Глава 19. Семья Ульяны снова вернулась на Дальний Восток

Семья Ульяны снова вернулась на Дальний Восток. В тот же Лесозаводск. Этот небольшой городок был для семьи, как ипокрена – если не источник вдохновения, то было что-то своё, давно знакомое и родное: знакомые улицы, река Уссури и вдоль неё вербы, бело-зелёные, кудрявые. Летом потихоньку шумит, переливается листва и напоминает далёкую Украину. А ностальгия у человека – тоска по родине редко у кого проходит, где бы он ни был. Уезжает пусть и за границу в большие города, но ему не хватает запаха своего дома, брошенного навсегда, запаха улицы и своего неба… Родного, милого неба…

Купили сразу поганенькую хату, но с хорошим огородом. За двором сразу колодец, а во дворе даже колонка. Вдоль забора от дороги – тополя. Детей сражу же послали в школу. Никто им не препятствовал учиться: ходите в школу, набирайтесь ума, но учитесь для себя, и смотрите, чтоб не стыдно было родителям за вас… Вот так! Вроде семь бабок пошептало в семье Ульяны и Фёдора. Быков нет, и не предвидится, значит, некому крутить хвосты. Остаётся только учить этих паскуд, бо надеяться больше не на что.

Посадили дома огород всей оравой. Взяли ещё полгектара вспаханной земли, с готовой семенной картошкой. Только посади, обработай и выкопай с половины. Заманчиво! Вон сколько подросло девчат в семье Ульяны! Пусть садят, полят и окучивают. Потом выкопают, пересортируют, половину урожая доставят до их дома. Впечатляет, импонирует… Еда на всю зиму… Ах, как просто! Как заманчиво!

Но оказалось, что её дети не такие и взрослые, чтобы быть большой подмогой. Одна только Тоня, а от остальных, что с козла молока. Где сядешь – там и слезешь. Ага, срочно нужно вернуть Гальку до семьи. Та горы может свернуть. А пока первый год Ульяне самой пришлось погнуть спину и «пахать» на той тяжёлой земле. Это не казахстанская, песчаная, лёгкая… Ковырни – сыплется с лопаты. Зато Лесозаводск – не такая уж периферия. Есть свои базары, можно кое-что и продавать, чтоб в руках была всегда живая копейка.

Но Ганна пока отрабатывала в школе то, что было указано в докумнтах: «Два года по месту назначения в школе Томской железной дороги…»

Жила она в одной комнате с учительницей немецкого языка, Амалией Вильгельмовной Люц. Немкой. Чистокровной. Вероятно с Поволжья. Хотя чужая жизнь – тёмный лес. О том, как она оказалась в Сибири, в Кузбассе, где множество шахт и заводов, Амалия молчала. Как стала учительницей – тоже молчок. Но перед войной, чувствуя нагнетённое положение в стране, быстро оформила своё замужество с командиром Советской армии Козыренко, сменила фамилию. Лейтмотив простой – убрать немецкую фамилию. Муж якобы погиб на фронте в самом начале войны. Так это было или нет? Скорее, что нет. Брак, вероятно, был виртуальный – вряд ли действительный. Ни разу, ни одним словом Амалия не замолвилась каким был муж: мудрый Аполлон или упрямый тугодум; оракул, чьи слова как сталь, и его суждения неопровержимы, а может, эвентуальный трус или карьерист. Любила ли его Амалия? О! Это тайна сердца. Ни одного эпизода из жизни с мужем, ни одной фотографии…

Какую роль выполняла эта немка – было трудно понять? А то, что она не просто учительница, лейтмотивов было предостаточно, синдромов тоже? Ганна постоянно это чувствовала. Но не лезла в её душу, да и знала, что та никогда не раскроется… И аллегориями не расскажет…

Но учительница немецкого языка, немка, избежала участи других немцев с Поволжья, которых по приказу правительства расселили по необъятным просторам Сибири. Жили те за высоким, плотным забором, оббитым колючей проволокой, в длинных бараках семьями, страдая ностальгией и мечтая о свободе. Они получали там паёк, выполняя всякие, им доступные, работы.

