Тоннель

Октябрь 1965 года кончался дождями. С дождями ожи­ли склоны. Около Кызыл-Бейта один из «камешков» по­пал в шедший из Таш-Кумыра бензовоз, вышиб из-под мчавшейся машины задний мост с колесами и рессорами, как нитку порвал кардан Днем раньше на выходном пор­тале, там, где у подножия крутой осыпи сооружалась под­порная стена, несколько таких же «гостинцев» сорвали и отбросили прочь целый блок каркасной арматуры, полно­стью подготовленной к бетонированию. И все эти дни к подпорной стене не сунуться, там постоянно по кожухам механизмов, по опалубке и арматуре щелкали камни, они самым натуральным образом выбивали строителей из гра­фика, потому что никакими графиками, никакими норма­тивами поправки на камнепады не предусмотрены.

— Аналогов нет.

Начальник строительства Зосим Львович Серый смот­рит в захлестанное дождем окно прорабской. Наверное, это привычка — вдруг отстраниться от собеседника, от факта, чтобы увидеть панораму в целом, разом охватывая всю проблему. Привычка, рожденная необходимостью. Пусть даже всего лишь повседневным исполнением служебных обязанностей. Это давным-давно не первая его стройка, пришлось на своем веку и поездить и посмотреть, но Токтогульская и самая длительная, и самая сложная, и пото­му самая дорогая, одна такая на всю жизнь. Что ни во­прос — проблема, звено вяжется за звеном, и первое среди них — перекрытие Нарына. Стройке нужен котлован, кот­лована не будет без перекрытия, для перекрытия нужен тоннель, а тоннель нужно еще довести до ума. Но это всего лишь сегодняшние заботы. А дальше?.. Как будет осуществлена врезка в борта громадного каньона? Проек­тировщики ломают головы над освоением склонов до от­метки «1300». Но ведь над уступом отметки «1300» еще тысяча метров потенциально неустойчивых пород! Как бу­дут они вести себя во время врезки и сооружения пло­тины? Как поведут, когда у их подножия возникнет море, рожденное умом, дерзостью, а главное, нуждами человека? Снимать эти массивы? Но ведь и самая минимальная врезка обойдется в колоссальные объемы дорогостоящих скальных работ! А до каких пределов снимать? Разведоч­ные выработки показали, что известняки и на значитель­ной глубине остаются такими же разрушенными, как на поверхности, с межпластовыми пустотами и кавернами.

Не трогать совсем? Но в районе створа проходит тяну­щийся на сотни километров Таласо-Ферганский разлом, стройка находится в зоне повышенной сейсмической актив­ности. Как не помнить об этой реальности, если плотина гидроузла будет удерживать целое море, если ниже по те­чению густонаселенный оазис Ферганской долины?

— Аналогов нет.

Конечно, так можно сказать о любом створе. Так и го­ворят. Убежденно, не лукавя. Каждый строитель, каждый пишущий на эту тему журналист начинает со слов, что «его» станция уникальная, одна такая на весь земной шар. И это, в общем-то, правда. Ведь любое, самое заурядное гидротехническое сооружение «привязывается» к «натуре», к очень конкретным природным условиям, которые, вне всякого сомнения, единственны и неповторимы.

И потому истинный гидротехник считает свою профес­сию лучшей, а участь свою, несмотря на катастрофический иной раз расход нервных клеток, завидной. Не может не являться предметом гордости и то обстоятельство, что ГЭС, плотины сооружаются в большинстве своем в необ­житых местах, и человеку, причастному к стройке, дается редкая в наш урбанистический век возможность познать чувства землепроходцев и зачинателей. Вот почему так предан своей профессии гидротехник. Из гидротехники почти не уходят. Бывает, уходят со стройки. Но опять-таки на другой створ.

На бледном худощавом лице печать хронического пере­утомления, над глубокими залысинами седой суворовский хохолок. Рабочие между собой называют его «папа Се­рый». Он невысок, подвижен, ранними утрами купается в озере, иногда выкраивает время для пешеходных выла­зок в окрестные горы. Иначе, наверное, не выдержать. Ну сколько, кто скажет, длится рабочий день у началь­ника стройки, такой по масштабу и по значению, как Токтогульская? И возраст, возраст, несмотря на все ухищре­ния быть в форме! Впрочем, что возраст, чем его изме­рять? Годами? Их не так и много. Но он не завидует долгожителям, на какие бы фантастические сроки они в своей степенной созерцательности ни сохранялись. Его жизнь измеряется стройками. А каждая стройка — целая жизнь.

