И больше никогда о любимой дочери не вспоминала. Не ходила на кладбище, не отмечала ни дни её рождения, ни день гибели

Была – и нету. Порой говорила о первой дочери, тоже Наташе, которая прожила только полмесяца: «Ой и красивенькая она была…» Изредка вспоминала умершего почти в год сына, но о погибшей дочери почти в девять лет – никогда! Как будто в жизни её и не было. Не то чёрствая душа была у Ульяны, не то каменная, не то вся запеклась огнём. Но иконы поснимала и отдала жене Тихона, даже сняла и рушники.

Зато Ганьке сразу прибавилось работы: выгрести золу из плиты и вынести во двор, а по пути набрать дров. Мыть посуду, заправлять постель, мести и мыть полы, а они некрашеные, родителя ходят обутыми. Доски быстро пачкаются, остаются чёрные следы от обуви, особенно отцовские. Их нужно отскабливать ножом, либо голиком-веником без листьев. Да и нянькой осталась она одна. А тут ещё нужно ходить за хлебом, наносить воды для стирки белья и пелёнок. И всё же мать постоянно говорила недовольно: «Не то, не то…» И не было бальзама – лекарства, чтобы было то…

Ганна как-то нечаянно, спускаясь со ступенек в натужном туалете, упала в грязную вонючую жижицу, испачкала до пояса платье. Ульяна посмотрела, но не переодела дочь. Так и ходила Ганнушка мокрая и вонючая весь день. И спала так… Прошла неделя, настала суббота. В этот день мать меняла детям бельё. Но Ульяна не сняла с дочери заскорузлое вонючее платье. Мельпомена – муза трагедии и Ганьку задела своим чёрным крылом. Аллюром пробежала по её жизни, настигая, вроде хлестала по спине и лицу. Потом, уже взрослой, Ганна иногда вспоминала этот эпизод её жизни и думала: «Почему мать заставила носить эту грязную вонь больше, чем полмесяца? Приучала быть осторожной, не оступаться? Или ненавидела за что-то? К чему был этот форс-мажор или пируэт?» И правда, с тех пор Ганна всегда была предельно осторожна, где можно было подвернуть ногу или упасть.

И ещё: у Ганнушки стали отростать волосы. Ульяна купила ей гребешок: «На, а то ещё окосеешь… Да прижимай свои патлы покрепче, чтоб не лезли в глаза…»

Ганна день любовалась подарком. Вечером ей разрешили немного поиграть на улице. Она замерзла, закоченели руки, пальцы распухли. Девочка села около плиты, чтобы погреть руки. Дверца слегка была открыта. Отчим увидел руки Ганьки и сказал спокойно дипломатическим голосом, даже очень довольный: «Ну и эта не жилец. Вон как руки раздуло!» Сказал и будто стиснул ей горло бандажом.

Ганне было восемь лет, и она понимала значение этих слов и подлую радость Фёдора. «Да, руки мои опухли, значит и я не жилец…» И она под аккомпонимент слов отчима стянула с головы гребешок, повертела им в воздухе и вдруг машинально дотронулась его кончиком до горящей лучины. Он мгновенно вспыхнул и сгорел. «Был и нет, как жизнь Наташи, – подумала она. – Значит и со мной так будет…»

В душе смятение чувств и ажиотаж… Сжалось сердце… «Недаром отец забрал уже и Любу, наверное вместо меня… Вон и все Наташины платья мать ей отдала. Сложила в отдельную стопку в сундуке. И отец последние дни ходит очень довольный…»

И всё-таки не было испуга, что сгорел гребешок. Она только машинально повторяла про себя: «Сгорел… сгорел… Вон как раздуло мои пальцы, даже и руки… Значит и я не жилец…»

Наконец она перестала делать агностика выводы и испуганно обернулась назад, посмотрела на мать с отцом, которые молча сидели за столом и как-то затаённо смотрели на неё. Вроде бы даже очень довольные, но так и не сказавшие ни слова, будто ничего и не произошло. Однако Ульяна больше никогда не купила дочери не только гребешка, а даже поганенькой приколки, эквивалентной гребешку. Вот так: не сумела сберечь, так больше и не получишь ничего. Ни ты, ни твои сёстры… Как с куклами: «Раскисли на улице, так больше из вас никто не получит такого подарка… Никогда!» И мать не хватала аритмия сердца, не стала астенической от жалости к детям. Нет, сердце её было – кремень, броня. В доме не было кукол, даже каких-нибудь лоскутков для них, кроме конечно для Наташи, которой сама мать иногда шила куклы, но не покупала… Даже для Ярыси…

