Как вы подружились с Карышковским?

Как внука моего дедушки он меня опознал еще на первом курсе. Но, виду не подавал. Опознание было им проговорено на экзамене в конце второго семестра. Сдавать ему экзамен не считалось делом сложным, он был довольно снисходителен к студентам. Это был экзамен по истории древней Греции и Рима. Читал он предмет два семестра. Его исполнение казалось непревзойденным. Дух захватывало. Я к нему сел со своей бумажкой и изо всех сил старался ответить хорошо. Он меня вдруг спрашивает: «А какова судьба библиотеки Константина Павловича?». Я рассказал, что осталось несколько шкафов с книгами, все сберегается. «Отвечайте на первый вопрос». Я ему ответил. Петр Осипович морщится, но говорит: «Вроде ничего страшного. А как у тебя с языками?». Я отвечаю, что английский, французский, немецкий знаю в пределах домашней подготовки, читать и писать умею. «Это, – говорит, – довольно неплохо. Отвечай на второй». Я ответил, он снова поморщился. Третий вопрос касался основания Рима. Начинаю рассказывать про Ромула и Рема. Петя морщится все больше. А я заливаю, как братьев уложили в корзинку, про волчицу, которая их вскормила... Тут он меня резко прервал: «Не тебе мне сказки рассказывать! Молодой человек с такой культурной подготовкой так отвечать не должен. На тебе четыре, иди».

Тем не менее, я ходил за ним, как влюбленная собака. Записался к нему в археологический кружок, и мы постепенно подружились на почве любви к истории и веселому винопитию. Видимо, основные центры удовольствия в организме Петра Осиповича наиболее возбуждались двумя факторами: древней историей и выпивкой. Хотя алкоголиком он вовсе не был – никогда не опохмелялся. И никогда не пил один, только в компании. Когда Петя чувствовал, что может выпить вечером (а он это всегда чувствовал), но понимал, что не с кем, настроение портилось. Если же он знал, что придет Эдуард Антонович Ашрафьян, директор музея морского флота, его хороший друг, или я, допустим, хожу под руками, то настроение заметно улучшалось. Карышковский был компанейским пьяницей. Денег было немного, но нам, как правило, всегда хватало.

Петру Осиповичу все время сильно не везло в семейной жизни. Жен ему пришлось менять не один раз. Первую его супругу я не знал, зато со второй был знаком. Ее звали Валя, она его на себе женила императивным путем. А именно – забеременела и пошла в партком. Петя в это время был женат на своей первой жене Тане. И очень ее любил. Жили они вместе довольно долго, лет десять. Я как-то спросил Петю, отчего он завел себе эту Валю. Петр Осипович ответил, что вовсе он и не собирался ее заводить. Просто она ходила себе там под руками, захотелось ее трахнуть, он взял и трахнул. А она взяла и забеременела. И пошла в партком университета жаловаться. А партком, поскольку Петр Осипович был беспартийным, не мог не принять меры. И передал дело в ректорат.

Вот Петра Осиповича и вызвали к ректору. Ректор был человеком правильным. Он сказал Пете: «Безобразие, моральное разложение!». Погрозил сообщить жене. Советские времена. Петр Осипович понуро и обреченно ушел. И действительно, ректорат, вдохновленный парткомом, сообщил жене. Поднялся хипеш, переросший в гишпанскую трагедию. Таня взяла и ушла. Валя снова пошла в партком и попросила, чтобы ПэО на ней женился. Так вот, Петя на ней женился, но обиделся и ушел жить в какое-то общежитие. Прошло некоторое время. Ребенок родился. Это небезызвестный тебе Роман Петрович Карышковский. ПэО опять вызывает ректор и говорит: «Некому заведовать кафедрой, а вы весь такой талантливый и шикарный. Но это вам не поможет. Мы назначим другого человека, если вы не наведете порядок в семье». Ректором был тогда академик Юрженко, как сейчас помню. ПэО спросил, что от него требуется. Юрженко говорит: «Вы должны вернуться в семью».

В общем, Петя вернулся в семью и стал за это заведовать кафедрой. Им дали квартиру. Так и жили... Потом ему снова стало тошно, и он опять ушел в общежитие. Не любили они друг друга. В итоге его опять вызвал ректор и сообщил, что было бы неплохо жить со своей женой постоянно, поскольку это хорошо с партийно-идеологической точки зрения. «Поживите, – говорит, – со своей супругой, иначе мы вас снимем с должности». Петя снова вернулся и помирился с женой, в результате чего родилась Ирка, его вторая дочь. Так он себе ходил туда-сюда, жил с Валей и детьми. Дома бывать не любил, никогда туда не спешил, предпочитал гулять в свободное от работы время по алкогольным «Кругам». И тут он подружился с Лушей, которая работала лаборанткой у профессора Михаила Ефимовича Раковского… Я могу рассказывать об этом бесконечно…

Луша, или Алла Ивановна, была дочкой начальника МВД Ровенской области. Всей области без исключения... Короче говоря, у них возник роман.

