Боб Муллан 20 страница

— Можем ли мы поговорить об экономической стороне терапии?

— Да. Наша практика необычна, потому что люди получают терапию бесплатно. Некоторые вносят какой-то вклад, некоторые — определенную, небольшую плату: “Что ж, сколько вы сможете вносить за терапию?” И они отвечают: “5 фунтов”, “3 фунта”. Отлично. Но я думаю, что плата из своего кармана дает клиенту некоторое право на оценку при пользовании психотерапевтическими услугами. Я присутствовала на некоторых сессиях, где люди платят за терапию. Я не знаю, получили ли они больше от этого, но я наверняка знаю, что они утверждали: это так. Клиенты могут жаловаться, у них могут быть трудности с оплатой. Бесплатные клиенты в действительности имеют другой тип привязанности, не всегда, но, я думаю, что-то в этом есть. Не буду спешить с выводами типа “платная терапия — это хорошо, бесплатная — плохо”. Не думаю, что это обязательно. Но если люди могут покупать услугу, тогда они будут чувствовать, что имеют больше прав на нее.

— У Вас учится больше чернокожих людей?

— Да. Много азиатов, жителей Карибских островов, африканцев и турков, желающих учиться психотерапии. Многие из них учатся, потому что они сами нуждались в психотерапии, но не смогли получить качественную помощь. Сама я училась не по этой причине. Было совсем другое время. Все было связано с моими собственными открытиями и с тем, что я проходила психоанализ. Не потому, что я рассуждала стратегически: “Не многим чернокожим предоставляется психотерапия, поэтому я должна учиться психотерапии, чтобы стать одним из специалистов, который смог бы предложить свои услуги чернокожим”. Нет, я так не думала.

— Встречается ли насилие над ребенком в чернокожих семьях, с которыми Вы работаете, так же часто, как и в белых?

— Так же. Временами у нас появляются письма с просьбой о приеме, и во всех говорится одно и то же: “Меня в детстве изнасиловали, изнасиловали физически...” Писем так много, что это очень удручает.

— Существует стереотипное мнение, что этого не происходит в “крепких” семьях...

— Глупости, это происходит везде. Насилия не происходит в крепких семьях? В таких приятных семьях... Приятные люди не делают ничего дурного своим детям... Делают. Это кажется даже еще более ужасным. Поскольку то, что кажется безопасным убежищем от внешнего мира, становится местом, которое пугает и ужасает чернокожих детей.

Один детский психотерапевт как-то сказал мне, что одна из причин, по которой чернокожие дети предпочитают иметь белых приемных родителей или опекунов и белых социальных работников, сос­тоит как раз в том, они подвергались насилию в своих семьях. Удивительно! Тогда я сказала: “Значит, когда белые дети подвергаются насилию со стороны своих белых родителей, они выбирают черных приемных родителей, черных социальных работников и психотерапевтов?” И последовал ответ: “Ну, это ведь не одно и то же?” (Смеется.) Но есть миф о том, что чернокожие подвергают своих детей насилию. Особенно, если они мусульмане и говорят на другом языке. Есть также стереотипное мнение по поводу чернокожих мужчин и секса: в них видят в основном животных. Это несомненно повлияло на психику белых людей. Назовите мне белого человека, который не слышал бы о том, как хороши чернокожие в постели.

Взять хотя бы рекламу Наоми Кэмпбелл. Помните кампанию с супермоделями? Все супермодели были такими добрыми феями, белыми девушками со светлыми волосами. Как бы декорацией. Потом выходила Наоми Кэмпбелл с кнутом и в коже. Это говорило о сексуальности чернокожих, не так ли? До нас доводили сообщение о том, каковы чернокожие.

— Проблемы с питанием... в изобилии?

— Да, это довольно серьезно: булимия, переедание и болезни. У многих молодых женщин проблемы питания, а также и у мужчин. Но особенно женщин.

— Существуют ли какие-либо терапевтические подходы, о которых Вы не очень хорошего мнения?

