2015-05-30
391
После этого случая Ульяна посадила дочь за стол, дала ей карандаш и газету на казахском языке. Сама села рядом и стала спокойно, что для неё было необычным, разговаривать с дочерью: «Хоть я и плохо читаю, по слогам, но тебя научу. Меня в школу не пустили ни маты, ни батько. А я плакала, просилась в школу, но мне говорили, что моё дело только детей рожать, варить да стирать. По вечерам ткать да вышивать. Но я кое-что узнала от братьев, когда те ходили в школу. Вон задачи Гальке ещё в четвёртом классе помогала решать. Сейчас и Тоне помогаю. Раскину в уме что и как – и решу. Давай и с тобой заучим сначала буквы, а потом и читать будем по слогам. Научу немножко и писать. Тетрадей нет, так будем писать на газете. Их на казахском языке продают много и недорого…
За несколько дней девочка заучила буквы, стала читать по слогам. Потом ей так понравилось, что она читала всё подряд: не только свой букварь, но и книги Тони и Ярыси.
Скоро в школе первоклассницу было трудно узнать. Учительница удивлялась способностям девочки.
|
|
|
Но Оля оказалась способной и в другом. В школе каждому ученику на большой перемене выдавали по пончику с ливерной начинкой. В семье Ульяны каждый должен принести его домой к ужину, чтобы поделить на всех за столом. Пончики несли все, это был закон. Однажды Ульяна достала пончик, который принесла Оля из школы и показала Ганне: «Посмотри, что Ольга делает? Видишь дырочку? Это она вытаскивает в эту дырочку весь ливер и домой приносит только запечённое тесто».
Ульяна говорила, а сама улыбалась, довольная хитростью дочери. Ганна удивилась, что мать не только возмутилась нечестным поступком, а ещё и восхищалась проделкой Оли.
Потом, вспоминая этот случай, перед глазами Ганны вставала старшая сестра, Наташа. Ульяне всегда нравилась не покорная, умная Ганька, а со всякими причудами - старшая дочь. Наверное и Оля ей напомнила ушедшую навсегда Наташу… Тем более, что она пришла на её место.
И перед старшей дочерью стояла будто бы и не мать, которую каждый день она видела сердитую и крикливую, а женщина, помолодевшая, слегка улыбавшаяся и довольно ещё красивая…
Ольгин поступок далёким осколком, лучиком залетел в их хату, напомнил тепло и радостно о Наташе. О её кипящей душе, и тихим резонансом прозвучала рядом забытая эпоха для всех членов семьи, но не для матери. Мать хранила память о любимой дочери глубоко в сердце и никому, никому не позволяла грубым словом затронуть эту память, эту боль сердца и души. Эта боль принадлежала только ей, и никто не смел вносить диссонанс в эту скрытую от всего мира боль утраты… Она принадлежала только ей, только её сердцу…
|
|
|
Но какой ничтожной казалась этой взрослой, возмужавшей женщине её живая теперь старшая дочь? Она окинула взглядом Ганну и как-то пренебрежительно спросила: «А почему ты не попытаешься устроиться где-нибудь в конторе переписывать хотя бы бумаги? Неспособная? Як пойдёшь в люди? Корову до сих пор подоить не можешь? Как безрукой собираешься жить?»
Ганна понимала, что мать не ценит то, что дочь с лопатой бегает босая на поле, засевает уже полтора гектара просом. Если ты безрукая, то таскай, дура, мешки: тебе видно на роду так написано и толку с тебя не будет. А вот Ольга уже с детства находит способ обводить других вокруг пальца, хитрить. Значит, в жизни не пропадёт, бо рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. И вдобавок, слова матери секанули банальную, как человека с маленькой головой, микроцифала, видимо не импровизируя мысли, а они давно у неё уже назрели: «Устроилась бы хоть посудницей при ресторане, при вокзале. Сама была бы сытой, глядишь, и домой что-нибудь принесла…»
– Я с лопатой, наверное, больше приношу, чем миску огуречного рассольника, в котором частенько плавают черви… Нам они попадались не раз, когда от ресторана работала на полях.
