Горечь и сладость плодов эклектизма

У понятия «эклектизм» — дурная слава. Любой художник, композитор и даже психолог, который слывет «эклектичным», подозревается общественным мнением в недостатке ума и в отсутствии собственного стиля.

Однако в действительности в каждой продуманной теории и в каждом исследовании есть определенная доля истины. Как может ученый, обладающий широким кругозором, оперировать целостным представлением о действительности, не имея склонности к эклектизму?

В настоящем эссе предпринимается попытка определить те условия, при которых позволителен эклектизм, что могло бы вывести из кризиса психологию, запутавшуюся на современном этапе в противоречащих друг другу теориях.

* * *

Одним из самых ярых критиков эклектизма является Почетный Президент Международного конгресса психологов, мой коллега и хороший друг, профессор Боринг. Касаясь в одной из своих работ дискуссии на тему «содержание против действия», развернувшейся на рубеже веков, он утверждал, что любая попытка найти компромисс между двумя подходами просто «очевидная эклектическая леность» (Boring, 1950, р. 453). Высоко оценивая продуктивность психологической полемики, он выражает восхищение теми великими людьми, которые борются за идею, за победу в споре и презирает воришек-эклектиков, которые хватают эту идею и удирают с ней, чтобы «воткнуть ее в учебник для второкурсников, написанный без опоры на какую-либо точку зрения». Подобных никчемных, с его точки зрения, ученых он называл «двоедушными ничтожествами, стоящими на перепутье» (Boring, 1929, р. 99).

Еще Гете задолго до этого подобным образом осуждал жеманный эклектизм. Он сравнивал беспринципных эклектиков с галками, которые тащат все, что попадется, в свои гнезда (Schmidt, 1934, р. 144).

Допустим, что все мы согласны с этими утверждениями, порицающими неуместный эклектизм. В этой связи приходит на память история об одном мученике, которому предложили смерть на выбор — дыба или костер — и который в ответ сказал: «Пожалуйста, понемногу и того, и другого». А еще можно вспомнить о короле Джеймсе Втором, который когда ему приходилось выбирать из двух неприятных альтернатив, всегда выбирал обе.

В настоящее время необходимо более пристально рассмотреть этот вопрос. Особенно полезно сделать это именно сейчас, когда мы столкнулись с невообразимой анархией в психологических теориях и когда силы, воздействующие на нас, столь антиэклектичны, что анархия возрастает. Специализация доминирует. Растет ограниченность интересов, проистекающая из традиционных национальных расхождений во взглядах (анахронизм в нашем ставшем столь тесным мире). Гораздо хуже тот факт, что теоретические рассуждения, особенно глобального масштаба, в психологии, в отличие от других наук, не приветствуются. Известно (Conant, 1951), что наука движется в сторону все больших и больших абстракций. Психология, похоже, развивается в обратном направлении. У нас в распоряжении множество теорий, но едва ли хоть одна из них всеобъемлюще человеческая. (Я говорю преимущественно об американских разработках, но уверен, что то же самое может быть сказано и в отношении психологической науки других стран.)

Боюсь, что наше стремление к концептуальным специализациям создает психологии репутацию науки незначительной. Психология, говорят нам, не доказывает свою причастность к удовлетворению жизненных человеческих потребностей, как это делают физика, химия или медицина.

Недавно я принимал участие в конференции, посвященной мнению общественности о роли науки. Поскольку современная наука в значительной степени влияет на нашу жизнь, все мы должны больше знать о ней — такова была тема мероприятия. За целую неделю работы этой конференции там вскользь прозвучало упоминание о науках о поведении и ни разу никто не вспомнил о психологии. В ответ на мое недовольство по этому поводу один из представителей естественных наук заметил:

«Вы, психологи, захватили в свое ведение некоторые фрагменты человеческой природы, вырвали их из контекста и преувеличиваете их значимость». В том же ключе рассуждает и Ч. П. Сноу: «Мы считаем, что раз мы уже сказали кое-что о эгоизме человека, о его недостатках, о тщеславии и стремлении к власти, то мы уже сказали все». И он скромно добавляет, что человек, в общем-то, «иногда способен на большее» (Snow, 1959, р. 52). Во всей этой критике несложно заметить отзвуки утверждения, сделанного Уильямом Джеймсом шестьдесят лет назад. «Психология, — заявил он, — отвратительно маленькая наука; все, что мы хотим знать, находится за ее пределами» (Н. James, 1920, р. 2).

Подобная критика конструктивна в том случае, если она заставляет нас покорно признать, что современная психология действительно испытывает недостаток в исчерпывающей и повсеместно принятой концепции человеческой природы, с помощью которой мы можем приковать к себе внимание и заслужить уважение других наук, искусств, медицины, религии и философии, и я бы настоятельно хотел добавить — государственных чиновников всех стран. Однако в настоящее время нам приходится смириться с тем печальным фактом, что все то, чем занимается наша наука, большинству кажется пустяками, не имеющими отношения к решению человеческих проблем.

Конечно же, я слегка преувеличиваю. Определенные достижения нашей науки получили и признание, и применение. (См. Likert & Hayes, 1957; также Berelson & Steiner, 1964.) Речь идет о таких сферах исследования, как интеллект и личностные тесты, промышленная психология, изучение предрассудков, а также о недавних попытках многих зарубежных коллег найти пути психологического решения проблем, связанных с мировыми конфликтами. Но даже наши самые успешные работы решают лишь частные проблемы. Психология все еще является наукой без устоявшихся постулатов, без повсеместно принятой всеобъемлющей теории человека (ср. Bertocci & Millard, 1963).