Боб Муллан 19 страница

Департамент Здравоохранения дал нам грант для исследования эффективности межкультурной терапии, прежде всего для работы с пациентами с острыми психическими расстройствами, например, с людьми, выписанными из психиатрических больниц. Эта деятельность оказалась довольно полезной. Люди быстро выздоравливали, и большинство из них в конце концов вставали на ноги, выходили на рынок труда, что очень стимулировало работу. Об этом написана книга, которую вы, возможно, видели, — “Межкультурная терапия”, изданная в Блэквел Сайнтифик Букс в 1992 году. Перед этим были написаны отчеты об исследованиях.

Так что организация действительно выросла. Она начиналась с одного человека, Джафара, который говорил на многих индийских и других языках — пенджаби, урду, хинди, бенгали, иврите, немного на идиш. Начиналась с меня и одного греко-кипрского социального работника, который впоследствии выучился на детского психотерапевта. Роланд Литтлвуд всегда интересовался нашей работой, будучи консультантом и супервизором исследования, вместе с доктором Суранджу Акария, который также являлся и психиатром. У нас нашлось много людей, которые заинтересовались этой работой, а затем прошли обучение психотерапии и, вернувшись, так или иначе поддерживали нас, работая бесплатно или проводя супервизию.

На самом-то деле оплачивается работа лишь девяти человек, и некоторые из них работают один день, другие — полдня, третьи — два, поскольку у них есть еще и другая работа. Они не смогли бы жить только на нашу зарплату. И есть группа учеников, людей, обучающихся психотерапии или консультированию, которые предоставляют нам свое время бесплатно — отдают три часа в обмен на супервизию.

— Не могли бы Вы рассказать о людях, с которыми работаете...

— Треть людей обращаются к нам сами. Они скорее пребывают в депрессии, чем имеют проблемы, относящиеся к сфере большой психиатрии, хотя одно не исключает другого. Треть клиентов направляется из стационаров — психиатрами, психиатрическими медсестрами из отделений больниц. И еще треть — люди, направленные социальными работниками и терапевтами. У меня создалось ощущение, что число пациентов, приходящих самостоятельно, растет, но думаю, это естественно — люди все больше признают психотерапию и консультирование и, вероятно, будут продолжать по своей инициативе приходить к психотерапевтам.

Что касается типа этнических групп, постоянно растет число тех, кто приходит из общин беженцев. Значительно растет число турков, курдов, лиц из Северо-Восточной Африки, сомалийцев, эфиопов. И в результате мы организовали проект для беженцев, который будет работать с молодыми людьми — от школьников до учащихся колледжа. Группы людей от 12 лет до 21 года.

Люди индийского происхождения, в основном говорящие на пенджаби и гуджарати, возможно, чаще всего приходят сами. Индийский субконтинент, а не только Индия. Затем есть люди с Карибских островов, из Западной Африки. Некоторые люди из Африки — Анголы, Заира, Мозамбика — бывшие беженцы. Сами приходят и южноамериканцы.

— Многие ли с недоверием относятся к психиатрии?

— Ну, может быть, люди, которые приходят сами, не имеют предубеждений по поводу традиционной для Запада медицины или психиатрии. С подозрением относятся или имеют двойственное отношение к консультированию или психотерапии, в основном, люди из Западной Африки и представители карибской группы. Некоторые из них говорят: “Что ж, это может быть полезно”, а другие: “Что ж, причина, почему я такой, в том, что кто-то заколдовал меня. Вы знаете, это колдовство ”. Так что люди иногда могут жить с такой двойственностью мышления. Подобные мысли также встречаются и у людей с индийского субконтинента, но не в такой степени.

Думаю, люди будут видеть в нас тех, кто выслушает их с сочувствием, — даже если не в нашей власти устранить то, что мешает им в жизни или доставляет проблемы. Очень интересная метафора, и если нас не считают полезными, мы можем быть дружелюбными и любезными. (Смеется.)

— Как Вы примиряетесь в своей работе с тем фактом, что Британия — очень расистское общество?