Было обидно за слова матери: «Неужели она дальше своего носа так ничего и не видит? Сейчас не старое время, и жить люди хотят по-другому. Корову я не умею доить? И что тут такого? Да её у меня никогда не будет! Выучусь – и она мне будет не нужна…»
И тут припомнился их уютный дом на Дальнем Востоке. Была у них и корова, и кабанчик в загоне, куры… Но росли ещё вокруг хаты георгины, чернобрывци да гвоздики. А за огородом кудрявые дубки. Под горой, как маленький волшебник, струился родничок, вокруг которого вились розовые вьюнки. И был у них конь, Буланый. Кто-нибудь скажет, что тут особенного? Пустые банальные рассуждения. Да, для кого-то и так, но не для Ганны. Ганна с детства не была балаболкой, чаще молчаливая, не точила лясы-балясы. Другой раз бы и поговорила, да не с кем. Правда, на поле можно поговорить то с её просом, то с жуками. Ползут куда-то такие маленькие, копошатся в земле, а куда ползут и сами не знают. Когда-нибудь и с сорокой можно поговорить или с иволгой. Как начнут перекликаться, то тут вам и соло, и дуэт, и трио, и квартет, и квинтет… И каждый по-своему выворачивает себя наизнанку, чтоб других перекричать… Тут нет имитаторов, все поют своими голосами, хотя, говорят, что есть такие птицы, что подражают другим…
Фёдор лошадь купил, чтоб хоть иногда подрабатывать: кому дров привезти, кому сено. Каждому хозяину нужна подмога. Да и самим в хозяйстве пригодится, и родственникам только намекни.
Буланого частенько выпускали, стреножив, пастись за огородами. Конь со спутанными ногами уходил порой далековато. И его разыскивать, освобождать от пут и привести домой посылали одиннадцатилетнюю Ганьку. В других семьях обычно это делали пацаны. Но то ж в других, мать рожает мальчишек. А тут? Ганне давали уздечку, научили ею пользоваться, научили снимать путы…
Оббежит Ганнушка дубки за огородами, позовёт: «Буланый, Буланый…» Из-за кустов и не увидишь его сразу, но он обязательно отзовётся, зафыркает радостно, по-доброму, как хорошему другу… Она подведёт к дубку коня, оденет уздечку, потом снимет верёвки с передних ног. Сама залезет на дерево и с него уже на спину лошади. Не скачет, а лёгким шагом направляется домой.
Но Буланому, наверное, надоела эта назойливая девчонка, которая не имела права по своей молодости сидеть на его спине. И однажды не успела девочка сесть на спину, как Буланый тут же сбросил её с себя. Ганна упала на куст, ободрала себе руки и ноги, ободрала слегка и спину. Благо не лицо, и сразу же возмутилась: «Ах, ты и дурень, за что же меня скинул?» Но Буланый стоял, понурив голову: «Виноват, но ты ещё мала, чтоб кататься на моей спине. Мало ещё ела каши и соли…»
|
|
|
Ганна взяла за уздечку лошадь и, неторопясь, повела домой, выговаривая: «Вот теперь и будем с тобой плестись как придурки. Не скинул бы – то дома бы уже жевал овёс, водичкой батько бы попоил. А так иди, дурень, как придурковатый. Как Полкан перед тобой я бегать не буду. И купать тебя больше не собираюсь. Ходи грязный, вот так. Тебе не хочется, чтоб на тебе ездили, а думаешь мне легче живётся? Вон засадила меня маты вязать кружева, чтоб вшить эти прошвы в наволочки да ещё подзоры для простыни. Связать нужно быстро, за несколько дней… И я вязала с утра до вечера, не ходила даже в школу. Как сяду с утра и до темна, что встать не могла: тошнило и кружилась голова. А всё-таки всё связала, что было нужно. Бо человек должен трудиться, иначе ему, лодырю, хана. И Анна Васильевна говорит, что нужно побеждать всякие перипетии. Потому что человек – эталон красоты. Хоть он иногда бывает и банальным, неоригинальным, тривиальным. Тебе понятно это слово? То-то же. Учись, учись, запоминай мудрые учительские слова. Мать дома всё равно их не поймёт. А Анна Васильевна