Это как?

Очень просто. Он расстреливал осужденных по сталинским процессам, то есть просто работал палачом. Пускал осужденным пулю в затылок, пока они там чего-то подписывали, склонившись над столом. Вполне симпатичный, добрый, в чем-то даже душевный человек. Ко мне относился с необычайным пиететом. Чему я даже удивлялся. Думаю, я вызывал у него экзотическое впечатление, как папуас у европейца. Или наоборот.

Сектор археологии находился на третьем этаже музейного здания. Взяли меня туда не просто так. Заведовал отделом охраны памятников Иван Васильевич Гречуха, мой, то бишь, непосредственный начальник. Он сначала согласился меня взять как остепененного специалиста. Начальником Гречухи был муж моей тогдашней «подруги» Наташи Штербуль, господин Палиенко. Он работал вторым заместителем начальника управления культуры. От него зависели все музеи. Они сделали промашку, оформили меня на работу, а потом стали «играть барыню обратно». Потому что позвонил Владимир Никифорович и открыл им глаза на мое истинное лицо - в доступной форме объяснил, какая я редкая сволочь. А у меня стаж рвется, понимаешь. В те времена позволялось сидеть на шее у государства не более трех недель. Если более, то разрывался непрерывный трудовой стаж. Но за три недели еще вот так сразу не сажали - без уголовных последствий можно было не работать четыре месяца. И я дергался, желая трудоустроиться куда угодно. И тут меня выручил мой друг и сокурсник Владимир Михайлович Чумак. В тот момент он работал зам зав отделом обкома партии по науке, была и такая должность. Чумак лежал в больнице, и мы принесли ему с Володей Ковбасюком книжки и какую-то выпивку. У него был очередной приступ недомогания в обкомовской больнице. Короче, Чумак позвонил начальнику управления культуры и попросил «навести порядок». Палиенко взял и оформил меня, раз такое дело. Правда, заикнулся: «Только я вас прошу впредь при решении наших служебных и административных дел не обращаться в обком партии». Я декоративно изумился и обещал. В общем, меня взяли и засадили на третий этаж музейного здания на Гаванной.

Так я превратился в завсектором и стал важным начальником. В моем подчинении пребывало пять дам разного возраста. Что с ними делать, было решительно неизвестно, кроме, как использовать по прямому назначению в рабочее время. В задачу сектора археологии входило визирование строительных объектов, которые возводятся на месте археологических памятников. Завсектором мог просто поставить печать, ничего предварительно не исследуя. Но у меня была какая-то странная идея. Я почему-то считал, что экспертизу действительно следует проводить. А именно - выехать на место, выяснить, что там такое и, в зависимости от ситуации, начинать охранные работы. Идея с точки зрения всего управления совершенно дикая. У них это в голове не укладывалось. Ты стал начальником, тебе назначили зарплату, дали место, стол, что еще надо? Бери откупные, ставь подпись и печать, слушайся и не морочь им голову своей добросовестностью.

Одной из этих дам была Инна Васильевна Арутюнова. Она была довольно привлекательной женщиной. Инна - страстная кошатница, ее хлебом не корми, дай только кошку обласкать. И в этом краеведческом музее она развела несколько десятков кошек. Единственная радость на фоне полного дегенератизма, который предполагала моя должность. С Арутюновой я подружился именно на кошачьей почве. Она председательствовала в клубе любителей кошек «Пушистая грация», который сама и создала. Я даже стал членом президиума этого клуба, в чем мне было выдано удостоверение с фотографией. Это удостоверение потом сыграло ключевую роль в моем докторском остепенении.

Надо заметить, вонь кошачья в музее стояла нестерпимая. Называли меня «сортирным доктором», потому что меня посадили в помещение бывшего сортира. Я задался целью выправить диссертацию и полностью подготовить ее к защите. Вместе со мной там обитали все кошки музея. Штук двадцать. Или тридцать. Я сидел, писал свою диссертацию, а Инна носила им корм. Но вскоре Гречуха начал меня угнетать за диссертацию. Ему не нравилось, что я ее пишу в рабочее время, хотя в секторе было решительно нечего делать. Кроме того, мое идиотское, с его точки зрения, нежелание визировать строительные проекты без предварительной экспертизы, портило ему кровь. Он считал, что я не в своем уме. Мы очень быстро поссорились. И Гречуха начал меня пасти точно, как Станок.