Он начинал с реки Вуоксы, с небольшой станции у во­допада Иматра на Карельском перешейке, с первой после защиты диплома должности мастера. Это была осень 1940 года, и котлован находился рядом с погранзоной. Он не увидел свою первую станцию в действии — грянула война. С трудом выбрался в Ленинград. Получил назначе­ние в Душанбе: строил Варзобскую ГЭС, мелкие станции в горных районах. В 1944 году был направлен на восста­новление Днепрогэса. Ехал туда с особым чувством. Ведь он кончал институт в Киеве, так что знал знаменитый гид­роузел не только по кинохронике или по бесчисленным фотографиям, знал наяву, считал неотъемлемой частью своей студенческой молодости.

У каждого времени есть свои символы, верстовые па­мятные столбы. Таким знаком первых пятилеток был в ряду с Магниткой, Комсомольском-на-Амуре и Днепрострой. И потому фашисты взорвали не просто гидротехни­ческое сооружение, в развалинах лежали воплощенные в бетоне стремление миллионов людей к лучшей жизни, их представления о смысле и красоте труда, их энтузиазм, самоотверженность, их песни и надежды. Страшно было видеть эти развалины. Зрелище их явилось одним из са­мых яростных душевных потрясений всей жизни, зритель­ным эквивалентом таких понятий, как нашествие, наси­лие, отчего восстановление Днепрогэса предстало делом столь же важным, как, скажем, битва под Прохоровкой или прорыв ленинградской блокады... А точнее, одно было пря­мым продолжением другого, и мысль об этом помогла сми­риться с тем мучительным для военных лет обстоятель­ством, что самому побывать на фронте так и не довелось.

Он пробыл на Днепрогэсе до 1947 года, вплоть до пу­ска трех агрегатов. Работал рука об руку с теми из когор­ты первых днепростроевцев, кто остался в живых, кого удалось разыскать, вернуть Днепрогэсу, несмотря на все трудности военных и послевоенных лет. И, значит, он тоже имел право называть себя днепростроевцем. Или хотя бы знать об этом.

Затем была Горьковская ГЭС, Управление монтажных работ, нелегкая ноша начальника Управления берега, от­ветственного за сооружение плотины и шлюзов. Он пере­жил здесь катастрофический паводок, вселенский потоп, свое отчаяние перед безмерной мощью разгулявшейся ма­тушки-Волги и столь же отчаянную радость, когда дове­лось познать, что человек может выстоять даже перед лицом стихии.

Строил Кременчугскую станцию. Вел основные соору­жения — ГЭС и плотину, имел, кажется, полное право ду­мать, что нет и не может быть в гидротехнике ничего та­кого, что могло бы поставить в тупик, поразить или уди­вить. Предложение, которое он принял в 1963 году, выну­дило эту точку зрения пересмотреть.

По правому берегу, по самому краю уже обозначивше­гося банкета по колено в грязи невозмутимо прогуливается начальник участка механизированных работ Саша Пятерев. Нарын тоже кажется невозмутимым и безразличным. Че­ловек и река кружат друг возле друга, как это делают бор­цы перед решающей схваткой. Несколько лет назад они дважды встречались в Шамалды-Сае, тогда победил чело­век. И вот третья схватка. На этот раз в самом логове ревущей реки, в неприступном ее убежище. Кружат друг перед другом два противника, настороженно высматрива­ют в обороне соперника слабые места, и даже воздух по­лон скрытого, ежесекундно готового взорваться напря­жения.

Однако все это «лирика», как говорят на створе. Про­сто Александр Васильевич Пятерев дает задание бригади­ру бульдозеристов Сеяру Феттаеву. Так основательно подперли они Нарын, так вздулся Нарын от прошедших дождей, что кирпично-бурая вода поднялась почти вро­вень с насыпью, и тут нужно за ней слоить. Сыпанешь лишнего, перекроешься раньше времени. То, что они сей­час делают, называется всего лишь «предварительным стеснением русла». И большего себе позволить нельзя. Это уж потом, когда все будет готово, они двумя банке­тами вплотную подойдут к левому берегу, поднимут воду до критической отметки, взорвут земляную перемычку пе­ред входным порталом обводного тоннеля и забьют, зада­вят оставшийся семиметровый проран. Так что перекрытие обещает быть спокойным, драматических ситуаций в виде исполинских взрывов и прочих фотогеничных эффектов не ожидается, и любители потрясающих событий могут спать спокойно: сенсаций не будет.

