Прыжок с 1300

Толя глянул под ноги. Прямо под ним по правобереж­ной дороге ползли едва различимые человеческие фигурки, в глубокой тени каньона тускло поблескивала сизая лен­та Нарына, отбитая от берега прерывистой каймой грязно-белых наледей. Шума реки слышно не было, и это лиш­ний раз напоминало о том, какой долгий спуск его ожи­дал, какой небывалый «гвоздь программы» предстояло ему, Толе Балинскому, сейчас выполнить.

Очень хотелось курить. Наверное, он все-таки нервни­чал. Наверное, что-то похожее испытывают и парашюти­сты, когда им нужно сделать решающий шаг в пустоту... Что ж, сам напросился. Сам подсказал идею. Сам отстаи­вал ее, убеждая, что простейший способ сбросить с 1300 трос — это спуститься на нем, привязавшись к кон­цу. И вот этот стальной одиннадцатимиллиметровый трос в руке. В другой — пять кабелей телефонного провода, ко­торые тоже нужно спустить к правобережной дороге, к створу. Толя еще раз проверил грудную обвязку, кивнул ребятам, изготовившимся у лебедки:

— Можно.

Первая серьезная работа... Когда прибыл в Кара-Куль, когда 9 декабря 1964 года пришел оформляться к Бушману на участок освоения склонов, думал, сразу начнутся такие задания. Не зря же Бушман зачислил его по шесто­му разряду. Толя не был ни плотником, ни монтажником, а самая высокая ставка за красивые глаза не дается, ее отработать надо.

— Условие одно, — жестко сказал тогда Бушман, — делать все, что скажут. Без разговоров.

Что ж, Толя для этого и приехал. А получил распоря­жение учить оборщиков. Вместо сверхсложных заданий, стенных маршрутов к недоступным пока точкам изо дня в день терпеливо показывать случайным для гор людям, как правильно вязать узел проводника, как страховать товари­ща через выступ, как по звону металла определить, на­дежно ли забит крюк.

А только подготовил несколько групп, получил другое задание. И опять не лучше. Ехать в Ташкент, по альпини­стским лагерям, куда угодно и доставать, доставать, доста­вать снаряжение, без которого на створе, как на хорошем восхождении, в общем-то, нечего делать.

Нужно добыть сотни метров веревки и репшнура, скаль­ные крючья и карабины, страховочные пояса и горные бо­тинки, молотки, блоки, даже светозащитные очки, на­столько слепили в солнечный день белые известняковые плиты. Веревка о камень быстро истиралась, а в сорока­градусную жару намного теряла в прочности. Трикони из подметок вылезали «с мясом» через несколько дней рабо­ты, пришлось изобретать собственные способы крепления триконей, переделывая рабочие ботинки на свой, кара-кульский, лад. Наладили производство крючьев. Даже караби­нов. И все же их не хватало, и товарищи, к которым при­ходилось обращаться за помощью, недоуменно пожимали плечами.

—Что вы там, едите их, что ли?

—Скалы едят.

Конечно, это были временные поручения. Бушман ни­чуть не собирался использовать Балинского только в роли инструктора и «толкача» — у начальника участка освое­ния склонов имелись на этот счет свои планы. Несколько категорий рабочих сложилось на створе. Первая — кад­ровый строительный люд, привычный к самой нелегкой работе, имеющий по нескольку специальностей и теперь под руководством Володи Аксенова овладевающий навы­ками оборки и скалолазания. Вторая категория — это «пацаны». Так называли молодых ребят, приехавших по ком­сомольским путевкам, зачастую сразу после школы или армии. В большинстве своем они не имели специальности, и учить их приходилось не только обращению с верев­кой, но и тому, как держать топор, пилу, каким концом забивается в доску гвоздь. Третья категория окончатель­но сложилась с приездом Толи. Это альпинисты. Их со­брали в одну бригаду, командовать предложили Балинскому. На оборку их не ставили, это было бы не по-хо­зяйски. Им поручалось только то, что оказывалось не по силам другим.

На голове каска и вязаный подшлемник. Под ногами пятьсот метров стены и река Нарын. Операция обеспечи­вается усилиями бригад верхолазов Анарбаева и Абрамо­ва, Андреева и Петрова, хозяином отметки «1300» Бе-ником Майляном.

— Может, вечерком кофе организуем, — кричит Беник, — как настроение?

— Нормально, — отвечает Толя, — возражений нет.

— Тогда поехали! До вечера?

Толя кивает головой, монтажники Вадима Гришаева взялись за рукоятки лебедки. Трос ожил, подался, Толя оттолкнулся от скалы. Снова и совсем некстати захотелось курить. Только сейчас курить! Ребята осторожничают, спускают медленно, и он подолгу застревает в воздухе, как нарочно, в самых неуютных для ожидания местах. Да и ждать-то, собственно, нельзя, трос может лечь на уступ, накопить слабину, а потом выдать такую порцию свободного падения, что и костей не соберешь. Надо ухо­дить в сторону от полок, на отвес, но трос не очень позво­ляет разгуливать, это не веревка. А еще он может заце­пить дурной камень, столкнуть на голову. А еще ветер! Свитер, пуховка, штормовка — и насквозь!