— Это, вообще-то говоря, начинается с первой беседы, но я думаю, все должно начинаться как раз с начала. Если люди — как вы говорите — реально переживают ощущение отсутствия принадлежности, ощущение того, что они здесь не нужны, что у них трудная повседневная жизнь, что им в почтовый ящик кладут всякое дерьмо, что в конце квартала, где они живут, нарисована свастика — как им жить с этим “негры, выметайтесь”? Но люди на каком-то уровне могли от этого отстраняться, потому что невозможно каждый раз столь сильно эмоционально реагировать. Вы как бы откладываете, накапливаете свои эмоции и либо взрываетесь, либо говорите с людьми, которые сочувствуют вашим переживаниям — в семье, с группой друзей, — или просто игнорируете это. При первичной оценке людей спрашивают, чувствуют ли они дискриминацию и есть ли что-то в их жизни, что реально им мешает.

Женщинам также задают вопрос о том, каково быть женщиной. В связи с тем, что признается реальность расизма и сексизма. Эти силы в человеческой жизни должны признаваться, поскольку было бы притворством говорить: “Что ж, мы будем работать только с определенной частью вашей боли, только с этой частью вашего расстройства и ваших беспокойств, а на остальное не станем обращать внимания”. Например, если вы женщина, вам нельзя выходить на улицу после девяти вечера, или если вы черный, то не всегда можете гулять по Брик Лэйн, чувствуя себя в безопасности. Подобными ситуациями редко занимаются, а некоторые люди сталкиваются с этим каждый день.

Часто люди замечают: “Что ж, я справляюсь, у меня получается. Все нормально”. И мы должны возразить: “Но, может быть, вы захотите сказать о чем-то еще, поскольку мы все пытаемся справляться со своими проблемами, но иногда это так дорого нам обходится”. Люди возьмут это на заметку, а потом придут и расскажут о своем опыте. Иногда нам говорят: “Нет, с этим все хорошо, я на самом-то деле хочу поговорить о том, что слышу голоса”. Или: “Моя жена собирается оставить меня”. Но через некоторое время люди приходят снова и говорят: “В конце квартала, где я живу, нарисована свастика, а рядом живет мальчишка, который делает то-то и то-то с моей квартирой”. Так что они на самом-то деле рассматривают расовую дискриминацию как часть своего общего стресса. Но это не находится в центре внимания. Думаю, с людьми происходит нечто удивительное, особенно с теми, которые рождены или росли здесь с очень раннего возраста. Они находят способ справляться со своими проблемами, Бог знает, как это происходит. Я должна суметь работать с подобными проблемами, но не знаю механизма. Мне действительно интересно, как вы на самом деле выживаете при массовом расизме. Вы должны уменьшить его, чтобы выжить, не так ли?

— Каков диапазон людей, с которыми Вы работаете?

— Вообще говоря, очень широкий. Например, пациент, который выходит из местной больницы и о котором психиатр говорит: “Этот человек нуждается в некоторой поддерживающей психотерапии, чтобы выжить в обществе”. Или же человек, у которого наблюдался эпизод острого психоза. Очень интересно работать с людьми, у которых только что произошла первая вспышка психоза. Работа с ними, как правило, очень результативна. До следующего эпизода пройдет много времени. И я думаю, можно работать с людьми, помогать им глубже укорениться в реальности, предотвратить новые вспышки в будущем. Так или иначе, но мы приводим людей к этому.

У большинства из тех людей, у кого случаются психотические эпизоды, обычно это расстройства “Я”, связанные с отношением к другим людям или внешнему миру. Специфичность способа, которым мы работаем, касается помощи в самоидентификации черным людям, женщинам, людям, которые подвергаются дискриминации. Это очень индивидуальный и личностный опыт. Он не находится в контексте их семьи или их как индивидов, но в контексте мира вокруг них. Я полагаю, это довольно полезно, если говорить о переориентации жизненного опыта людей. Джафар Карим обнаружил, что негры с психотическими расстройствами, обращающиеся в организацию типа нашей, где довольно большое число черных людей заботится о них, — и получают довольно полезный, целебный опыт, который они, вероятно, не смогли бы получить нигде. Может быть, такова суть эффективности наших методов. Но думаю, что эффективность связана также с видом терапии, которую мы предлагаем: не просто взгляд на внутренний опыт, но и на семью, на опыт жизни во внешнем мире и на тот контекст, в котором люди живут как негры, как черные мужчины и женщины, и на стереотипы, окружающие их. Люди на самом-то деле чувствуют, что живут стереотипами.

