Довольно сильное унижение

Еще бы! Но он снисходительно заявляет: «Я не могу тебе помочь. И если честно, даже и не хочу... Но сердце не камень. Подожди некоторое время. Тебе есть где сейчас работать?» Я отвечаю: «Да, я договорился с Бырней». «Значит, у тебя есть работа. Что же ты хочешь?». «Но это временно. До сентября максимум. Мне все равно, какая должность. Хоть дворником. Археология – это вся моя жизнь». На что он отвечает: «Подожди годик. Через год у меня будет отделение, утрясутся штаты. Давай перенесем этот разговор. Только жалоб больше не пиши – бесполезно ведь». Я как раз держал в руках рукопись книги «Тайны Причерноморских курганов» (я шел в издательство) и попросил рецензию от Отдела. Станок подобрел: «Это пожалуйста!.. Видишь, тебе есть на что жить, такой хороший писатель. И вообще, стал бы писателем, а не морочил бы мне голову». И ушел.

У меня руки затряслись от бессилия. Стало ясно – единственное, чего он опасается, что ему помешают сделать это Отделение. После этого он меня уже никогда в жизни не возьмет на работу. Я понял, что нет способа договориться. Терять уже нечего.

Что мне оставалось делать? Я на велосипеде, как в известном анекдоте... И тут ко мне приехал из Питера Лева Лурье. Этот приезд совпал с визитом Сережи Мохненко. Они вместе жили у меня дома. Один из них профессиональная партийная гнида, второй махровый диссидент. То есть профессиональный борец с этими профессиональными гнидами. Оба – мои близкие друзья. Мы чудесно выпили и прекрасно нашли общий язык. Совокупным интеллектом сляпали письмо. Оба знают, как, с кем и чем бороться. И мы сели писать письмо по инстанции в ЦК Компартии Украины. Причем они меня тогда научили, что адресовать надо не конкретному чиновнику, а на инстанцию, чтоб секретарша расписывала с входящими номерами и уведомлением о вручении, иначе руководство может скрыть невыгодное ему письмо.

При этом мне по-прежнему негде работать. Лева мне тут же и говорит прямым текстом: «Пошли ты на хуй этих большевиков. Поехали в Питер!». Он тоже толком нигде не работал. Правда, в тот момент устроился в музей истории Ленинграда, но денег это приносило мало... В то время они в Питере занимались репетиторством. Страшно выгодное дело. Самое лучшее время для подобного рода заработка как раз наступило – дело шло к лету. Каждый клиент стоит десять рублей за час. Лева мне предложил: «Слушай, старик, попашешь с нами, я тебе денег дам». Мы и полетели.

Команда состояла из трех репетиторов: сам многоуважаемый Лев Яковлевич, его друг Сурен Тахтаджан, которого тоже выгнали с работы, и моя скромная особа. Гарик Левингтон занимался организацией. Происходило все в квартире Лурье. Квартира производила необычайно респектабельное впечатление. По сравнению с его квартирой, у меня в доме кристальная чистота, а также нет, примерно, ни одной книги, просто нечего читать. Мы садились за стол, группа приходила каждый час. По десять человек. Все было очень организовано. Начинались занятия в восемь утра и так до девяти, десяти вечера, без продыха. Репетиторство по истории СССР, по всем этим историческим дисциплинам, которые надо было сдавать. Мы пахали так целый месяц. Даже не пили. Когда эта работа кончилась, мне, как рядовому преподавателю, вручили шесть тысяч рублей.

Я прилетел домой, зажав в зубах эти деньги. Семья совершенно ошалела от удовольствия. Ты представляешь себе, что такое шесть тысяч рублей в восемьдесят седьмом году? При зарплатах сто пятьдесят рублей... Денежный коллапс в доме был временно преодолен.