Что же касается драматических ситуаций, то такая си­туация сложилась. И те, кто имеет к ней отношение, пере­живают ее остро и глубоко. Стройка упускает лучшие сро­ки для перекрытия. Упускает, несмотря на то, что люди делают все возможное.

В эти дни дней как таковых Толя Балинский факти­чески не видел. Он приезжал на створ, солнца еще не было, уезжал, солнце уже скрывалось за горой Кыз-Курган. Все же светлое время — тоннель, своды тоннеля, ко­ленчатая стрела подъемника, а на самом конце ее тесная металлическая корзина да напрочь отмотавший и руки и плечи увесистый пневмомолоток. Уж лучше любая стена. Лучше бронированный кабель, который нужно тянуть по раскаленным скалам в сторону Кара-Куля, все под откры­тым небом! А здесь как муха под потолком, нужно и так и эдак разбуривать бетонные своды, выискивать раковины, закачивать в них цементный раствор, разделывать швы блоков. Штормовка в корке цемента. Лицо в цементе. Цемент в носу, в глотке, кажется, даже в сигарете! Иной раз и поворчать бы, вспомнить, что не твое это дело, что не проходчик ты, не бетонщик, не гидроспецстроевец, но ведь сейчас все в тоннеле, все брошено на тоннель!

Мощное зрелище, где еще увидишь подобное! Ни зна­менитый автодорожный тоннель Тюя-Ашу, пронзивший на высоте трех с половиной тысяч метров заснеженный гре­бень Киргизского хребта, ни самые громадные камеры руд­ника Хайдаркан не шли ни в какое сравнение с этой цик­лопической трубой, которая должна вместить в себя самую большую реку Тянь-Шаня. Серые, теряющиеся в желтом полумраке своды смыкаются где-то на высоте четырех­этажного дома. Отражающийся в лужах на дне тоннеля, уходящий за плавный поворот пунктир фонарей и прожек­торов только подчеркивает глубину и высь подземных пространств, то там, то здесь озаряемых вспышками элект­росварки. Вспышки выхватывают затерявшиеся в сизых джунглях арматуры темные человеческие фигурки, фигур­ки маячат на неясно проступающих из мрака ажурных фермах опалубок. Ревут груженые бетоновозы, надрывно гудят насосы и лебедки скиповых подъемников. Скребут о камень гусеницы бульдозеров и передвижных бурильных установок, пронзителен вопль сирен, глохнут человеческие голоса, люди, разговаривая, стукаются краями касок и, не слыша друг друга, переходят на язык жестов.

— Слушай, откуда берутся такие? — сквозь рев на­двигающегося КрАЗа кричит начальник Управления ме­ханизированных работ Казбек Хуриев. — Кончил бетон в тоннеле и хоть бы шампанское поставил! Откуда такие берутся?!

Рослый, ладный, в щегольской каске без полей, в туго подпоясанной меховой тужурке, Саша Мальцев добродуш­но посмеивается Его участок и в самом деле кончил свою долю в тоннеле, так и не дав обогнать себя главному со­пернику — Гидроспецстрою. А те уже на пятки насту­пали. МАЗы шли один за другим, блок сдавался за бло­ком, не ожидая, когда бетон схватится, люди перекры­вали только что забетонированный участок специальными мостками и шли дальше вперед, такие единые, слитные в своем стремлении к победе!

В одну из самых «пиковых» ночей, когда работы в тон­неле достигли предельного размаха, на бетонном заводе сломался пневмоподъемник цемента. Завод стал. В ту же ночь за сломавшейся деталью ушла экстренно снаряжен­ная машина в далекий Шамалды-Сай. В ту же ночь она вернулась обратно. В ту же ночь бригадой Николая Максина был собран новый пневмоподъемник, собран и по­ставлен на место, не дожидаясь подъемного крана, хотя весит эта штука шестьсот килограммов.

А сейчас «пик» для заводчан прошел, можно помечтать о командировке в Москву или Красноярск, можно спокой­но встречать товарищей из тоннеля и не без подначки допытываться у них:

— Ну что вы там, скоро кончите? Где думаете Новый год встречать? На створе? Или все-таки дома?