— Диапазон проблем...

— С людьми, страдающими психозами, нам, судя по всему, нравится работать, поскольку мы не думаем, что другие хорошо работают с ними. С теми, кто имеет проблемы в супружеских отношениях — у нас много смешанных пар, смешанных отношений. И вот что странно: их больше нигде не выслушают с пониманием. Интересно, что белый партнер, как правило, является инициатором контакта, заявляя: “Я белый, моя жена черная. Не думаю, что в местном Совете по семейному консультированию поймут что-либо. Они не поймут, как наши дети приобретают свою идентичность. Так что нельзя ли поработать с одним из ваших консультантов, который занимается с супружескими парами?” Очень интересно.

Мы также много работаем и с детьми. К нам обращаются дети и молодые люди, совершившие небольшие правонарушения, у которых, скажем, проблемы идентичности. Черные дети говорят: “Я белый”. Вот классический случай. Маленький ребенок девяти лет говорит, что его родители не его родители и что он на самом-то деле белый, он не их ребенок, и серьезно верит в это.

Многие молодые люди из Азии приходят с обычными проблемами взросления и ухода из дома. Они боятся, что родители их женят или выдадут замуж против воли. Подобных проблем не так много, но у этих молодых людей складывается некоторое ощущение, что их жизни как бы урезаны, и они испытывают гнев. Многим молодым людям из Азии кажется, что они оказались в ловушке в связи с тем, что сами они ближе к Западу, а их родители совсем другие, очень восточные. Подобную огромную разницу во взглядах на мир между собой и своими родителями 20 лет назад переживали карибские дети. Это было очень неприятно для карибского общества, а сейчас превратилось в большую проблему для азиатских тинэйджеров и их родителей.

Немногие приходят с проблемами, возникающими на работе. Люди считают, что плохо работают, чувствуют, что не могут сделать лучшее, на что способны, не в состоянии реализовать свой потенциал. Это, как правило, невротическое состояние. Но отчасти оно связано с их целостностью, с тем, что люди сами думают, кто они, и тем, что думают о них другие.

— Вы, конечно, работали с белыми пациентами...

— Действительно, я ничего не должна была бы знать о черных людях. Я училась работать с белыми пациентами. Супервизоры наблюдали, как я работаю с белыми, — их не особенно волновал тот факт, что сама я черная, а они белые. Пациенты часто отрицали это. У меня был один супервизор, который очень интересовался расовыми различиями.

— Насколько важно для клиентов иметь черного терапевта?

— Не уверена, что это важно, потому что не все терапевты в нашем центре черные или азиатского происхождения. Здесь есть белые англичане, белые люди с побережья Средиземного моря, разные люди. Не думаю, что это обстоятельство имеет особое значение.

Это важно только в том смысле, что подобные услуги больше нигде не предоставляются. Даже если бы и другие организации были способны оказывать услуги, касающиеся расы или национальности, то и тогда это не было бы так важно. В конце концов, большинство специалистов, предоставляющих психиатрические услуги вообще и черным людям, в частности, — сами белые. Было бы абсурдом считать, что черные могут хорошо работать только с черными. Я хорошо работала половину времени с белым психоаналитиком, а другую — с черным. Но существует нечто (и в этом суть): черные люди, приходящие сюда, говорят: “Ну, по крайней мере, я чувствую, что мне не нужно так сильно беспокоиться о дискриминации, чувствую, что меня не воспринимают стереотипно. Я думаю, теперь ко мне отнесутся как к реальному человеку”. И это то, что люди действительно говорят.

— И каждый может прийти к этому?

— Каждый, абсолютно.

—Улучшается ли психическое здоровье черных людей?