Я уж решил, миновала беда.

И удалось отвертеться.

Вдруг подкатила шальная звезда

Прямо под сердце...

Спасибо, что есть такие песни. Спасибо, что есть люди, в душах которых они рождаются. Угловатые, шершавые, отнюдь не сбалансированные по всем статьям, как часовой механизм, они так сподручны всему тому, чем живет створ, так помогают Толе Балинскому или кому еще приноровиться, приспособиться к делу, которое подчас может по­казаться не по плечу человеку, даже привычному ко всему. Спуск занял два с половиной часа. Ноги не держали, и Толя, отстегнувшись от «беседки», в которой спускал­ся, сел прямо на землю, на мерзлый щебень, не чувствуя ни жесткости его, ни холода. С отдыхом пришла радость. Ага, что-то можем все-таки, так или нет? И принимая скупые поздравления товарищей, и уезжая со створа, он все смотрел на каменную вертикаль, словно стараясь убе­дить себя в том, что был там, что все это им пройдено.

На следующий день надо было спустить трос по стене правого берега с отметки «940». Так все осмелели, с такой скоростью пустили лебедку, что он почти падал, благо вскоре на пути оказался пешеходный трап. Отстегнулся, бегом поднялся к лебедке:

— Вы что, братцы?

Так пришла настоящая работа. Подчас она была слиш­ком «настоящей», могла бы чуточку быть и полегче. Как говорили ребята, «шефы обнаглели»: уверовав в то, что скалолазы все могут, они уже не размышляли долго, сте­на перед ними или не стена, можно пройти или нет. Они просто рисовали: здесь нужно проложить нитку водопро­вода, здесь телефон, а здесь линию электропередачи. А как уж это сделать на стене подчас с отрицательными углами, решать предоставлялось самим скалолазам. И они решали. Порой случались какие-то накладки, и тогда надо было снова и снова призывать к внимательности, к осторожно­сти. А это не очень легко — быть всегда настороже. Не так уж просто не раз, не два, а изо дня в день испытывать себя на крутизне, отнюдь не считая это занятие чем-то исключительным. Не у всех выдерживали нервы. Не всем хватало терпения. Люди увольнялись, уезжали. О них ду­мали без упрека. Что могли, эти люди сделали. Были и утраты.

Разбился Юра Ратушный, Его смогли научить самым сложным приемам, а вот простой аккуратности не успели. Парень куда-то бежал по узкой скальной полке, не поду­мав, наступил на плиту, а трикони плохо держат на глад­ком камне... И некого винить. Разве что самого Ратушного. А Бушман винит себя. Недосмотрели. Не научили.

Погиб Толик Охрименко. Погиб в котловане, под шат­ром, а под шатром ничего не увидишь, откуда камень ле­тит, куда ударит. Говорили, что камень прилетел со сторо­ны сорок шестого массива. Спецы утверждали, что такого не могло быть. Могло, не могло, а только камешек слетел, небольшой такой, срикошетил от скалы у подножия. И... все.

Толя Охрименко тоже скалолаз, рядом работали, а толком поговорить все не успевали. Так, переглядывались друг с другом, перебрасывались приветами, какими-то сло­вами. Чем-то нравились, видно, друг другу, даже зажигал­ками поменялись. Часами не успели.

В ту неделю, когда погиб Толя Охрименко, зарядили обложные осенние дожди. Пошли камнепады, створ для всех работ был закрыт, дни актировались, бригады си­дели по домам и ждали погоды, как ждут только летчики и хлеборобы. Балинский смотрел в окно на ползущие по мокрым склонам разбухшие клочья облаков, вновь и вновь возвращал на начало истертую, изорванную магнитофон­ную ленту с песней о танкисте, которому не повезло в бою.

Звезд этих в небе, как рыбы в прудах,

Хватит на всех с лихвою...

Песня Балинскому явно по душе, он снова вспоминал своего тезку, Толика Охрименко, вспоминал мокрые пли­ты створа, истерзанный камнепадами, светящийся, как звездное небо, брезентовый шатер над бетонными блока­ми, вспоминал лица «уэмэровцев», сосредоточенно, с мно-готерпением марафонцев делающих свое нелегкое дело.

Впрочем, шатер появился много позже, после перекры­тия, после первого бетона. Балинский нередко отлучался со стройки то в экспедиции, то в командировки и некото­рые эпизоды токтогульской эпопеи пропустил. Перекрытие он пережил вместе со всеми. От начала и до конца.