А вскоре пришёл материн брат Андрей – зомби и сказал, что он Ганнушку забирает к себе подкормиться, а то и эта может погибнуть либо от голода, или от какого-нибудь воспаления, или отита…

Ульяна сначала заупрямилась, но так как не была ортодоксальным (придерживающей только своих взглядов) человеком, то и согласилась: «Ладно, забирай месяца на полтора. Люба будет присматривать за детьми…»

Но Любаша не долго была нянькой. Губа-не дура. Через неделю ночью тихонько открыла сундук, вытащила всё, что ей отложила Ульяна и, прихватив ещё и Ганькины вещи, быстренько смоталась домой к матери, так что не стала эквивалентом ни Наташе ни Ганьке.

У бабушки всегда был настоящий борщ, хоть и без мяса, а на второе – каша. Но Ганнушка не набросилась на еду. Её приучили есть медленно, аккуратно и смотреть, чтоб старшим досталось больше. Андрей ещё был не женат и жил вместе с бабушкой. Младший Иван уехал искать летучее счастье на Украине, оставив бабушке шестнадцатилетнюю черноокую жену, тоже Улю, спев свадебный апофеоз, но наверное не достигнул и перигея семейной жизни и любви.

После большой семьи Ганне было скучно, и она слонялась из угла в угол от нечего делать или сидела на сундуке и долго смотрела в окно, когда взрослые уходили на базар или в магазины… Иногда выходила в сад и смотрела на бесконечный ассортимент ползающих жуков или улавливала ассонанс певчих птиц. Астения после смерти Наташи и слов отчима стала постепенно проходить. Ночами перестала пугливо просыпаться, стала более спокойной, ушла какая-то пугливость.

Прошёл месяц. Было воскресенье. На огороде появилась уже сочная зелень. И как всегда Ганнушка сидела на сундуке, смотрела в окно, где перед её взором расстилался бубушкин огород и сад. И вдруг она увидела идущих по огороду мать и отца, которые шли от дома Марийки между грядок. Оба нарядные, молодые и здоровые. Мгновенно соскочив с сундука, она побежала с плачем навстречу матери. С плачем и аффектом свойственным детям. Расставив руки и вся в слезах, она повторяла: «Ой мама, мамочка, мамочка!..» А когда подбежала к матери, кинулась к ней и хотела обнять ту за подол её красивой юбки. Мать быстро грубо оттолкнула дочь и довольно сильно хлестнула её по лбу: «Ты чего, дура?!» Её слова шарахнули девочку по лицу. Не ожидая такой встречи, просто инквизиции, Ганька оторопело посмотрела на мать. Слёзы её будто высохли, хотя всё ещё текли и текли по щекам. Ульяна резко повернулась к ней спиной и пошла к дому, только отчим ей вслед сказал: «Да что же ты так?» Постоял немного удивлённый и тоже молча пошёл за женой, оставив девочку в огороде. Импрессия – чувственное восприятие. Какое оно было? Эквивалентно ещё глупому ребёнку или уже взрослому человеку, который унесёт эту обиду на долгие годы? И поймёт своё жуткое одиночество даже в своей семье? А может мать из-за своей тупости не могла понять чувств ребёнка и давала урок, что каждый сверчок – знай свой уголок. Этой пословицы она в то время не знала, но поняла, что мать её никогда не будет ей родной и не допустит до себя. Она для неё чужая, «лобастая». Так часто Ульяна называла родную дочь: «Ну и лоб у тебя, хоть свиней паси…» Кстати, у Ульяны он был не ахти какой, хотелось бы, чтобы был побольше…

У уже взрослой, вспоминая этот случай, иногда непроизвольно приходили мысли: «Почему меня мать так не любит? Вроде я подброшенная в эту семью? Индология – наука о культуре и наверно о взаимоотношении людей. Не знала она тогда перипетии сложной судьбы матери, не знала, что виновата в судьбе Ульяны. И дочь совсем не ржавый винтик, от которого зависела её судьба-злодейка. Не солдат-нянька, то никто не стал бы её выхаживать, умерла бы ещё в колыске от воспаления лёгких, как и первые двое детей.

Так Ганька в тот день не сказала матери ни слова. Слёзы высохли, и она, опустив голову, вошла в хату. В то время девочка была ещё мала, чтобы обдумать трагедию своего рождения. Знала только одно, что мать её за что-то не любит…