— Основные моменты в системе психического здоровья не особенно меняются. Я не думаю, что система вообще меняется. Но специалисты, обучающиеся больше на консультантов, чем на психотерапевтов, по некоторым причинам больше проникают в суть таких идей. Психотерапевты, психоаналитики, психиатры и сама психиатрическая система не скоро изменятся. Я не знаю, с чем это связано. Может быть, с тем, что консультирование как раз пропагандирует отношение к клиенту как к другому человеку. Оно не до такой степени оснащено профессиональными знаниями и умениями, наукой и всякими приемами. Так что данное обстоятельство делает консультанта более чувствительным, он лучше осознает взаимодействие с другим человеком. Полагаю, остальные услуги в области психиатрии и психотерапии более консервативны, потому что больше полагаются на специальные приемы.

— Что происходит, когда кто-то приходит к Вам?

— Вам придется подсказывать мне, потому что я просто потеряю нить. (Смеется.) Организация работает на краткосрочной основе, на основе двенадцати сессий — оценочная сессия плюс двенадцать основных. Вот главная часть работы. Но некоторым это не подходит. Клиентов, с которыми предполагается длительная работа, мы стараемся распределить между сотрудниками — не каждый ведет длительную терапию. Большинство приобретает опыт как длительной, так и краткосрочной работы. Интересно, что большинство людей, которые приходят и получают контракт на краткосрочную терапию, уходят довольными. Люди общаются с проблемой и хотят получить помощь, найти решение. Наша работа и, в частности, оценка основаны на многочисленных терапевтических интервенциях.

Если я провожу оценку, то использую стандартную желтую форму, общий опросник здоровья, который включает то, что связано с прошлым опытом людей: где они живут, кто их друзья, с кем они чувствуют себя комфортно, с кем, как им кажется, им было бы лучше всего работать как с терапевтом. И им позволено думать об этом. Мужчина, женщина, негр, белый, индиец, китаец — каждый может высказать свое мнение. Им говорят: “Это не значит, что вы обязательно получите такого терапевта”. Но это хороший инструмент оценки, потому что можно задать много вопросов, касающихся пола, расы, признавая при этом, что жизнь особенно трудна для женщин или негров, и, может быть, они пережили опыт дискриминации.

Так же и с насилием: оно может быть упомянуто при оценке. Подобное упоминание помогает клиенту говорить об этом в терапии, если у них такое было. Оценка дает возможность терапевту вести себя активно и осуществлять интервенции. Человек, проводящий исследование, постарается работать с клиентом как можно дольше, и это одна из причин, по которой мы думаем, что можем задавать больше вопросов. Когда клиент начнет курс психотерапии из 12 сеансов, вероятно, с ним будет работать кто-то другой. У клиента есть возможность передышки, чтобы проанализировать и выбрать, как относиться к тому, что было выявлено в процессе оценки, или к тому, что возникло у них в голове после нее. Полезно иметь очень активную оценку, поскольку вы заставляете людей подумать об этих вещах и почувствовать их еще до начала терапии.

— Модель, с которой Вы работаете...

— Она не очень-то отличается от других моделей краткой психотерапии. Люди в моделях краткой психотерапии в основном заканчивают работу примерно через 12 или 14 сессий, и особенно те, кто работает в общественной службе консультирования и психотерапии. Одна из причин, по которой мы проводим 12 сессий, состоит в том, что мы не смогли бы справиться с запросом, если бы это было нелимитировано. Скопилось бы слишком много заявок. Некоторые приходят снова, некоторые спрашивают: “Можно ли направить меня куда-то еще?” А некоторые заявляют: “Было здорово и действительно полезно для меня. Я понимаю, что не схожу с ума, что на самом-то деле могу взглянуть на опыт моего прошлого. У меня была довольно сильная депрессия, но я знаю, что могу с этим справиться и пережить ее”. Так что люди на самом-то деле реагируют по-разному.

— Итак, человек входит в Вашу дверь...

— В течение последующих 12 недель клиенты приходят, в основном сидят и говорят о своих чувствах, переживаниях и опыте. Обычно они пишут нам, почему хотят прийти сюда. У людей есть о чем поговорить. Они много думают, прежде чем прийти на первый сеанс. Что происходит? Терапия. Разговоры, слушание, какая-то интерпретация, вопросы, в общем, обычные вещи. Методы, практически, всегда одинаковы.