у нас очень хорошая и добрая, и красивая, седая. А маты моя не ходит на родительские собрания. Говорит, что я учусь для себя, так ей в школе нечего делать. А я думаю, что ей стыдно, что не пускали меня в школу, а заставили пасти коров. А мне ещё и десяти не было. Да и подпаском всегда бывают только мальчишки и постарше. А вставала – темно, и ложилась – темно. Правда, пальто мне ватное купили на зиму, когда пошла во второй класс. Сталин приказывал даже всех девочек учить в школе, потому что у него есть своя дочь Светлана. Она уже здоровая дивчина, а он её держит на руках. И чего это дура забралась на руки? Картинка такая есть у нас в учебнике…
А ты вот идёшь за мной и ничегошеньки не понимаешь. Хочешь я тебе стишок прочитаю? Не то Никитин его какой-то написал, не то – Тютчев: «Румяной зарёю покрылся восток, в селе за рекою потух огонёк, росой окропились цветы на полях, стада пробудились на мягких лугах…» Видишь, какое красивое? То-то же… Вот сумели же так красиво написать! Может тебе это не понять, потому что ты не человек… А Сталин вот – друг для детей, он всех, наверное, любит, как свою Светлану, потому что строго приказал всех детей учить, а не отдавать их в няньки и в работники. Вот теперь все дети живут дома при родителях. Но я хоть и дома живу, но знаю, что меня никто не любит. Вот и ты меня сегодня сбросил с себя, а я спину себе зашибла и поцарапала руки и ноги. Я, конечно, не Ванька Жуков, но какая-то в семье чужая. Эх, ты дурень, дуралей… Чего фыркаешь? Правда глаза колит? Ладно, больше на тебя никогда не буду садиться. Тебе, конечно, тяжело возить дрова, но я же лёгкая? А батько сказал, что привёз он дрова соседу, узнали власти и посчитали его единоличником, принесли большой налог. А кормить тебя, если не подвозить людям даже сено, невыгодно. Для себя держать – роскошь. Так что боюсь, хлопче, что тебя продадут. А кто тебе будет путы развязывать? А может, и пастись за огородами не будешь? Может, тебе голубчик, там, у других людей, плохо будет? Да и мне без тебя очень погано. С кем буду говорить? Кто будет так внимательно слушать? Что, стыдно, что скинул меня в куст? Не переживай, хлопче, на мне, как на собаке, всё сразу заживает. Вон Полкан ещё в прошлом году покусал меня, когда мы с батьком пасли коров. Накинулся и всю искусал мне руку. Ох, я и кричала с перепугу. А рану завязать было нечем. Дома маты промыла водой, замотала тряпкой. И зажило. Я же говорю, как на собаке…
|
|
|
Ну вот, скоро будет и наша хата. О! А ну-ка отгадай такое слово: аккомодация? То-то, никогда тебе его не отгадать. А нас мудрым словам учит Анна Васильевна. Потому что она шибко грамотная и много знает таких слов, которых не знает никто… Ага, завидел двор и поторапливаешься? Не надо было меня сбрасывать со спины. Прискакали бы быстро. Сам виноват… Ладно, не буду забираться больше к тебе на спину. Не хочешь – не надо. Знаешь, как говорится: одним ягодки, а другим колючки. Мне, значит, всегда колючки…»
Ганна по детской наивности ещё не раз изливала свою душу Буланому. На спину больше не садилась, а вела всегда, не торопясь, за уздечку домой, и говорила, и говорила. Выливала свою маленькую обиженную матерью душу. Хотя знала, что, вряд ли лошадь её понимала, животное… Что с него взять? Но говорила и говорила сама себе…
Но осенью отчим Буланого продал. Отца строго предупредили: «Узнаем, что кому-то что-то подвозил – прилепим такой налог, что и хатой не откупишься. Намотай себе на ус. У нас единоличников уже давно нет. Для чего совершали революцию? Да чтоб эту контру единоличников уничтожать!» И вынужден был Фёдор продать лошадь. Пасти коров взялись уже другие, а Фёдор ушёл работать на другую сторону реки Уссури в большой гастроном грузчиком.
