И привёл Фёдор сваху, сговорившись вначале с Ульяной

Вошла как-то вечером пожилая женщина в потрепанной юбке, платок завязан под подбородком. Видно не то богомолка, не то слишком хотела казаться смирной и покладистой, наверное, доброй. За нею в хату вошёл Фёдор.

– Вот, Галька, знакомься.

Женщина молчала, увидев красивую, хрупкую девушку. Невесту представляла здоровенной, грудастой, с крепкими мускулами деваху. Хозяйство у них большое: две коровы, свиньи, куры да гуси. Огород с полгектара… Нужно бы сыну бабу поздоровее. Ладно, были бы на месте все кости, а мясо нарастёт. Вон морда слишком городская. С лица, говорят, воду не пить. Но это ж когда морда поганая, что плюнуть не на что. А эта уж слишком выдалась, что ещё и гулять будет. Бо на такую позарится не один прохвост…

Заговорила первая Ульяна: «Знаешь, Галька, парней на фронте выбили, а у тётки Фёклы сын пришёл с фронта. Я его не видела, но все говорят, что парень очень хороший. Дома всё матери помогает. Воевал он, правда, немного теперь хромает… и… и… глаз один косит…»

Но тут вмешалась, наконец, и тётка Фёкла:

– У него и медалька есть. Хочешь, я сына завтра приведу сюда: может, стерпится – слюбится…

Ганна не опешила от всего этого. Ей даже было не обидно, а дико и противно. Она сморщила, чуть ли не брезгливо губы. «Боже мой! Ещё ни с кем и не дружила, ещё и не думала об этом, и вдруг гром среди ясного неба. Господи, как противно и дико…»

– Я ещё в девятый класс пойду, потом в десятый, пусть ваш сын другую подыщет…

Ей хотелось нагрубить, не посмеяться, а нагрубить этим старым людям, запускавшим свои грязные руки в её невинную ещё душу. Все эти трое были для неё противны и омерзительны, но её всегда воспитывали быть сдержанной и вежливой, не умевшей резко давать отпор другим людям.

Ульяна вроде осталась и довольна отказом дочери и как-то виновато только сказала:

– Та то ж батько затеял. Я ему говорила, что ты не согласишься, а он заладил своё… Хотя столько уже училась, то и заканчивай среднюю школу… Сей весной своё просо, бо без него нам хана. Учись пока в девятом, а там видно будет. Но не посей крапиву, а то больно жать будет… и не принеси в подоле…

О, как осточертел этот ей подол! За какое быдло, какой балласт они её считали? Пусть не спруты, пусть не осьминоги, не сивуги, не эксцентрики, но они всё-таки должны быть людьми. Пусть я чужая им, нелюбимая, но я же всё делаю, чтобы жить в этой тюремной семье! Так почему же они так поступают со мной? Лишний кусок я их не ем, а всё тяну в семью… И ещё, постоянно мать ширяет мне в лицо этот подол! Будь он проклят! Если и будет у меня ребёнок, то никогда, никогда ей его не принесу…

Про этот подал она уже слыхала не раз. Не знала она тогда про подол матери, не знала про дёготь на воротах деда… Ей всегда было противно слушать про этот подол. С чистой душой наивного ребёнка, было и унизительно, и гадко. Мать теряла авторитет в глазах дочери этим индукционным (от частного к общему) выводом, меряя её по каким-то стандартам гулящей девки. Неужели она не видит, что Ганну кроме учебников и школы ничего не интересует? Она живёт своей, пусть зацикленной, но своей жизнью… Для неё школа – это светлое небо над головой. Там преподаватели с большой эрудицией и тактом, там родные ей люди… Среди них она и будет жить…

Тётка Фёкла ушла с носом, её провожал до калитки Фёдор. Ульяна молчала, Ганна, как ни в чём не бывало, села за свои книги. «Скоро конец учебного года, скоро ждёт её поле. Не до вас, мудрые родители, которым нужна я, как рабыня. Закончу восьмой, а там ещё два года…» Ганна вдруг повернулась к матери и спросила:

– А хозяйство большое у тётки Фёклы?