— Нельзя ли поподробнее...

— Обычно люди рассказывают о своей жизни, в первые несколько сессий говорят о своей социальной истории. Это создает что-то типа контекста их нынешнего опыта. Я должна буду попытаться сконцентрировать внимание на конкретном случае, подумать о том, как это на самом деле происходило. Люди рассказывают о своем опыте, своих переживаниях, и перед тем как они начинают думать о своем приходе на терапию, в любом случае пересматривают свою жизнь. Пересматривают свой опыт. Иногда всю свою жизнь, а иногда — какую-то конкретную ее часть, то, что их тревожит. Это снова и снова прокручивается в их сознании.

Затем происходит вот что. Как и в любой другой терапии, люди концентрируются на проблемных областях, начинают выводить свои проблемы на поверхность. Почему вы думали о самоубийстве? Чувствовали ли вы, что должны это сделать? Были ли какие-то голоса? Кого, как вы полагаете, устроило бы ваше самоубийство? Задаются обычные вопросы о человеческом поведении. Например, я сейчас думаю о конкретной женщине, которая пыталась покончить жизнь самоубийством. Был ли кто-то, с кем вы могли бы поговорить об этом? Кто мог бы быть этим человеком? Что он мог бы сказать? Терапевт просто должен быть активным. Вместо того чтобы позволить всем этим вопросам крутиться в голове человека, мы вытягиваем их и обсуждаем. А не просто ждем, где можно было бы применить технику свободных ассоциаций. Некоторые сами будут ассоциировать, придут и начнут говорить. Но затем мы скажем: “Да, я собираюсь спросить вас об этом. Что вы думаете?” И клиент станет комментировать, как если бы он был терапевтом. Или: “Если бы тетя Мардж сочувствовала вам и вашим мыслям о самоубийстве, что бы сказала тетя Мардж?” Мы привносим некоторые внешние воздействия и уделяем внимание их социальным связям. Системные техники довольно полезны при работе с клиентами, которые очень одиноки.

— Ведете ли Вы какие-либо записи?

— Да, веду. Нам необходимо это делать. Мы должны записывать первичную оценку. Мы сохраняем письмо-направление или просьбу о приеме. Первичная оценка сохраняется и обсуждается на клиническом совещании, потому что мы пытаемся найти наиболее подходящего терапевта. Некоторые очень краткие записи ведутся по каждой сессии, в связи с этим нет четких правил. Но должно быть резюме и оценка всего процесса из 12 сессий. И они сравниваются с первичной оценкой и письмом, чтобы посмотреть, как прошел процесс, поскольку рассматривается каждый случай. Но клиенты, которые пользуются нашими услугами, заполняют опросник обратной связи через шесть недель и отсылают его мне. Терапевт не видит опросника. Он заполняется и через 12 недель, по окончании сеансов.

— Как обычно к этому относятся люди?

— Иногда люди говорят: смотрите, я покажу вам некоторые не очень приятные мнения — (ищет)... вот, очень интересно. О’кей, первый вопрос: “Чувствуете ли вы, что терапия обращается к вашим проблемам? Если нет, что и как не удается решить?” И человек отвечает: “Да”. Клиент действительно имеет дело с проблемами.

“Чувствуете ли вы, что терапия помогает вам? Если нет, почему?” И человек отвечает: “Да, помогает”.

“Соответствует ли терапия вашим ожиданиям?” Ответ: “Да.” — “Если нет, что должно быть другим?” Комментарии отсутствуют.

“Порекомендовали бы вы терапию своему другу, который испытывает подобные затруднения?” Ответ: “Да.” — “Если нет, по какой причине?”

“Находите ли вы терапию трудной?” — “Да.” — “Если да, почему?” — “Потому что я чувствую: многие мои проблемы не будут разрешены в короткое время”.

“Чувствуете ли вы, что способны обсуждать открыто свои проблемы с терапевтом?” — “Да”. — “Если нет, в какой области возникают трудности?”

“Что хорошего в вашей терапии?” — “Терапевт хочет понять мои проблемы и пытается помочь “.