На работу нужно было приходить в девять часов утра и сидеть до шести. Время от времени начальник устраивал проверки трудовой дисциплины. Я лишь уверился в том, что написание этой диссертации спасет меня от подобного общества раз и навсегда. Гречуха сидел важный, в престижном здании исполкома, в другой части города, на Куликовом поле. Мы же чахло обитали на профанной Гаванной улице. Контролировать меня ему было несколько накладно. Ходить на Гаванную ему было лень. Кроме того, он все время хотел сидеть в исполкоме. Боялся даже в отпуск уйти. Это классические чиновничьи страхи и опасения. Они все время должны находиться близ начальства, чтобы непосредственно отслеживать перипетии и детали динамичной иерархической ситуации в учреждении... Кино и немцы. Гречуха время от времени звонил в сектор и звал меня к телефону. Проверял. Приходилось выкручиваться. Периодически он являлся, неизменно со своей книгой под мышкой.

Биография Гречухи показательна. Он бывший заведующий архивом одесского обкома партии. Очень высокая должность по их номенклатуре. Хотя я не уверен, можно взять консультацию у бывших партайгеноссе. Печальная служебная драма Гречухи мне известна в изложении моего бывшего преподавателя Анатолия Диомидовича Бачинского – она разыгрывалась у него на глазах. Как зав партархивом, Гречуха начал копировать и собирать документы, которые компрометируют сотрудников обкома партии с тем, чтобы получить возможность их шантажировать... Однажды Гречуха решился исполнить свой грязный замысел и таки-да начал их шантажировать. Но за что боролись, на то и напоролись. Не знаю деталей, но его выгнали. Возможно, он шантажировал первого секретаря, желая сделать карьеру на более высокой ступеньке.

Так вот, Гречуху не просто выгнали с работы, его выгнали из партии. А это для них хуже лютой смерти. Если ты никогда не был в партии, то выгнать тебя оттуда невозможно. А если же ты в ней состоишь, и это произошло, то можешь смело ложиться и умирать. Гречуха же пошло запутался в собственных интригах. Основным поведенческим признаком Ивана Васильевича, как мне рассказывали его сотрудники из управления, была стойкая привычка подслушивать разговоры сотрудников и их записывать.

С большим трудом он устроился на должность самого младшего научного сотрудника краеведческого музея. Его взяли из жалости. Оклад мизерный, перспектив никаких. Произошло это с ним чуть ли не в моем нынешнем возрасте, когда уже хорошо за пятьдесят. Но благодаря своим описанным выше повадкам, Гречуха сделал карьеру до заведующего отделом охраны памятников. И опять поселился в исполкоме. Мало того, настойчиво клянчил, чтобы его восстановили в партии. Я застал его в этом состоянии. Выглядел он довольно бодро, продолжал бороться за утраченное счастье.

Первое что он мне показал при нашей встрече, была книга его воспоминаний о своем боевом прошлом. Рукопись изначально принадлежала какому-то его корешу, который воевал в Словакии. Тот даже тогда не погиб. А Гречуха, который пережил войну в тылу, в должности какого-то обозного, просто украл эти записки и издал впоследствии под своим именем. На передовой, как об этом написано в книге, он и близко не был. Именно это мне Бачинский и рассказывал. Эту книгу Гречуха всегда носил с собой, завернув в целлофан, и демонстрировал, как основное достижение своей многотрудной и героической жизни. При помощи этой книги он даже собирался стать кандидатом наук.

