Факты и теория

Очевидно, что в наших попытках объединить то, что нам кажется верным в различных подходах, задействованы и эмпирические данные, и теория. Большинство из нас эклектичны в том, что касается сбора эмпирического материала. Когда мы собираем воедино данные, полученные в различных экспериментах либо из других надежных источников, мы достигаем «эмпирической генерализации». В качестве примера можно привести следующее широкое обобщение: похвала — сильный побудительный мотив. Хотя мы можем вспомнить и исключения, в целом мы принимаем это положение, опирающееся на вероятностную основу.

Джон Стюарт Милль утверждал (1875, Book IV, ch. 5), что подобные эмпирические генерализации говорят нам, что единообразие «верно», но не могут сказать, ни «что именно верно», ни почему. Чтобы точно знать, что именно верно, необходимо понимание скрытых обстоятельств, иными словами, необходимо основывать свое мнение на какой-либо теории. Верно ли, что приподнятое настроение, вызванное похвалой, убыстряет некоторые синаптические потоки? Если мы соглашаемся с подобным объяснением, значит, мы соотносим эмпирическую генерализацию с какой-то теорией. Или верно ли, что посредством похвалы удовлетворяется потребность субъекта в аффилиации* и что именно потребность в аффилиации порождает последующую продуктивность? Или, например, является ли похвала вторичным вербальным подкреплением? Или, может быть, субъект старается поддержать высокий уровень своей самооценки? И все эти, и дюжина других современных теорий могут тем или иным образом объяснить эту эмпирическую генерализацию. Но правильность объяснения зависит, таким образом, не от собранных эмпирических фактов, а от той теории, которой мы придерживаемся.

В нашей науке на настоящий момент имеются уже тысячи эмпирических генерализаций, полученных на основе кропотливых исследований. Но для каждого из них мы можем найти десяток или больше концептуальных моделей, с помощью которых тот или иной исследователь будет его объяснять.

Я хочу сказать, что все мы эклектичны в том смысле, что принимаем любую эмпирическую генерализацию, предложенную и доказанную компетентным исследователем. Но никто не вынуждает нас принимать любую теорию, объясняющую тот или иной факт. Мы, скорее, склонны сопоставлять предложенные обобщения с нашими устоявшимися концептуальными рамками. Мы эклектичны в том, что касается подбора фактов, но не в том, что связано с теми категориями и концепциями, которых мы придерживаемся.

Первое, что требуется от того, кто придерживается эклектического подхода при построении концептуальной модели — осознать тот факт, что человеческое поведение может определяться большим количеством причин, действующих изолированно или совместно. Таким образом, вполне может быть, что похвала — это сильный побудительный мотив, и потому, что человек является организмом, действующим в соответствии с выработанными условными рефлексами, и потому, что человеку требуется повысить уровень своей самооценки, и вследствие наличия у него потребности в аффилиации, и по многим другим причинам. Только с учетом всех этих возможностей, мы можем перейти от эклектизма в подборе эмпирических данных к теоретическому эклектизму.

Эта перспектива сбивает с толку. Она предполагает, что любой адекватно широкий плюрализм должен учитывать тот факт, что валидные объяснения (так же как и описания) могут быть сделаны на основании многих моделей: нейрофизиологических и психических, делающих упор на сознательные или на бессознательные процессы; активных и реактивных; уделяющих большее внимание высшим либо низшим уровням психического; основанных на локальных энергиях или на целостных синергиях. И, тем не менее, нельзя утверждать, что все эти модели в равной степени валидны. В том виде, в котором они сформулированы, они часто противоречат друг другу. И те теории, в которых мы нуждаемся, должны вобрать в себя все эти противоречия и в то же время избежать внутренней рассогласованности.

На настоящий момент ситуация такова. Каждый теоретик, как правило, занимается исследованием только одного какого-то аспекта человеческой природы и строит для себя некоторую модель, удовлетворяющую как собранным им данным, так и личным взглядам. Те, кто занят только исследованием мозговых процессов или только феноменологией, сосредоточили свое внимание лишь на одном важном аспекте (тело—душа); глубинные психологи — на соотношении сознательного и бессознательного; сторонники теории черт личности — на соотношении неизменности и вариабельности. Трудности возникают тогда, когда исследователь пытается объяснить на основе изучаемого им аспекта или выбранной им модели всю целостность человеческой личности.