“Что плохого в терапии?” — “Требуется больше времени на диагностику моего...” Это слово — разговорный английский, не совсем понятно. Ну, этот человек на все ответил “да”, соглашаясь, что все отлично, кроме последнего. А именно: “У меня есть проблемы с транспортом и проблемы с мотивацией из-за апатии”.

“Что хорошего в терапии?” — “Возможность вскрыть мои проблемы и помочь при анализе ситуации. Для того чтобы перевесить многие годы депрессии, возможно, потребуется больше времени”. Итак, у этих двоих проблемы с продолжительностью терапии.

— Некоторые говорят, что так называемая “разговорная терапия” лучше всего работает с людьми, четко формулирующими свои мысли...

— Ну, это ерунда, не так ли? Какая-то классовая рационализация по поводу бедных людей.

— Но тем не менее верно, что рабочий класс склонен получать больше ЭCT*, и т.д.

— Да. Так происходило многие годы, происходит и сейчас. Но это глупость, потому что люди, принадлежащие к рабочему классу, чернокожие, даже люди, для которых английский не родной язык, способны вполне хорошо использовать свой второй язык для того, чтобы попытаться обрести некоторое понимание своего положения. Я чувствую, что это классовая проблема, и она также включает в себя вопросы расы и языка. Не вполне логичен следующий аргумент: если человек неинтеллигентен (ну, интеллект тут вообще ни при чем), если у него не очень хорошо развита речь (не как у среднего класса), он не способен пройти такую терапию, которая предназначена, например, для среднего класса. Терапия не должна быть только для среднего класса. Мы пытались повлиять на это, предоставив таким людям доступ к терапии, да и программы радио-консультаций помогли.

Если вы обучаете терапии представителя рабочего класса, вероятно, человек сможет говорить с другими рабочими, используя тот же язык и идиомы, и они прекрасно поймут друг друга.

Психотерапия не привязана к профессиональному жаргону. Вы не говорите с людьми о переносе и проективной идентификации. Вы обсуждаете с ними их опыт на языке, на котором они смогут вас понять. Технические термины не включаются в разговор — для вашей собственной оценки, для вашего собственного понимания. Язык не проблема, он вообще не должен представлять собой проблему. У нас тут была арт-терапевт, которая специализировалась на работе с молодыми людьми, испытывающими трудности обучения. И это было очень, очень успешно. Она обнаружила, что многие молодые люди с трудностями обучения смогли заниматься регулярно, и нашла это полезным — не в связи с лингвистическим компонентом, но в связи с экспрессией. Они рисовали, обсуждали ситуации, старались изобразить их и описать все своими собственными словами, в своем времени. Многие оспаривали представление о лингвистическом компоненте психотерапии. Валери Синасон из клиники Тэвистока работал как психотерапевт с трудностями обучения многие годы и очень успешно.

— Является ли расизмом среди профессионалов, работающих с психическим здоровьем, то, что заставляет их вести себя так, как они себя ведут по отношению к чернокожим людям?

— (Смеется.) Я думаю, это и расизм, и классовые предрассудки. И даже рационализация, поскольку люди должны знать, что имеется возможность терапевтической работы с чернокожими и с другими национальными меньшинствами, и при этом не следует полагаться на язык как единственный инструмент. Годами психотерапевты работали с маленькими детьми.

— Как чернокожие обычно подвергались дискриминации в системе психического здоровья?

— Им предоставляется намного меньше разговорной терапии, намного больше лекарств и долгосрочных депонированных инъекций, без разговоров. Можно получать и то, и другое, но они, как правило, не направляются к психотерапевтам, консультантам или к персоналу психиатрических общин на разговорную терапию.

Групповая терапия им также предоставляется редко, и иногда, даже когда чернокожие направляются на групповую терапию, они находятся в худшем положении, если они в меньшинстве. Если группа ведется белыми людьми, которые не понимают динамических проблем, того, что значит быть единственным белым или черным человеком в группе. Существует много моментов, которые неблагоприятны для них, и черные пациенты обнаружили множество препятствий к тем возможностям, которые им предоставляются, или им вообще не предоставляется реальных возможностей.

