Функции временной лексики

Наличие того очевидного эмпирического факта, что временная лексика реально используется самым различным, порой противоречивым образом, позволяет выделить в ней две самостоятельные функции: во–первых, традиционно отмечаемую и общепринятую в языкознании функцию ориентировки в хронологическом времени, во–вторых, функцию ориентировки во времени психологическом. Выполняя обе эти функции, одно и то же слово, обозначающее то или иное временное отношение, является полисемичным по своему значению, то есть имеет различные, несводимые друг к другу смысловые оттенки. Даже такое слово, как «завтра», может обозначать и «день следующий за сегодняшним» [Ушаков, 1935, 909 ], и гораздо более удаленный и неопределенный отрезок времени, когда речь идет, к примеру, о «завтра» науки. Но если эту полисемию еще можно объяснить влиянием контекста, задающего различные временные масштабы, то большинство наречий времени типа: давно, недавно, нескоро… являются уже «доконтекстно размытыми», т. е. относительно их в принципе нельзя выделить строго очерченные границы хронологического времени, которые соответствуют данным словам.

Многозначность естественной временной лексики создает немало трудностей во взаимопонимании между людьми, без достижения которого невозможна эффективная совместная деятельность, структурированная и протекающая в хронологическом времени. Это привело к необходимости создания «строгих» языков времени, включающих в свой состав однозначно понимаемые термины, основанные на выделении и возможности измерения разномасштабных единиц хронологического времени: секунда, минута, час, сутки, неделя, год и т. д. [Клименко, 1965]. Благодаря этому ориентация во времени упростилась и у разных людей стала более согласованной. На фоне столь ясных лексических средств временной ориентации остается загадочным, почему все же сохранилась нестрогая временная лексика, вносящая, казалось бы, только путаницу в осознание личностью временных отношений, помехи в общение и совместную деятельность.

Проще всего было бы предположить, что естественный язык времени со всеми своими «давно» и «недавно», «только что» и «вскоре», «теперь» и «сейчас» — это не успевший изжить себя архаизм, словесный рудимент, некогда необходимый, но уже бесполезный, или в лучшем случае — недостаточно надежное и точное средство оценки времени, которым приходится иногда пользоваться в силу отсутствия более точной информации или более надежных измерительных средств.

Это было бы действительно так, если бы хронологическое время было единственной временной реальностью. Но поскольку кроме него существует еще время психологическое, единицы измерения которого не сводимы к часам и минутам, человеку могут стать необходимы иные средства временной ориентации, способные отобразить разнообразие свойств этого времени. Такая необходимость возникает всякий раз, когда мы задумываемся не о том, что вокруг, а о том, что внутри, когда остаемся наедине со своим прошлым и будущим, и чувствуем это прошлое либо безвозвратно потерянным, либо «вратами к… будущему достижению» [Рерих, 1979, 341 ]. И именно здесь естественный язык времени оказывается как нельзя более кстати, позволяя осознать и выразить то, что на языке хронологических терминов было бы бессмыслицей или логическим абсурдом. Да и дела нет до кажущегося кому‑то абсурда, если полтора года действительно «так похожи на полтораста», если «прошлое и давно пережитое наскакивает на сегодняшний и даже завтрашний день», если кажешься сам себе «моложе прежних лет», если чувствуешь «время как собственную жизнь, как дыхание, поднимающееся и опускающееся» [Шагинян, 1980, 403, 297, 692, 371 ]. Естественный язык времени подчиняет собственным законам язык строгой хронологии, создает на его основе неожиданные, парадоксальные и вместе с тем интуитивно понятные временные образы, являющиеся зачастую единственно возможным средством выражения реальности психологического времени. Ему не хватает собственного материала, и он не только трансформирует хронологические термины, но и переплавляет в формы времени любые попавшиеся под руку, чем‑то близкие ему реалии, узнает себя в них и тогда время видится то «галопирующим всадником» или «господином с тросточкой», то «безбрежным океаном» или «снующим челноком», или даже «окровавленным убийцей» [Knapp, 1960]. Метафоры времени многообразны, но и их не всегда хватает для передачи всего того, что переживается человеком.

Мы удовлетворяемся, как правило, удачно найденным словом или временным образом, не отдавая себе отчет о природе самого переживания, воплощенного в этих формах. Подгоняемые минутной стрелкой и листками календаря, мы торопимся успеть за «бегом времени», упуская зачастую «свой час» в этой погоне, надеясь, что он никуда не уйдет, что его еще можно вернуть, но обнаруживая вдруг, что уже поздно, и то, что казалось рядом, так и не родилось или умерло в далеком прошлом. Психологическое время мстит за себя, за то, что мы не замечаем его, за то, что часто изменяем ему, слишком увлекаясь часами и минутами. Остановимся, чтобы все же прислушаться к его словам, научиться понимать его язык, ибо у «исследуемой реальности есть еще и язык в самом широком смысле этого слова, и она никоим образом не дана познанию вне его» [Зинченко, Мамардашвили, 1977, 111 ].