молоком мы и сами Гришутку выкормим. Где выросла куча моих дитэй, там ещё одно не помешает…»

Бабушка поняла, что ломать судьбу дочери нельзя. Любят эти двое молодых друг друга, ну и бог с ними, пусть живут. И Василь теперь от Марийки никуда не уйдёт, бо вроде чувствует и вину перед женой, да и Гришутка тут растёт ухоженный. Дитё не брошенное, в надёжных руках…

Младшая сестра матери не приходит к ним в гости. Не то из-за ветра в голове, не то просто не хочет. Зато у них иногда бывают материны братья: Андрей да Иван. Хотя есть ещё и другие: Григорий и Макар… На Украине остались Тихон и Ефим. Было ещё двое, последних, но их бог прибрал маленькими. Ну что ж, там, на небесах виднее, что делать. Плач не плач, кричи, не кричи, а господу лучше знать, как поступать с нами грешными. Покрепись, помолись и смирись со своей судьбой. Живи и поддерживай живых. Ты ещё нужна тут, на земле остальным детям.

Андрей и Иван ещё совсем мальчишки, но вместе с батьком сделали во дворе Ганьке и Наташке качелю. Качают больше всего Ганьку, играют с нею, бо она ещё дытына. А сами важные, в вышитых украинских рубашках, подражают, наверное, деду Тарасу. Они всегда приносят от бабушки подарки: то кулёчки конфет или пряников, то мешочки с мукой или крупой. Зато отцовская родня проведывает их часто, но все приходят без гостинцев, даже дядько Лука. Придёт, посидит, поест да и уходит. Другие – «шантрапа шантрапой», и мать их без батька не садит обедать, как своих братьев.

Да, Ганька в своём возрасте понимала, что мать хоть и хотела быть похожей на других, но всё-таки сильно отличалась. Вон как легко прыгает на перелазе, а Витькиной матери ни за что так не прыгнуть. Та по утрам в рабочей одежде тяжело шла от дома с метлой на плече. А Ганькиной матери не нужно было где-то мести, потому что у них есть батько, который работает. Правда, как-то Витька сказал, что он им с Наташкой не родной, бросил где-то своё дитё в колыске. Но Ганька хорошо знала, что батько им родной, свой и дитё бросать не может, тем более в колыске… Но вот мать почему-то стала не так швыдко (быстро) прыгать через перелаз. Батько на месте перелаза сделал калитку. Да, последнее время кое-что менялось. Например, мать не стала гладить после стирки. Про утюг люди слыхом не слыхали. Появились они позже. В них закладывали раскалённые угли и гладили. Маты это делала не утюгом, а рублём. На круглую палку наматывалось постиранное бельё, а потом на столе, на одеяле, по белью с силой катали рублём, деревянным зубчатым поленом.