Домой возвращался вечерами под хмельком, иногда детям в кармане приносил горсть дешёвых конфет. Огород и пашню в поле всё лето Ульяна обрабатывала сама с Ганной…
Сейчас Галина сидела за заваленке и вспоминала своего друга Буланого. Такого покорного и доброго, когда, конечно, не лезешь к нему на спину. Наверное, все не любят, если ими повелевают. Для всех свой барометр измерения добра и зла, свой баррель (сосуд) вместимости или барокамера, которую, судя по газетам, применяют немцы в захваченных районах для военнопленных и беженцев… Боже мой. Там смерти и ад. И надо благодарить небо, что здесь не падают немецкие бомбы. «Мои беды – это только капля тех несчастий, что несут люди там, на западе… И благодарить нужно судьбу, что ещё учусь, пусть с трудом, преодолеваю все барьеры отчима, но учусь. Пусть падают камни с неба: метеориты, даже болиды, рушится вся биосфера, но пока есть здесь школа – буду учиться. И если нашу хату занесёт бархан, то разгребу его и пойду в школу… Я спою ещё свою баркаролу, буду такой, как Анна Васильевна… Буду учительницей… Дай бог, молитесь небеса, чтоб наши победили, чтоб меньше гибло народу… Чтоб меньше гибло детей, которым сейчас нужно учиться…»
И она часто видела, как везли новобранцев на фронт. Она обычно с матерью стояла в огороде, а им из теплушек кричали: «Прощай мать! Прощайте, люди! Едем на смерть, но будем идти вперёд, только на запад!»
Мать плакала: «Повезли сволочи-правители людей на пушечное мясо. Где-то наши там Тихон, Ефим и их дети? Где Савка?» – последнее добавила, конечно, про себя? Но её «бакалавры» со знанием азбуки, а то и без неё обходившиеся всю жизнь, балансёры погорелого цирка, но имея в руках балансир, решили: раз Гальке исполнилось шестнадцать лет, то уже здоровая дивка. В няньки Ульяна её не отдала, тогда вытолкнуть её поскорее замуж. Идея отчима была на высоте: «Пусть идёт на свой хлеб. Осточертела эта падчирица, которая может потянуть за собой всех остальных дивчат. Зачем тут баламутить воду? Геть со двора и баста! Бо не знаешь какая ещё её завтра укусит муха, или что придумает эта «лобастая». А вдруг вступит в комсомол? Придут немцы и всех к стенке? Из-за этой грамотейши? Закончит восьмой класс – и замуж. Всё своему время: посеешь поздно – урожая не будет. Хотя какой там урожай от дочек? Рюмку и ту вряд ли поднесут? Знаем это зелье… Сей мужик, сей, а розы не вырастут, а одна бузина да чертополох. Так геть, геть со двора… И не скатертью, а крапивой да полынью горькой ей дорога… «Боюсь только, чтоб эта «лобастая» не встала на дыбы, как уростливый конь… Ей ведь что в лоб, что по лбу. Вдруг заупрямится, как уростливая кобыла… У неё ведь не семь пятниц на неделе, а всегда гнёт своё. Кому что, а курице про просо. А у Гальки, как у дуры, одни книжки на уме да поганая их советская школа. Не дай бог вступит в комсомол? Ума хватит… Может сюда немцев и не допустят, но чем чёрт не шутит, когда бог спит? Да, немцы может, и не дойдут, но чем пахнет дальше политика? Скорее всего, что снесут Советскую власть, бо много полегла людей на западе. Явятся фронтовики и перевернут всё. За что, мол, кровь проливали и столько погубили людей? Отчитайтесь, сволочи-советчики… Пусть будет не по-старому, а всё-таки что-то перевернут… Не может того быть, чтобы весь народ промолчал…»