Меня он ненавидел по трем причинам. Сначала я ему понравился, но, узнав о моей ученой степени, он подумал, что я его съем по иерархической линии. Во-вторых, я мешал работе отдела своим упорным нежеланием подписывать липовые согласования. Но меня это оскорбляло – ничего не мог с собой поделать. А в-третьих, я регулярно похамливал, хотя бы тем, что не носил галстука и пиджака, чем нарушал общий стиль облисполкома. Все сотрудники ходили в костюмах и галстуках на работу, в любую летнюю жару, а я ездил на велосипеде, в пижонских шортах и майке. Смотреть на такое невыносимо.

У меня была портативная пишущая машинка, которая позволяла мне печатать в рабочее время в музейном сортире и одновременно, в случае шухера, мобильно и оперативно прятаться от Гречухи. Такие игры в кошки-мышки с начальником мне были всегда по душе – интересно и весело. Но полноценно работать не было возможности – все материалы у меня находились дома, и перетащить их на службу - нереально. Тогда я перебрался к себе домой. Система контроля была такова: Гречуха звонил в сектор и звал меня к телефону. Все дамы, во главе с Инной Арутюновой говорили, что я вышел в туалет. Или в фонды. Он вешал трубку, просив перезвонить. Дамы немедленно звонили мне домой. Я тут же набирал Гречуху и спрашивал, что надо. Покрывали меня решительно все сотрудники отдела и музея, даже директор-палач Иванов. Система работала превосходно, Гречухе ни разу за полгода не удалось застать меня врасплох.

Основная работа научных сотрудников заключалась в вывозе мусора и уборке территории. Музей находился в упадочном состоянии. Почти в руинах. Меня не заставляли вывозить мусор по одной причине – у меня был сломан позвоночник. Все мужики вывозили мусор и шли бухать, а бабы пили чай, сплетничали и грызли друг друга.

Конфликт с Гречухой нарастал. В конечном счете, он все же застукал меня на нарушении трудовой дисциплины, и наябедничал Палиенко. Тот меня вызвал и спросил, в чем дело. Я ответил, что не понимаю, за какие заслуги получаю зарплату. Он ухмыльнулся. «Мне увольняться?», спрашиваю. Он как-то робко говорит: «Я вас, конечно же, понимаю, но, знаете, лучше увольтесь». У них какая-то маргинальная психика. С одной стороны, они чиновники советской власти, и им ясно, что от такого, как я, надо избавляться немедленно. А с другой, им было неловко передо мной оттого, что я дело хочу делать, а меня надо уволить именно за это. Короче, я снова уволился в пустоту.

А наша семья, тем временем, оказалась в почти отчаянном финансовом положении. Родители тогда уже вышли на пенсию и получали жалкие гроши. Моя жена работала ассистентом на кафедре экономики строительного Института, ее зарплата была невелика, но все же… К тому времени у нас уже было две дочери, кормить их было особенно нечем. Как, впрочем, и одевать не на что. Денег не хватало катастрофически. Цены, как говорится, дорожали. Обстановка восемьдесят седьмого года, заря перестройки и новой жизни….

Однажды вечером моя жена Галочка приходит в слезах. Плачет, что попала под сокращение. В свое время она устроилась на свою работу по блату, через тогдашнего ректора Одесского инженерно-строительного института, нашего семейного друга, Георгия Павловича Владыченко. Ректор умер, она осталась без покровителя. В ректорате, видимо, посчитали, кого можно безболезненно сократить, и ее заведующая кафедрой, Луиза Ивановна Кочевая сообщила ей эту радостную новость. Сейчас Кочевая уже давно не заведующая, ее саму сократили, но со временем. Галка мне все это рассказывает дома, я ее слушаю, грызу локти и просто бешусь от бессилия. Обратиться за помощью мне совершенно не к кому. Но я человек творческий.

Как известно, все вопросы в нашей стране на всех уровнях решал обком партии. Истфак того времени штамповал историко-номенклатурные кадры. И я оказался одним из очень немногих из своего выпуска, кто пошел по научной линии. Другие наши выпускники процветали на разных должностях или местах. При этом чисто человеческие отношения у нас оставались вполне нормальные и доброжелательные. В частности, у меня есть в Херсоне нежный друг и сокурсник Сережа Мохненко...