А на створе по-прежнему напряженно, по-прежнему не до Нового года. Здесь все еще кладут бетон, строят объезд над выходным порталом, здесь все еще в разгаре работы по цементации стен и лотка тоннеля.

Еще предстоит закрыть бетонными пробками устья под­ходных штолен, демонтировать, убрать прочь десятки тонн металлоконструкций, управиться с массой всяческих недо­делок, работы неблагодарной, расхолаживающей и потому требующей до конца сохранить наступательный порыв штурмующих бригад.

У дверей кабинетов Серого, главного инженера стройки Леонида Азарьевича Толкачева, заместителя начальника стройки Петра Федоровича Шинко несменяемые засады корреспондентского корпуса. «Охотятся» за Хуриевым, за Татаровым и Бушманом. Но точного срока нет, да и не может быть. Ясно одно: все теперь измеряется днями. Под­стегивает конец года, необходимость успеть к весеннему па­водку отсыпать верховую перемычку, подстегивает, нако­нец, обещание — перекрыть Нарын в 1965 году!

Над Токтогульским створом гудит обжигающий ветер. Он стелет по земле пламя костров, у которых наскоро ото­греваются люди, он мечет в лица вихри белой каменной пыли и уносит голоса. В вагончике участка освоения скло­нов сидят его начальник Дмитрий Бушман, начальник уча­стка механизированных работ Александр Пятерев и Каз­бек Хуриев, с трудом удерживающий в еще не отошедших с мороза пальцах черный карандаш. Все работы по осу­ществлению перекрытия поручены им, и сейчас надо ду­мать, кому из людей можно доверить эту честь.

— Начнем с первых. С тех, кто пробил сюда бульдо­зерную тропу, кто ставил здесь первые палатки, кто встре­чал здесь первую зиму памятного 1962 года. Пиши Сеяра Феттаева, Анатолия Курашова... Давайте распишем буль­дозеры... В каждой кабине трос. Два троса. Давайте распишем остальных людей... Давайте сделаем все лучше, чем это было в январе 1959-го, чем в октябре 1961 года. Сего­дня мы встречаемся с Нарыном в третий раз. Давайте рас­пишем, как все будет выглядеть!

В тот вечер Толя Балинский добрался до дому позже обычного. С трудом стащил заляпанные окаменевшим раствором спецовку и ботинки, мельком глянул в зеркало на свое обожженное постоянным холодом, серое от камен­ной пыли лицо.

Эля включила газ, разогрела ужин.

—Ты чего так поздно?

—Собрание было.

—А чего сияешь?

—В список попал.

—Ох, Балинский, вечно ты куда-нибудь попадаешь, в какой список-то?

—Участников перекрытия реки Нарын.

—Рад? Можно поздравить?

—Ну... Подъемчик есть.

С ПЕРЕКРЫТИЕМ ВАС, БРАТЦЫ!

Будильник изобретен для строителей. Иначе как про­снуться в назначенное время, если со створа вернулся толь­ко в час ночи? Если через каждые пятнадцать минут при­ходилось вскакивать к телефону, потому что звонки могли быть только со створа? Бушман и на этот раз поднялся к телефону, но телефон молчал — звонил будильник. Не­сколько минут одеться, несколько минут разогреть вчераш­ний борщ и уже на ходу выпить чашку крепкого чая. Бриться некогда, сунул электробритву в карман. И еще несколько минут искал очки, которые куда-то сунул перед сном.

А под окном уже нетерпеливо пофыркивал «уазик», и, когда начальник участка освоения склонов рывком рас­пахнул дверцу, его встретил приглушенный голос Каз­бека Хуриева, с головой закутавшегося в белый полушу­бок:

— Ну и горазд ты спать, Бушман!

Было три часа сорок пять минут.

Машина взяла с места, унеслись в ночь спящие до­ма Кара-Куля, замельтешили в свете фар бетонные пара­петы на серпентинах перевала Торпу. И всю получасовую дорогу до створа в «уазике» молчали, потому что все было давно сказано и сегодня нужно было только действовать. Так начинался для них этот день — 6 января 1966 года.

Впрочем, для «уэмэровцев» этот день не имел нача­ла. Так смешались границы дней и ночей, границы суток и смен, что, когда прораб заказывал диспетчеру машину на день перекрытия, он просил ее на завтра, хотя это «завтра» уже давно наступило. И когда первая из машин, проехавших в этот день из Кара-Куля на створ, — «уазик» Хуриева — вырулила на залитую слепящим светом про­жекторов шестнадцатую площадку, день перекрытия Для бригады Юрия Аникеевича Новожилова был в самом раз­гаре.