Чернокожие и некоторые другие люди были очень озабочены слишком большой представленностью чернокожих в психиатрических клиниках — их было в шесть-двенадцать раз больше, чем белых британцев. Ирландцев тоже больше. Это наводит на размышления, потому что такого явления нет в их собственных странах. Что же такого происходит в жизни Англии и что это за проблемы, которые сводят чернокожих людей с ума?

— Что Вы думаете по этому поводу?

— Я полагаю, это связано с целым рядом вещей. Мы имеем дело не просто с обычным голым расизмом. Видимо, что-то не так в самой системе. Нечто, что относится и к рабочему классу. Принадлежность к группе, которой мы не уделяем внимания, членами которой становятся здесь чернокожие. Целый ряд проблем, и мы не можем просто сказать, что чернокожие люди подвержены дискриминации именно в психиатрии. Необходимо взглянуть на жилищные проблемы, образование, рынок труда, систему правосудия. Психическое здоровье стало той сферой, где в конечном итоге все эти проблемы скап­ливаются.

— Не могли бы мы поговорить о различиях в семейной жизни в разных этнических группах...

— Конечно. Да, существует много различий. Карибские, африканские, азиатские семьи выглядят совсем по-разному. Семья видится как безопасная бухта. Когда она безопасна, когда это хорошая семья, тогда она представляет собой защитное противоядие от проблем внешнего мира. Мне не известны случаи, когда белая семья функционировала бы точно так же. Черная семья — буфер между физическим злом, которое может быть причинено индивиду извне, и психологическим вредом, который наносится в окружающем мире детям. Она становится местом, где расизм может быть обезврежен, где о нем можно говорить, где от него можно обезопаситься. Белая семья выполняет совершенно иную функцию. Когда мы говорим о семейной жизни, я думаю о рекламе кукурузных хлопьев и мыла. Хорошенькие телевизионные семьи спокойно сидят, занимаются семейными делами, все совершенно нормально. Все кажется таким замечательным. Я не думаю, что опыт чернокожих людей так же невинен и что евреи, жившие в Ист-Энде в сороковых, пятидесятых годах, имели столь же безоблачную жизнь. Их семьи также выполняли определенную функцию. Это было место, где они чувствовали себя в безопасности, поскольку могли встретить опасность на улице, но расслаблялись и поддерживали друг друга только дома.

Когда в подобных семьях возникают проблемы, требуется профессионал, который конкретно понимает именно эту семью и то, как она действует. Каковы функции семьи? Они не выражены явно. Например, вы спрашиваете у азиатской семьи: “Что отличает вашу семью от белой, живущей по соседству?” Они отвечают: “Ну, не так уж и много. У нас дети одного возраста. Мы все ходим на работу”. Но что-то все же происходит, и люди этого не замечают. Они воспитывают своих детей так, чтобы те чувствовали себя в безопасности, были поняты в семье. Они пытаются дать им возможность обезвредить ежедневное проявление расизма, а развитию позитивного чувства идентичности при этом не уделяется особого внимания. Я не перестаю удивляться, как при такой ситуации еще больше чернокожих детей не вырастает с мешаниной в голове. Удивительно, но это очень хорошо свидетельствует о семьях, которые воспитывают их.

Я хочу сказать, что чернокожие семьи — азиатские, карибские и африканские — прекрасно справляются с воспитанием детей. Я думаю, что для сравнения можно привести детей, которые воспитываются в детских воспитательных учреждениях, где они не получают всего этого. Они не имеют семьи, которая могла бы социализировать их, показав, какова на самом деле жизнь и к каким трудностям им необходимо приготовиться. “Белые” учреждения социализируют детей на основе ложной модели белой жизни. Многие молодые люди, воспитанные в различных учреждениях, выходят оттуда с чувством, что им оказали очень плохую услугу. Они понимают, что жизнь не совсем такая, как они думали. Они считали, что белые люди хорошие, потому что воспитатели были в основном хорошими, добрыми. Потом они обнаруживают, что реальность не вполне такова, а белые люди, так же как и другие, бывают разными. Существует недостаток опыта взаимодействия с чернокожими людьми, которых те, кто воспитан в учреждениях, боятся или чувствуют себя с ними напряженно.