Луша является женщиной такого же типа, как моя жена. То ли это археологическое восприятие, то ли такие женщины хорошеют с возрастом. На мой взгляд, сорок лет назад Луша, как и моя жена, выглядела намного хуже, чем сейчас. Кстати, шутка об археологическом восприятии женщин принадлежит Агате Кристи. У нее был муж археолог-египтолог. И она говорила, что ей с замужеством страшно повезло, потому что археолог ценит женщину тем больше, чем она древнее. Поскольку у меня восприятие жизни археологическое, я это хорошо понимаю. Чем дольше я живу со своей женой, тем больше она мне нравится. Да и Луша сейчас просто прекрасна.

В общем, он завел с ней роман. Я ходил с ними третьим и делал вид, что это моя девушка, а не Петра Осиповича, поскольку мы с ней почти ровесники. Петя ходил рядом в роли научного руководителя. А на самом деле, это был дешевый камуфляж, всем быстро все стало ясно.

И тут внезапно произошло ужасное событие, которое оказалось воистину судьбоносным. Вторая, стало быть, по счету жена ПэО, Валя случайно убила свою мать во время домашней ссоры на кухне. Зарубила секачкой. Это довольно трагическая история. Мы с Ромой отмывали там всю кухню от крови. Валю, естественно, посадили. Происходило все это в контексте Петиного семейного угнетения и романа с Лушей... Это «Рукопись, найденная в Сарагосе», то, что я тебе рассказываю... Дело в том, что Валя до этого училась в аспирантуре на кафедре философии. И ей научный руководитель профессор Уёмов Авенир Иванович определил тему под названием «Исторический факт». То есть, тему диссертации по философии. А эту диссертацию, естественно, должен был писать Петя. И это справедливо – дело ведь семейное.

Об этом я узнал случайно, летом, в день получения диплома. Диплом, ясное дело, надо обмыть, и рубль у меня был. Встречаю Петю в коридоре факультета, приглашаю, и он мне говорит: «Понимаешь, я-то с радостью, но меня арестовали – до сентября надо написать диссертацию по этому ёбаному историческому факту». Мы пошли в научную библиотеку к Виктору Семеновичу Фельдману, который помог подобрать нужные книжки. Набралось две плетеные авоськи. Помню, тяжелые.

Но диплом ведь все равно надо обмыть. ПэО говорит. «Андрюша, помоги мне отнести эти книги домой. Проводи меня. К тому же я получил только что отпускные. Тысяча рублей у меня в кармане. Боюсь, не донесу домой – вдруг вытащат в троллейбусе. Мы пойдем пешком, и ты меня будешь охранять». «Как скажете, Петр Осипович» – говорю.

Вышли с факультета, идем дальше. Петя рассуждает как бы вслух. «Это мой последний шанс, потому что я арестован на весь отпуск, до конца лета». Идем по Пушкинской, мимо гостиницы «Красная». Я несу эти книги в этих авоськах. ПэО говорит: «Отчего бы нам все-таки не выпить? Сдать деньги Вале, конечно же, надо. Все отнимет. Но хоть рубчик-то можно пропить!». «Как скажете, Петр Осипович» – говорю я. Заходим в бар и берем по сто граммов коньяка. В этот момент заходит Владимир Никифорович Станко, мой преподаватель и будущий начальник. Он радостно сообщает, что у него родился сын от первой, надо заметить, жены. И предлагает выпить по сто граммов. «Я, – говорит, – получил отпускные». Станко тогда был доцентом, и его отпускные составляли примерно шестьсот рублей. Выпили еще по сто грамм, обмыли сына. Пошли дальше. Станок куда-то свалил, а мы двинулись в сторону вокзала.