«А в это время Бонапарт продолжал переходить границу» - письмо достигло цели и прошло по инстанции. Поскольку партийные органы всего этого не любят, они распорядились, и письмо вернулось в одесский обком партии. Мне звонит некий... забыл, как его зовут... Доманский, вот. Он со мной учился когда-то. То ли на курс младше, то ли на курс старше. И говорит, что я жалуюсь, все такое прочее. «Что ты жалуешься? Мне звонил Пирог». У них фамилии еще, надо сказать... Українською мовою він мені каже: «Пиріг мені дзвонив з Київа, скарга там твоя, в ЦК КП України. Треба, каже, - зайти до обкому?». Я говорю: «Конечно же, охотно зайду в обком. Это мое самое любимое место».

Я пришел, они спрашивают: «Где ты работаешь?». Меня тогда Джон вместе с Красавчиком устраивали в Дом пионеров, у них концы были. Я сказал, что нигде не работаю, но устраиваюсь в Дом пионеров. Они говорят: «Что тебе там плохо?». «Кончайте, – говорю, – я профессиональный археолог. Согласен на любую археологическую работу. Хоть уборщицей в туалете археологического музея». Второй, что потолще, серьезно говорит: «Не паясничайте. Здесь такие шутки неуместны». А Доманский успокаивает: «Потерпи немножко, мы все сделаем. Ты не думай, это не пустые слова. Мы примем меры. Не пиши только жалобы».

В результате на Станка немедленно наслали комиссию. Это мне уже рассказывали его сотрудники. Устроили партийные разборки, он там отбивался. Отбился плохо. Ему указали, что он не умеет руководить коллективом. Хороший начальник это тот, который не создает подобных прецедентов. Человек, который спустил с цепи такую собаку, как я, просто идиот. Потом его вызывали в Киев вместе с Толочко, в ихний ЦК...

А я тем временем устроился в Дом пионеров. И стал там работать, чем был очень доволен. Потому что директор Дома пионеров был очень доволен, что кандидат наук, автор многих книг и научных трудов, пошел к ним работать кружководом. Дом пионеров – не школа. Там не надо ходить на работу, но при этом статус учителя. Ты волен обращаться со своим кружком, как тебе угодно. Прогуливаешь девочек, мальчиков по археологическому музею, чего-то рассказываешь про черепки. Время от времени ездил куда-то, чего-то там ковырял, вместе с Джоном и детишками. Он тогда тоже подвизался в Доме пионеров, но другого района. Я работал в Жовтневом, на Троицкой. И мгновенно сделал там карьеру, - меня назначили заведующим отделом краеведения. Кроме того, мне приписали методчасы на полторы ставки. И я стал получать триста пятьдесят рублей в месяц, то есть в два раза больше, чем в Институте археологии. И я с удовольствием возился с детьми.

Станок все же усидел на работе. Мысль об этом не давала мне покоя – мою тонкую, униженную, истомленную в скитаниях по инстанциям душу, томила жажда мести. А тут снова Сережа приезжает и спрашивает: «Этот еще цел у тебя?». Заодно рассказал, что Ходаковский защитил диссертацию, благодаря чему сделал карьеру и из херсонского обкома переехал в Москву на должность инструктора ЦК КПСС. Ты не представляешь себе, что это за должность. Поскольку ЦК Украины подчинен Москве, я могу обращаться в самую высокую инстанцию. Мы садимся с Сережей и пишем личное письмо Ходаковскому. С просьбой принять меры, разобраться и все такое прочее, наш дорогой... я забыл, как его там, блядь, зовут.

Тут уже произошла история, типологически аналогичная той, как они решали вопрос с увольнением моей жены. Я не знаю, что сделал Ходаковский, но Станок вылетел из Отдела, как пуля. Решение о создании Отделения при Южном научном центре отменили, должность директора упразднили. Я ему сломал карьеру намертво. Он, небось, уже примерял академическую мантию. Штат был подобран, расписание составлено. Но все рухнуло в одночасье. Толочко, как мне сказали, ехал на своей машине на презентацию Отделения. Оставалась мелочь – резолюция обкома партии... Ни фига себе – мелочь! Толочко развернул свою машину у Кировограда. В последний момент все было отменено. Обком не утвердил. И все.