И только уже перед концом великой, кровавой бойни, уничтожающей всё человеческое, некоторым давали пропуска в город. Являлись они под два-три человека и к Амалии. Шумные, совсем не истощённые, радовались, обнимались, лопотали только по-немецки, хотя все знали отлично русский язык.

Но Амалия запомнилась Ганне ещё и другим. Неожиданно уже весной посадили их учительницу физики, тоже немку. Ей приклеили клеймо бесповоротно: шпионка. Заслана с Германии ещё до войны. Нашли якобы где-то документы, которые она пересылала из Кузбасса. Были там схемы и чертежи заводов и шахт. Немцы замахивались не только на Москву, но и на топливную базу: Кузбасс.

Учительницу физики увезли, посадили ещё кое-кого, но с Амалии, как с гуся вода. Даже никуда её не вызывали, хотя КГБ допрашивало всех учителей, даже Ганну. Вопросов было много, в том числе и каверзных, желавших заловить человека.

Учительница физики жила рядом с Ганной и Амалией в таком же двухэтажном доме, и Ганна несколько раз ходила с той в кино и даже в театр. Наверное, это и послужило, что и Ганна попала под этот обстрел. Кстати, учительница физики тоже носила русскую фамилию. Муж был офицер. Воевал. Второго мая 1945 года из-под стен Берлина его взяли, как врага. Ирина ещё была на свободе, но через два дня арестовали и её.

Но Амалия – фарисей или человек с особыми заданиями, имея покровительственную окраску с высокой нуклеиновой кислотой, а может, и без этого нуклеина запомнилась другой: исключительно чистоплотной, с красивыми сдержанными манерами умной собеседницы, любившей литературу и… русскую, и зарубежную музыку. Диапазон её знаний был большой, и с ней было интересно проводить вечера. Кстати, об уроках своих она почти никогда не говорила, что не свойственно учителям. Те, как соберутся только двое, то их «базар» не переслушаешь: узнаешь всё не только о плохих учениках, но и о хороших, об их родителях, кто как воспитывает, кто из родителей пьёт, кто кому изменяет…

Они с Амалией иногда вечерами брали патефон и набор замечательных пластинок: тут были рапсодии на народные песни, запись опер, музыка Шопена, полонез Огинского…

Ганна была потрясена, слушая это чудо человечества. А когда Амалия крутила пластинки с оперой «Евгений Онегин», то бывшая Ганька, бегавшая в детстве по земляному полу, а в подростковом возрасте засаживающая поле в полтора гектара и таскавшая через силу мешки с соей, не выдерживала и плакала. Слёзы ручьём текли не от сюжета, а от чудесной классической музыки, которой ей раньше не приходилось слушать… Почему плакала – сама не могла понять. А хамелеон-Амалия, конечно, знала и другую классическую музыку, зарубежную. Но она дифференциально подходила к своей жизни и красивой «замарашке» даже через музыку боялась открыть свою душу. В разговоре иногда вскользь вроде осуждала немцев. Но Ганне всегда казалось, что она была хорошим эквилибристом: цирковым и политическим.

Там, в Кузбассе, в Кольчугино плакала Ганна и по другому поводу. У молодой учительницы почти все дети из освобожденных территорий Советской страны. Некоторые дети по два года бродили у немцев голодными и раздетыми. Потеряв родителей, многие гибли. И только самые выносливые, смогли выжить. Спасались в заброшенных погребах, в подвалах разбитых хат, в поле в стогах сена… Ходили по полям, подбирали где картошку, где гнилой огурец…

Освобождая страну, детей подбирали и направляли подальше от боёв в детские дома. Едой страна сразу могла их обеспечить. Постелью тоже, даже игрушками и учебниками. Но вот одеждой? Тут была большая проблема. Не было для них ни нужной зимней обуви, ни одежды. Даже в тридцати-сорока градусные морозы по снегу дети ходили в лёгких летних сандалиях, только в байковых платьях. Во время снегопада по двое шли под одним байковым платком. В школе тоже было холодно, что шёл пар изо рта, замерзали чернила, и невозможно было писать. Пастовых карандашей тогда ещё и в помине не было.