К машине вышли прораб Кайрат Умралин и мастер Владимир Гребенюк. Никаких приветствий: они, собствен­но, не расставались, было только несколько отрывочных и лишь им до конца понятных фраз. И снова «уазик» сры­вается с места, и шестнадцатая площадка с ее нагромож­дениями заготовленных для перекрытия скальных глыб и застывшей в ожидании приказа колонной тяжелогруженых самосвалов уходит за поворот.

Впереди, выхваченный из мрака сильными прожекто­рами, возникает банкет верховой перемычки. Над прора­ном портрет Токтогула и красно-белая полоса лозунга. Выше скальная стена уходит в непроницаемую темень, из-за нависшей глыбы которой едва-едва выглядывают зали­тые белой луной скалы отметки «1300». Проран освещен, вода в нем как зажатая в спираль стальная пружина, не­сущаяся со скоростью одиннадцати метров в секунду. Сра­зу за прораном, за его перепадом эта литая пружина слов­но взрывается, она образует безумно ревущий, грохочу­щий котел, дрожь его каменных стен передается банкету, и тот подрагивает, настолько силен напор рвущейся из плена реки.

Хуриев хлопает дверцей, идет к тоннелю. А его ствол все еще забит машинами, там все еще устанавливают дат­чики контрольно-измерительной аппаратуры, режут торча­щие из стен пеньки стальных балок.

— Елкин к двум часам должен был уйти из тоннеля,— докладывает вынырнувший из-за экскаватора Саша Пятерев. — А сейчас сколько? Пятый! Я перемычку трогать не могу!

—Ты поспи иди, Саша, — просит его Хуриев. — Заберись в «уазик» и отдохни. Хотя бы час, там тепло, слышишь?

В черноте предутреннего нёба над створом появляется спутник. Его заметил кто-то из гревшихся у костра, пока­зал другим. Как утверждают летописи, не было в стари­ну ни одной порядочной битвы, накануне которой не по­являлось бы небесное знамение. Знамения определяли исход битвы. Они предвещали победу или поражение. Что предвещаешь ты, спутник? Ведь «Нарын есть Нарын», смысл этого ходячего на стройке выражения постигается именно здесь, на мягко прогибающейся под тяжестью буль­дозеров земляной перемычке, на ощетинившемся клыками тетраэдров верховом банкете.

Хуриев поднимает руку. Рев дизелей глохнет, буль­дозеристы, их бригадиры Сеяр Феттаев и Анатолий Курашов собираются вокруг начальника УМРа. — Курите, ребята, пока время есть.

Идет по кругу пачка сигарет, в двух шагах тяжело бьет об осыпающуюся кромку черный Нарын. Хуриев припа­дает к нивелиру, целясь объективом в деления полосатой рейки. Ошибиться нельзя. Снимешь с перемычки лишнее, и кто знает, удержит ли она Нарын? А в тоннеле люди, машины. Когда же в конце концов они уйдут оттуда?

Они уходят в семь утра. Что-то торжественное было в их уходе. Ползли бульдозеры, ползли, дергаясь на поворо­тах, как танки, медлительные подъемники, ползли теле­скопические вышки и дежурные машины. Гидроспецстрой уходит из тоннеля! Там, перед входом, остается лишь пламя брошенных костров, там дотлевает опалубка, подо­жженная брызгами расплавленного металла, там все еще светит редкая гирлянда электроламп, которую уже некогда и некому снимать.

Уходят с перемычки и бульдозеристы. Остается лишь № 81 Хаписа Шадыева. Чем глубже он срежет пере­мычку, тем легче будет перекрывать Нарын. А перемыч­ка срезана почти вровень с водой, на ее наклонной плоско­сти проступают темные пятна, когда бульдозер доползает до края и валит грунт в Нарын, его нож задевает воду, и кто-то, не выдерживая, кричит:

— Смотри, Хапис, останешься в Нарыне!

Но Хапис не слышит. За стеклом коричневый под­шлемник, внимательное лицо и щегольские усики. «А, ни­чего, — говорит улыбка Хаписа. — Мы привыкли. В другой раз пешком бы не прошел, где на бульдозере про­лез...»