К счастью, психологи не так зависят от своей приверженности к той или иной теории. Хирург не может импульсивно следовать одной частной теории, поскольку речь идет о жизни и смерти. Психологи, напротив, могут быть по-детски горячо и агрессивно односторонними, и даже беспечными относительно того, насколько их любимая теория соответствует ситуации. Но, как я уже сказал, этот недостаток серьезности вызывает недоверие у представителей более «зрелых» профессий.

Говоря о моделях, я хотел бы подчеркнуть, что, несмотря на их нынешнюю популярность, они по сути своей — редукционистские, нетеоретические и антиэклектические. Модель — это аналогия, иногда содержательная, иногда формальная (Nagel, 1961). Идея о том, что человеческое поведение «аналогично тому, что происходит в компьютере», — это содержательная модель; идея о том, что человеческое поведение можно отразить в математических формулах — формальная модель. Сформулировав содержательную или формальную модель, исследователь перестает мыслить продуктивно. Он больше не может предложить какую-либо теорию. Он не объясняет нам, что есть поведение, а просто говорит, что человек ведет себя так, как если бы он был чем-то другим (ср. Boring, 1957). Это не теория, это просто аналогия.

Опасность подобного подхода была давным-давно подмечена в индийской притче о слепцах и слоне. Державшийся за хвост говорит, что слон очень похож на канат; державшийся за ногу — что слон напоминает колонну; державшемуся за ухо кажется, что слон похож на седло. Но никто из них не может охарактеризовать слона как целое. Подобным образом и исследователь, утверждающий, что человек очень похож на машину, голубя или математическую теорему ошибочно принимает часть за целое. Системный эклектизм работает в большей степени не с моделями, а с теориями. И его конечная цель — построение всеобъемлющей теории, объясняющей природу человека.

Партикуляризм — горек он или сладок!

Построение модели — продукт партикуляристского мышления, и этот партикуляризм достаточно ценен. Приверженцы партикуляризма, это, как правило, квалифицированные и серьезные исследователи, претендующие на признание изящества своих работ. Они принципиально отличаются от тех, кто склонен к эклектизму; эпитеты, которым они награждают сторонников эклектизма, выражают их крайнее презрение. «Вы интуитивны, — говорят они. — Наши предположения можно проверить, вы же занимаетесь метафизикой». Уязвленный упреками интуитивист парирует: «По крайней мере, мы черпаем силы из разных источников. Посмотрите, что стало с ортодоксальным титченеризмом, с ортодоксальным уотсонизмом, наконец, с ортодоксальным фрейдизмом. Они себя исчерпали. Они вновь становятся конструктивными лишь в том случае, когда подпитываются гештальт-психологией, психологией цели, эго-психологией. Коллегам, придерживающимся подхода «стимул — реакция», интуитивист заявляет: «Вы принимаете рефлекс (например, коленный) за базовую модель. Замечательно, но какое отношение имеет коленный рефлекс к смеху самотрансцендентного субъекта, который таким образом выражает эмоции по поводу того, как его коленка реагирует на удар молоточка?». Психоаналитику он говорит: «Глубинная психология — это чудесно, но даже в геометрии глубина бессмысленна, если там нет еще и высоты».

Оставим в стороне их взаимную пикировку и обратимся к самому предмету спора. Можно многое сказать в пользу партикуляризма, в пользу миниатюрных моделей, в пользу максимального исчерпывания всех возможностей одной концептуальной системы; можно найти положительные стороны в том, что мы называем редукционизмом в широком смысле.

История — лучшее тому доказательство. Вспомним о тех могущественных импульсах, которые мы получили из работ Гербарта, Фехнера, Шарко, Фрейда, Павлова, Уотсона, Мак-Даугалла, Титченера, Бриджме-на, Терстоуна, Халла, Скиннера и многих других, работавших строго в рамках одного направления. Каждый из них бросал вызов и кому-то конкретному, и всем представителям профессии в целом. Некоторые из них были осторожными и терпимыми, другие — догматичными и язвительными. Но вклад в науку каждого из них является весомым историческим доказательством в поддержку партикуляризма. Концептуальная база некоторых из них, как мы теперь понимаем, весьма сомнительна, но все они оказали на нас глубокое влияние.