ПэО все время размышляет: «Андрюша, пора прекращать, меня жена прибьет» и все такое прочее. И потом: «Но я ведь буду целых два месяца под арестом и почему бы нам не спуститься в наш любимый подвальчик на той же Пушкинской? Конечно, мешать нехорошо. Может, еще по коньячку? Или по смесям. Ведь сармак-то пока еще у меня». «Да, конечно, – говорю, – Петр Осипович, как скажете»…

Не могу не отвлечься. Сейчас на этом доме по Пушкинской, 57 висит мемориальная доска Петру Осиповичу – он жил в нем еще со своей первой женой около десяти лет. Жил в коммунальной квартире, одним из его соседей был знаменитый ныне гроссмейстер Ефим Геллер. У них был общий сортир. В те времена туалетной бумаги не существовало в природе, и все подтирались газетами, или кто чем. А Геллер подтирался Мопассаном. Петя его за это ненавидел и, рассказывая, бурно возмущался: «Ты можешь себе такое представить, Андрюша? Ну каким же это надо быть мудаком и ублюдком, что рвать том за томом собрание сочинений Мопассана и им методично подтираться! Нет, чтобы людям дать почитать, если у него самого никаких мозгов не осталось… А может, он читает жопой? Как ты думаешь?».

Так вот, только спустились мы в эту бодежку, и тут, вслед за нами, заходит Анатолий Ильич Гуляк, доцент кафедры истории КПСС в Высшей мореходке. Гуляк – выпускник Петра Осиповича, а тот, значит, – его учитель. Короче, Гуляк говорит: «Петр Осипович, я только что получил отпускные. Шестьсот рублей. Их, конечно же, надо отнести жене, но прежде я хочу поставить. Душа рвется вам поставить, дорогой Петр Осипович». Петя сопротивляется: «Нет, я буду ставить!». У меня тоже был, примерно, рубль в кармане, и я честно его вытащил. Но они сказали, чтобы я свой вонючий рубль засунул «обратно». Короче, выпили по двести граммов... Куда мы пошли затем, я плохо помню. Они все время торговались, кто кому будет ставить, а я нес книжки. Заходим еще в один подвальчик около вокзала, выпили и решили, что надоело пить в центре города, нужно поехать куда-нибудь на окраину, для разнообразия. Тогда Гуляк позвал нас к себе в гости. Жил он на Черемушках, на углу генерала Петрова с чем-то там. Взяли тачку, приехали. Перед носом кафуха под названием «Космос». Самолет там еще стоял напротив... Значит, заходим мы в этот «Космос», и тут Гуляк захотел в сортир. Я помню, Петя очень забавно себя повел. Он мне предложил выпить «по бикицеру» без Гуляка, пока тот отвлекся. Мы так и сделали. Это была такая странная питейная реакция. Не могу ее объяснить. Дальше я плохо помню. Восстанавливается в памяти, лишь то, что Гуляк нас развез на тачке по домам...

Но книги Пете были доставлены. Звонить я ему не мог, телефона у него дома не было. Карышковский сидел под «арестом» и написал эту диссертацию до сентября. Потом отдал жене. Его комментарии к диссертационным правкам научного руководителя работы, профессора Уёмова, – очень знаменитого философа-систематика, – звучали следующим образом: «Гондон штопанный! Я же ясно пишу: “идиографические”. Потому что под этим словом в неокантианстве подразумеваются “особые науки”. Это ведь любой козе понятно. А этот баран мне переправляет “ид и ографические” на “ид е ографические”. Ведь, “идиос” – это “особый”. Отсюда и слово “идиот” пошло... Блядь, идиот!».

К делу Петя подходил необычайно тщательно и скрупулезно. Он вообще был совершенно безупречен в работе. Короче, защитила Валя свою диссертацию благополучно, после чего убила свою мамочку и села в тюрягу. Петя остался один с детьми, в полном отчаянии. Тогда Луша, как его любимая подруга, поселилась к нему в дом, потому что, примерно, некому было стирать и убирать. Дети к тому времени уже подросли и они все необычайно сдружились. Потом Луша стала Галкиной подругой, а я уже был ее подругой, мы стали дружить семьями. Зарплату Петя получал профессорскую, семья хорошая, никто никому не мешает жить. И главное – все дружат и полная психологическая совместимость. Неудивительно, что они решили пожениться. Они и поженились. Галка и Сапог были свидетелями на свадьбе. О Сапоге – потом.

И тут возвращается Валя, которая попала под амнистию. Ее посадили на четыре года, но выпустили через полтора, потому что убийство произошло в состоянии аффекта. Вернулась, естественно, к себе домой, к своим детям. Больше ведь некуда. Тогда Петя с Лушей оставили ей квартиру и ушли. Уходить им тоже было особо некуда, и они поселились у нас на холодной даче. Пете к тому времени стукнуло пятьдесят семь лет, и я считаю, что вся эта история его в конечном итоге и убила. Как говорила его лаборантка Ира Загинайло – когда человеку шестьдесят лет, нечего по бабам бегать и водку пьянствовать. Надо сидеть дома и пить кефир. Она была мудрой еврейской женщиной. Хотя сама всегда была влюблена в Петю, и могла такое сказать от ревности.