...Накануне в Доме техники состоялась долгожданная пресс-конференция. Ее вели секретарь парткома Мирзали Абдурахманов, начальник стройки Зосим Серый, главный инженер Леонид Толкачев. Был задан вопрос, кто сбро­сит в проран первые «негабариты». Не было вопросов о другом — кто погрузит их? А ведь ход перекрытия опре­делялся не только на верховом банкете, а скорее всего на шестнадцатой площадке, где под тяжестью скал рвались стальные стропы, где угрожающе кренились подъемные краны, где люди, как бублики на шпагат, нанизывали на трос по три, а то и по четыре железобетонных тетраэдра.

И все понимали: будет порядок на шестнадцатой пло­щадке, будет перекрытие. Поэтому посылали туда самых надежных — верхолазов из бригад Леонида Каренкина, Геннадия Абрамова, Алексея Петрова, старшим на увязке тетраэдров был назначен комиссар участка, партгрупорг Василий Буянов.

Балинский даже рассмеялся, когда узнал о том, что будет грузить «негабариты». Обычная «невезуха»! Имен­но это и должно было с ним случиться, именно это! Ждать бог знает сколько времени, насквозь процементироваться ради этого дня в обводном тоннеле, пробиться в конце концов в число участников перекрытия, а перекрытия не увидеть! Вечная история! Не везет, и все!

И еще одна история. Когда ехали на створ, у моста че­рез Нарын их остановил наряд милиции, появившийся здесь в связи с небывалым для Кара-Куля наплывом го­стей.

—Куда?

—На створ.

—Ваши пригласительные билеты?

—Какие билеты, мы на смену!

—Ничего не знаем. Без пригласительных билетов проезд запрещен.

—Да вы что, смеетесь?..

Ребята от неожиданности пустились было в простран­ные объяснения, но тут же, осознав комизм ситуации, махнули рукой. За ними и так сейчас примчатся. Закури­ли, удобно развалились на лавках, всем видом выказы­вая готовность стоять на месте хоть до конца перекрытия и ждать.

— Ну что ж, мы понимаем. Нельзя, так нельзя! — хмыкнул Балинский.

А мимо торопливо проскакивали машины со счастли­выми обладателями пригласительных билетов, ехали гости из Москвы и Фрунзе, из Оша и Таш-Кумыра, из райцент­ра и окрестных колхозов, ехали корреспонденты газет и журналов, кинохроники и телевидения, ТАСС и радио. Они могут спешить. Могут занимать места на смотровых площадках, нетерпеливо поглядывая на часы. Может даже прозвучать команда, взлететь сигнальная ракета, а пере­крытия все же не будет. Не будет, потому что главные действующие лица до створа еще не добрались. Они си­дят в кузове обшарпанной дежурки, постукивают от холо­да рантами побитых горных ботинок, покуривают, пряча сигарету от ветра в кулак, и тихо улыбаются чему-то сво­ему. Очевидно, тому, что у них не оказалось пригласитель­ных билетов. Так неожиданно довелось еще раз осознать, что значит рабочий человек. Нет без него ничего. И ниче­го не будет.

Покуривать пришлось, конечно, недолго. Скрип тормо­зов сразу нескольких машин, растерянные объяснения рев­ностных исполнителей «от» и «до», на которых в эту ми­нуту жаль было глядеть, бешеный бег машины по бетонке и вдруг разом нахлынувший азарт горячей, необычной, праздничной работы. Синий чад перегруженных машин, вибрирующий стон тросов, визг железа, резкие отмашки строповщиков, их безмолвно обращенные к шоферам взгля­ды, дескать, как там дела, на проране, много еще?

Ряды тетраэдров убывают медленно, кивок в сторону тетраэдров.

—Хватит?

—Даже останутся!

—Что Пятерев делать с ними будет? Солить?

—Запас карман не дерет. Для следующего перекры­тия останется!

—До следующего. До этого еще дожить надо!

—А куда ты денешься?

—Стой, слушай, что там на створе?

—Обыкновенно. Перекрытие!

Восемь часов пятьдесят минут. Четырехкубовой экска­ватор Алексея Фисенко и Федора Климова, выдвинутый на самый край прорезанного бульдозерами русла, властно опустил на перемычку тяжелый ковш. Несколько таких за­ходов, и из-за ковша выступила мутная нарынская вода. Она просачивалась сквозь узкую кромку почти срытой пе­ремычки, и кромка эта с каждым поворотом экскаватора становилась все уже и уже.