Станок каким-то образом сохранился и смог устроиться в Одесский университет. А я остался себе в своем доме пионеров. После чего, естественно, Владимир Никифорович не желал со мной разговаривать этак лет пятнадцать. При упоминании моего имени у него начинался нервный тик... Выключи диктофон, потому что я возбудился от этой истории...

Я выиграл эту историю только по одной причине – потому что точно знал, как работает система. И у меня были великолепные консультанты. Все зависело от обкома партии. Меньше бы Станок хвастался, что его должность – номенклатура обкома. Вот они его и сняли. Они его утверждали, им и решать, соответствует ли он с их высокой партийной точки зрения. Представляешь, какое количество неприятностей он доставил Институту и одесскому обкому партии своими амбициями? На самом деле все-то знают, что я написал в жалобе правду. Как он рубил докторскую, как выгонял с работы. Они там все прожженные номенклатурные профессионалы. Единственное, что их интересовало – чтобы сор не выносили из избы. Блюли «честь мундира». И любой нормальный начальник, когда дело доводится до такого конфликта, исключительно из чувства самосохранения немедленно начинает его улаживать. Ручаюсь, что если бы тогда на паперти музея у него хватило ума посадить меня на невинную должность лаборанта «с перспективой» перевода в научные сотрудники, все было бы у него в порядке. Я бы оказался на крючке и заткнулся.

Лева меня научил зарабатывать деньги. Начали подваливать халтуры. Жизнь стала постепенно налаживаться. В этот период я написал книжку «Тайны причерноморских курганов», издание которой мне устроил Голубовский. За нее мне заплатили гонорар, четыре тысячи. Во-вторых, я подал докторскую диссертацию. В-третьих, нашел здесь такую же халтуру, как некогда в Питере: надо было обслуживать группы заочников.

Это перманентное занятие меня кормило несколько лет. Я делал контрольные и курсовые по комплексу основных марксистско-ленинских дисциплин. Каждая контрольная работа стоила двадцать рублей, курсовая - шестьдесят. Писал их по методичкам, как требовалось. Никакое творчество там не предусмотрено. Для написания требовался интеллект стула, на котором я сижу. Начал их штамповать с копиями, закладывал сразу несколько экземпляров. Поскольку я профессиональная машинистка, необходимые двадцать страниц выполнял в течение часа. Потоки иногда доходили до двухсот человек. Автоматизм движений настолько выработался, что я не помню, даже как тратил на них время. Вечерами я мог прийти совершенно пьяным, садился, делал на следующий день всю работу. Утром вставал и с изумлением смотрел на результат – ни одной опечатки. Повезло мне с матерью, которая заставила меня в детстве учиться печатать. Семья была довольна – куча бабок. Я не знал, куда их девать. А все благодаря Станко. Он сделал из меня человека.

Линия его дальнейшей судьбы выпрямилась. Он начал маневрировать в университет, камуфлируя это тем, что ему нужна квартира. Развелся со своей очередной женой. В университете он был нужен, как доктор наук. Сначала его взяли на четверть ставки, потом на половину, а потом перевели на полную. В университете пришлось ходить на занятия... Даже баба Гуда (Гудкова – А. Д.) смылась в Академию от университетской нагрузки. Ведь в Академии ты получаешь те же самые бабки и ни хрена не делаешь. Всю жизнь. А в универе лямка. Надо отдать Станку должное – он и здесь сумел достичь пика карьеры. Уже через несколько лет он стал заведовать кафедрой археологии и стал деканом факультета. На истфаке началась «эпоха Станко». Правда, вел он себя по своей же модели – стравливал сотрудников, топил их диссертации, снимал с должности. И допрыгался – его самого выгнали с работы его же ученики и подручные его же методами.