Кроме того, партикуляризм проясняет и упрощает коммуникацию среди всех тех, кто владеет его понятиями того или иного направления. Операционизм, например, оказался хорошей общей основой для описания экспериментов. Но любая попытка расширить сферу его использования обречена на неудачу. В качестве универсального принципа он годен только на то, чтобы описывать факты человеческого опыта. Или, скажем, психоанализ, который исключительно точно открыл определенные аспекты нашего бытия, такие как импульсы и самообман. Но и он терпит фиаско, если применять его к другим аспектам — к самоуважению, к пониманию обязанностей, к культуральной обусловленности и личностной самоидентичности.

Подведем итог. В определенных случаях партикуляризм имеет огромную побудительную ценность. Сомнительно, чтобы психология в прошлом, в настоящем или в будущем могла без него прогрессировать. Он способствует ясности рассуждении и достойному моральному состоянию в среде определенного интеллектуального сообщества. Он стимулирует конструктивные противоречия. Он спасает исследователя от болезненных парадоксов эклектизма. Наконец, даже в том случае, когда партикуляризм претендует на слишком уж большую значимость, он оставляет богатое наследство. В наши дни никто не думает, что Фехнер решил проблему соотношения физического и психического, но психофизика до сих пор существует как наука. Многие не согласны с Титченером, который утверждал, что произвольная интроспекция является единственно верным научным методом, но она до сих пор находит свое применение. Многие не согласны и с Мак-Даугаллом (McDougall, 1933) в том, что у человека существует восемнадцать склонностей, но его концепции до сих пор используют те, кто занимается изучением мотивации.

Таковы несомненные заслуги партикуляризма. Основных же его недостатков всего два, и оба они связаны с опасностью чрезмерного распространения, на которую я уже ссылался. Во-первых, сторонник конкретной теории склонен проигнорировать любой факт, который не вписывается в его концептуальную схему. Возьмем, к примеру, подход «стимул— реакция». Он замечательно служит тем, кто не принимает в расчет наличие у индивида сознания. Инвайронментализм (считающий влияние окружающей среды на формирование черт личности решающим, от environment — англ. — среда, окружение) прекрасно служит тем, кто не сведущ в генетике. Концепция бессознательного удобна для тех, кто забывает, что большая часть наших конфликтов отчетливо представлена в сознании. Уайтхед говорил о том, что чрезмерная любовь к абстракциям — «основной недостаток интеллекта» (Whitehead, 1925, р. 24). Уайт был еще более категоричен, предостерегая нас от такой опасности нашего века как «тотальная одержимость частными идеями» (L. L. Whyte, 1962, р. 5). Политика на каждом шагу предоставляет нам наглядный пример того, сколь катастрофической может быть такая одержимость.

Второй недостаток партикуляризма заключается в любопытной логической инверсии. При построении любой аналогии или модели мы опираемся в первую очередь на свой воспринимающий и познающий разум. Из нашего опыта, связанного с регуляцией собственной деятельности, мы почерпнули идею регуляторных систем в живой и неживой природе. Аналогия, которую создает человек, зависит от своего создателя, является его взглядом на что-либо. Таким образом, это просто стороны его жизни в целом, такие же стороны, как компьютеры, биохимические соединения, крысы в лабиринте или социальное поведение насекомых. Это только хвостовой фрагмент слона, похожий на канат.

Пример такого рода ошибки мы находим в книге Миллера, Галантера и Прибрама (Miller, Galanter, Pribram, 1960). Авторы этой книги утверждают, что понятие цели наконец получило признание в научных кругах, поскольку теперь конструируются машины, способные действовать «целенаправленно». В такой формулировке машины, которые являются только частичной аналогией человеческих процессов и чье существование полностью зависит от людей, возвеличены до того, чтобы заменить (или объяснить) человеческие процессы. Такое инверсионное рассуждение может быть объяснено только современным эйфорическим раболепством перед технологическими идолами.

Наши миниатюрные модели с гораздо большим успехом могут быть применены для объяснения отдельных кратковременных актов поведения, происходящего здесь и сейчас, чем для анализа сложных длительных процессов. Как выглядит, например, модель, технологическая или какая-то другая, которую можно было бы использовать для объяснения устойчивой цели (при весьма разнообразных поведенческих проявлениях), существовавшей у Вундта, Ганди или Эйнштейна? В то время как их физическая энергия с годами ослабевала, синергичность их цели становилась все сильнее.