– Да, две коровы, свиньи, всякая птичья живность, огород с полгектара и ещё заимка…

– Жаль, что не умею доить корову, а то бы с радостью кинулась в чужое подворье… Была бы и там неплохой конягой…

Ульяна ахнула. Знала, Галька смеётся над ней и отчимом. Вот это да! Тихоня-тихоня и вдруг резанула такое! Но такого ещё не было…

А Ганна потом ещё долго думала: «Что у меня за родня? За кого они меня принимают? Почему не видят у себя ничего? Почему никто не осуждает Марийку, которая из четырёх детей, троих родила от постояльцев? Вот у неё подол так подол. Да ещё и преступный. Двоих оставила живыми: Инну и Ивана. Третий родился с дефектом: с кривыми ступнями. Баба Ярина ходила к дочери, парила ребёнка, выправила ножки. Помогла вроде, но плохо. Дитё уже ползало по квартире. Добралось до плиты и село около неё. Марийка снимала с плиты чугун с кипящей водой и вдруг, будто нечаянно уронила на дитё, ошпарив сразу, что тот, наверное, не успел и пикнуть…

Вся родня ахнула, потрясённая происшедшим. Но никто будто и не смотрел правде в глаза. Пошушукались втихаря между собой и тихонько схоронили. Но почему тётка Марийка не убрала ребёнка от плиты, прежде чем снять кипящий чугун? И почему ребёнок был у самой плиты? Почему свои руки она не ошпарила? Вот тут подол, да ещё и какой! Василий в тюрьме, от него Марийка родила одну только девочку, а троих уже, живя по очереди с квартирантами: то с одним, то с другим. Да всегда удивительно про подол и бабушки: мать такая черноволосая, как она всегда говорила: – «Не волосы, а воронье крыло…» Марийка белобрысая и больше никого такого даже во всем роду не было. Так что ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца… Да, чужая семья всегда – тёмный лес…

И Ганна думала: «Так почему она всегда меня уничтожает этим подолом? Противно до умопомрачения. Неужели она меня считает только дурой с лопатой? Какой у меня будет муж? Я ещё и не думаю об этом. Сейчас ещё не до него. Хотя есть же он где-то умный, талантливый, может воюет, а может где-то учится. Жизнь Марийки пошлая. Василий воровал не только для себя, но и для неё. Она бездельница: стирать и то раньше приходили другие женщины за булку хлеба, когда тот хлеб был дефицитом, по карточкам. Я не эфемер, человек не с воздушными мечтами, но так не буду жить, как мать и Марийка. Я – учительница, будущая…»

Конечно, Ганна тогда не знала, что и учителя бывают заземлёнными людьми. Но в её понятии учитель – это неземной человек, который даже и не ест и, боже упаси, конечно, не ходит в туалет. Да и любовь у него, если и бывает, то особая, ангельская. Там все красиво, даже прекрасно, как у героинь Тургенева.

Казалось бы, сватовство Ганны дало осечку. Взять на абордаж и вытянуть вон с квартиры не смогли. Авантюра Фёдора не удалась, Ганна выставила достойно свое алиби: рано замуж, буду учиться. Но Фёдор не потерял иллюзии, чтобы добиться своего. Говорят, что вода камень точит. Но и слово может точить человека, если ему по одной капли капать на мозги.

− Может, зря выпроводили сваху? Парней-то всех перебили на войне, а Галька уже на выданье. Надо же хоть в будущее смотреть? Не сейчас, а потом можно было бы отдать за сына Фёклы.

Ганна подняла голову от учебников:

− Меня сын вашей Фёклы не интересует. Свои есть друзья, куда умнее: Тургенев, Шекспир, Толстой со своей богатейшей эрудицией…

− Шо цэ ты сказала? − ахнула мать. − Якый такий Тургенев да Шекспир? Да ещё и тόлстый? Батько, ты чуешь, что понесла Галька? Чуешь?

− Чую, чую, не глухой. Уже нерусскими обзавелась кавалерами. Вроде бы как немец тот Шекспир? А эрудиция – это мабуть у него есть добрая хата: с кухней да спальней.

− Та нет, то мабуть не хата, а что-то вроде украинской свитки… Дывысь, эрудиция яка-то у парубка есть. И дэ цэ ты с ними познакомилась? Вроде гулять не ходишь по вечерам, даже не просишься, сидишь квочкой дома, бисова твоя душа? Так дэ ты за спиной батька и матери с ними слыгалась? Может, они бандиты или те, кто носит красные книжечки? А может, и в комсомол тайно вступила?

Ганна спокойно ответила, показав на стопку книг: «Дома с ними знакомлюсь. Это писатели: Тургенев, Шекспир, Толстой и Гончаров. А вот и поэты: Тютчев, Блок…

− Ах, ты бисова твоя душа! − закричала Ульяна, вроде сорвавшись с железной цепи. − То-то по вечерам сидишь допоздна в своём закутке и не уроки учишь, а сказочки читаешь! Даром сжигаешь керосин и нам с батьком мешаешь спать? Давай сейчас твои Шекспиры, сожгу их к чёртовой матери в плите!