Директором школы была молода, дебёлая (бывший отпрыск дворянства) особа, ни с кем и ни с чем не считавшаяся. Она не обеспечивала своевременно школу ни дровами, ни углём. Хотя в самом Кольчугино высились угольные шахты. Не то это было явное вредительство, не то явное бесстыжее, наплевательское отношение к работе, когда человек сидит не на своём месте, но никого не боится. Кто-то сильный, с тяжёлой рукой есть за спиной. Да, да… Был у неё за плечами полковник – муж. Еврей. Он сумел всю войну с отъетой молодой мордой продержаться в тылу и не понюхать ни одной немецкой пули. Какими-то махинациями этот «груздь» получал быстро повышения по законам военного времени и от лейтенанта вырос, как на дрожжах, до полковника.

Зато родная сестра директора школы потеряла своего мужа, тоже полковника, у стен Берлина за неделю до конца войны. Война заканчивалась, ликовал выживший русский народ, а у стен Берлина гибли за неделю до победы наши солдаты и наши лучшие полковники. Гибли и немцы, фашисты и нормальные, невинные немецкие солдаты. Их матери молились небесам, чтоб остались живые… Молились и русские матери, невесты и жёны… Спасите, небеса, людей и прекратите поскорее эту страшную бойню…

Эта дата, второе мая тогда ничего не говорила Ганне. Она вошла в её жизнь немного позже, через два года…

Святое место не бывает пустым. Уравнения с иксом теперь умеют решать даже первоклассники. Вместо прежнего икса или игрека приехал новый директор, и проблема с отоплением в школе не возникала. Даже на большой перемене ученикам выдавали по стакану сладкого чая и кусочек хлеба, около 50-60 граммов. Но всё-таки это была поддержка не только ученикам, но голодающим учителям…

Детдомовские ученики на вторую зиму получили и тёплые валенки, и шапки меховые, меховые шубки. Страна всё делала, чтобы дети забыли прежнюю боль в оккупации… Только лучшие из лучших, добродушные, внимательные и чуткие допускались работать воспитателями в детских домах… Но боль утраты родителей – это была точка экстремума для каждого ребёнка. Ничто не могло уничтожить эти горькие детские воспоминания. Дети писали письма неизвестно куда и неизвестно кому. Многие, наверно, и не знали, как звали их родителей, да и их самих. Они, по прибытию в пункты сбора детей, давали себе свои или чужие имена, клички, выдуманные самими и с потолка взятое отчество.

Первый год, в холод, Ганна, придя в школу, видела посиневшие, озябшие руки её второклассниц (школа была женская), согревала своими руками и дыханием. Многие дети, почувствовав тепло более взрослого человека, тихонько плакали. Навзрыд плакать вряд ли умели. Плакала и учительница, хоть и обнаружила как-то, что от детей заразилась чесоткой. Наверное, в детском доме всё-таки не было идеальной чистоты, да и медицинское обслуживание было не на высоте, и в медицинских карточках писалось иероглифами, как пишет неграмотный первоклассник. Хотя там был штат медработников. Медработников или пристроившихся, чтобы поесть бесплатно и кое-что ещё унести с кухни домой? Резюме: чесотку и без микроскопа видно и противоядие для неё всегда было в аптеках… В изобилии!..

Ловите и вы, учителя, приоритетные носители культуры, не имевшие на завтрак куска хлеба с маслом, и чесотку, и мёрзните, как мёрзнут дети. Начальству тепло, у них и тогда стояли в кабинетах калориферы…

А Ульяна писала дочери: «Проработала год – и хватит. Тут тоже есть школа и не одна. Галька, смотри там не слыгайся с кем-нибудь. Бо одурачат и будешь всю жизнь кусать локти, а их не достать. Приезжай… Купим корову, научу доить…»

Ганну карёжили эти грубые письма, но она, читая их при Амалии, слегка улыбалась, боясь обнаружить деревенскую и бездушную сущность их содержания. И, пожав плечами, говорила, усмехаясь, вроде, беспечно: «Мама всегда выступает в своем амплуа. Она позитивно смотрит на суть вещей. Спрашивает – не голодаю ли я, тёплая ли у меня квартира, адаптировалась ли я в коллективе, как здоровье, как работа?..»

И Ганне после таких писем всегда вспоминалось её зелёное поле проса. Идёшь, как царевна по дорожке, а оно вроде кланяется и тихонько что-то лепечет, дружеское, тёплое…