В конце концов, Карышковскому дали комнату в общежитии на Островидова. Они жили в соседстве с бабкой-алкоголичкой. Без всяких дополнительных удобств. Десять лет. Эта бабка их доводила до белого каления... Ира Загинайло была права. Первый инсульт у него случился в пятьдесят восемь лет. Вычухали. Я, честно говоря, задним числом согласен с мадам Загинайло. Мне сейчас самому пятьдесят восемь, и когда ходят под руками там всякие, я не знаю, девоньки, то лучше гнать от себя неуместные мысли. Целее будешь...

С ПэО просто произошло несчастье. Если бы Валя не убила свою мать, он бы в жизни с ней не развелся. И не мучался бы десять лет с бабкой-алкоголичкой. И прожил бы куда дольше. Ужасно обидно. Он ощущал себя совершенно молодым человеком. Общался со мной, и не только со мной, на равных, я почти не ощущал едва ли не тридцатилетней разницы в возрасте. Он был очень спортивен, мы с ним часто и много гуляли по городу и по склонам побережья. Историю каждой улицы, каждого дома он знал великолепно, я обязан ему своей изначальной краеведческой выучкой. Лучшего одесского чичероне не сыскать. Петя не раз говорил, что не любит общаться со своими сверстниками – они жалуются на жизнь и болезни, а также все время талдычат, как лично они выиграли Великую Отечественную войну. Поэтому он стремился окружать себя молодыми людьми.

Но при этом организм постепенно сдавал. Сейчас я понимаю, что ткани не те, что в молодости. После первого инсульта он захотел съездить к Исааку Бенционовичу Клейману в экспедицию, на раскопки Тиры. Мы с Сережей Мохненко и Леной Столярик, его тогдашней аспиранткой, составили ему свиту. Почему бы двум благородным донам и одной ученой леди не съездить в Тиру, когда туда собирается Сам Петр Осипович? Клейман, начальник экспедиции, встретил нас, находясь в плохом состоянии. Он болел, и ему нельзя было пить. Нам стало скучно. Выпили на пристани и решили поехать к Мише Агбунову, который находился со своей подводной экспедицией между Роксоланами и Овидиополем, в районе мыса Отарик. Мы сели на паром, выпили и там, переправились на противоположный берег лимана, в Овидиополь. Там снова выпили, отправили Лену в Одессу, и пешком, по берегу, направились в сторону Роксолан, иначе Мишу отыскать возможности не было. Добрались, нашли. Миша возрадовался несказанно. А также все его аквалангисты.

ПэО не отрывался от стакана, и даже меня это начинало все более тревожить. Миша уложил его в палатку, мы дали ему выспаться. Утром я встаю и вижу, как Петя сидит у ведра вина с эмалированной кружкой и стремительно напивается с шофером какого-то самосвала. Я от страха превратился в кудахтающую мамочку, перепугался, стал хватать его за руки и отнимать ведро. Короче говоря, мы его отодрали от шофера самосвала, а также и от Миши Агбунова с его гостеприимством, вывели на трассу, посадили в тачку, отвезли на дачу. Положили под дерево – он еле двигался, – снова дали выспаться. Потом отправили домой... Был второй инсульт. Прошло. Здоровье железное. Причем, довольно быстро он стал на ноги. Это случилось в июле месяце, жаркое и хмельное время. После этого Петя поехал в Ольвию. Там была какая-то антиковедческая конференция. Напился, естественно. Развлекался тем, что совершал возлияния, сидя на каменном алтаре ольвийской агоры. Произносил речь с киликом вина в руке по древнегречески, не мог долго остановиться. А камень был холодный… После чего он вернулся домой и загремел в больницу. Сделали ему операцию. Здоровья это ему, естественно, не прибавило....

Я никому никогда в жизни не завидовал. За исключением единственного раза. Позавидовал Петру Осиповичу, когда он лежал в гробу. На похороны съехались его ученики, виднейшие антиковеды: Юра Виноградов, Федя Шелов-Коведяев, Костя Марченко, Миша Золотарев и многие другие. Со всего Союза, мгновенно. Все они были изрядно пьяны. Я же пребывал тогда в глухой в завязке, не пил вообще. Знаешь, я отошел и посмотрел на всю сцену со стороны. Вот лежит человек, который уже никому не нужен, и как рыдает и убивается, в общем-то, очень элитная, изысканная публика, блестящие люди, над его телом! Они рыдают, потому что его больше с ними нет и им неохота без него жить. Я сам стоял, обливаясь слезами. И тут ему позавидовал: это же надо ухитриться так жизнь прожить, чтобы над твоим гробом Такие люди искренне умирали от горя! Вот что я имел в виду, когда говорил о зависти...