Внимание собравшихся переключилось на острие бан­кета. Девять часов утра. С первым боем кремлевских ку­рантов громкоговоритель прогромыхал из штаба перекры­тия слова команды. И едва они, неузнаваемо искаженные
эхом, замерли в скалах, из-за поворота торжественно вы­полз первый КрАЗ, неся на радиаторе алое знамя. Это была машина комсомольского экипажа Станислава Радюкова и Бориса Амиранова. Перекрытие началось! Ухнули
в проран первые «негабариты», рухнули на левый берег долетевшие до него всплески воды.

Девять часов пятнадцать минут. Внизу забегали фото­корреспонденты, оттуда доносится нестройное «ура!». Это очередной удар экскаваторной лопаты пробил наконец-таки в перемычке брешь, и вода, все ширясь, все раздвигая, руша рыхлые берега, пошла сквозь перемычку. Она наби­рала мощь с каждой минутой, она размывала перемычку, она все более становилась рекой.

Нарын пошел в тоннель! Зеленым цветком нависла над прораном первая праздничная ракета. А на банкет один за другим пятились, вздымая к небу кузова, тяжелые КрАЗы, натягивали страхующие тросы бульдозеры, там висели над самым прораном сигнальщики, делая отмашку яркими искорками флажков, там, на самом острие банкета, словно прокладывая путь среди бушующих волн, мелькали то белый полушубок Хуриева, то выгоревшие штормовки и куртки Пятерева, Бушмана, Сарыгулова, Майляна...

Шел за часом час. А банкет словно не удлинялся, весь тот шквал бетона, скал и грунта, который со скрежетом и искрами рушился в проран, исчезал, казалось, бесследно. Но так только казалось. Проран неумолимо сокращался, особенно после визитов БелАЗа.

Два часа сорок пять минут дня. Снова появляется БелАЗ. Под восторженные крики мгновенно хлынувшей на банкет толпы он валит в узкую щель прорана очередную связку тетраэдров тонн эдак на шестьдесят, и те касают­ся стены левого берега. Нарын перекрыт!

Взрываются залпы ракетниц, «ура!», порыв такого не­посредственного и общего ликования, который встретишь не на каждом празднике. Да это и есть праздник...

«...Проходит еще несколько минут, и все сто сорок ку­бов нарынских вод устремились в обводной тоннель», — писала в те дни одна из газет. Если б так было! Тогда на митинге в честь перекрытия, состоявшемся в Кара-Куле на площади Гидростроителей, присутствовали бы и «уэмэровцы». А их почти не было в праздничной толпе, пото­му что и в пять и в шесть часов вечера сквозь банкет про­бивалась почти треть реки, и эту оставшуюся треть тоже нужно было загнать в тоннель. И потому те, кто начинал этот бесконечно длинный день и кому, может быть, в пер­вую очередь надо было стоять на осененной красными транспарантами главной площади Кара-Куля, те оставались на своих местах. Там, на створе, по-прежнему выли гид­роподъемники самосвалов, по-прежнему озабоченно суети­лись сигнальщики, не было только толпы зрителей и го­стей, не было шашлыка в десятом тоннеле и тех увлечен­ных своими обязанностями товарищей из областного управления милиции, которые упорно пытались удалить с банкета вместе с прорывающимися вперед гостями и тех, кто вел перекрытие.

Впрочем, эти молодые начальники и прорабы сами ви­новаты. Уж больно несолидно они выглядели, не было в них ничего «начальственного», да и сам начальник Управ­ления механизированных работ Хуриев вовсе на началь­ника и непохож. Вот он стоит и курит, продрогший, голод­ный и смертельно усталый, стоит в кольце тесно обступив­ших его таких же усталых людей, и бродит по их лицам медлительная улыбка, которой они не могли себе позво­лить еще час назад.

—А знаете, братцы, наконец-то у нас есть верхний и нижний бьефы. Остановка за малым — ГЭС!

Они не спеша обдумывали эту сотворенную своими ру­ками новость, отчетливо представляя, что перекрыли не только Нарын, но и какую-то страницу своей жизни, и, может быть, самую дорогую. Прощай, страница первых палаток и бульдозерных троп, прощай, памятная на­всегда эпопея освоения склонов! Начинается новая глава, которая, конечно же, не обещает быть ни проще, ни спо­койней, а как уж она сложится, время покажет...

—С перекрытием вас, братцы!