— Нет, совсем нет. Я не очень переживаю по поводу других видов терапии. Если только они не оказывают разрушительного действия на людей, если признают реальности других людей. Я думаю, нам нужен целый ряд различных терапевтический подходов. Не все люди хотят одного и того же. Я думаю, есть место для гештальта, для групповой психотерапии, есть место ребефингу, технике “первичного крика”. Временами я тоже хотела освоить другие методы. Я посещала группы. В 60-х и 70-х я участвовала в группах. (Смеется.) Мой аналитик думал, что это оказалось бы для меня полезным. Слава Богу, у меня был аналитик, который не вел себя как Бог, если я говорила: “У меня марафон в эти выходные”. Она отвечала: “Хорошо, я увижу вас в понедельник”.

— Как Вы оцениваете успех? Что для Вас является оптимальным психическим здоровьем?

— Я полагаю, сюда относятся две вещи. Люди могут чувствовать удовлетворение, чувствовать, что могут дальше жить своей собственной жизнью. И вполне возможно остаться в живых. Я чувствую себя счастливой, когда человек так заканчивает терапию.

Я вспоминаю молодого человека, одного из первых людей, которых я видела в нашем центре. С ним я работала год. И встречалась иногда два раза в неделю, иногда три. Он закончил терапию. Будучи караибом, родившимся в Британии, он подвергся ужасному насилию со стороны своей матери. Она, по сути дела, выделила его из трех детей, потому что он больше других был похож на отца, который оставил семью. Мать действительно выделила его для конкретного, ужасного насилия. Этот ребенок не чувствовал, что может продолжать жить. Он понимал, что его мать хотела, чтобы он умер, и не мог жить с мыслью, что у него есть живая мать, которая желала его смерти, хотя он совсем не общался с ней. Молодой человек окончил терапию, почувствовав, что ему хорошо, что он не безобразен, не глуп, как его убеждали, и не туп — он научился читать в 18 лет, случайно, воспитываясь в приюте. Он чувствовал, что его любили только белые воспитатели. Юноша понял, что может выжить. Он был способен выжить, оставив терапию. Не думаю, что он ушел счастливым. Молодой человек не был счастлив, но чувствовал, что справится. Слава Богу, он справился. Уже прошло несколько лет, и он справляется. Но я не думаю, что могу предложить ему счастье. Хотела бы, но не могу. Я хотела бы найти какой-то способ заставить его улыбнуться, сделать людей счастливыми, обеспечить им отношения, в которых они чувствовали бы себя комфортно. Но я не могу этого дать. У того молодого человека было желание убить себя, сложилось убеждение, что он безобразный, тупой, глупый и отвратительный негр. Этим он был отравлен дома своей матерью, и он ушел от нас, не веря в эти вещи. Он занимался своей карьерой, был очень умен и наверняка добьется признания.

— Что Вы говорите людям или обещаете им, когда они приходят к Вам?

— Мы здесь, чтобы помогать им, слушать рассказы про их трудности, помогать устанавливать взаимоотношения в своей жизни. Конечно, это применимо только к некоторым людям. Некоторые приходят за другим. Иные люди обращаются просто потому, что они только что вышли из больницы. У нас, вероятно, есть что сказать им. А именно: мы поможем им осмыслить опыт своего пребывания в больнице, осмыслить то, что привело их в больницу. Вот что мы можем сделать. Помогает ли это людям не попасть снова в больницу — другой вопрос. Но мы думаем, что помогает, особенно если это происходит на стадии выписки из больницы.

— Что самое важное — техника или отношения?

— Я думаю, самое важное — отношения. Мы должны дать людям возможность почувствовать облегчение. Это не сработает, если человек не почувствует себя комфортно со мной и не сможет говорить. Если этого не произойдет — забудьте про терапию. У вас ничего не получится. Если ваш клиент чувствует дискомфорт, забудьте краткосрочную терапию, забудьте долгосрочную терапию. Если клиент не может чувствовать себя комфортно, терапия нетерапевтична. Начните сначала: никого не обвиняйте, просто начните снова.

Вам необходимо почувствовать: вы можете сказать что-то своему терапевту, и это не испугает его, он не закричит в ужасе и не убежит. Студентов учат принимать клиента, слушать и всегда быть внимательным к тому, чтобы человеку было комфортно в консультационном кабинете. Существует много аспектов психопатологии, которые я хочу “вбить” в головы студентов. Например, психотерапевт должен хорошо понимать состояние психически больного. Это важно и следует иметь в виду. Далее. Некоторые основы о развитии ребенка и умение использовать теории Винникотта и Кляйн.

Сочетание идей Мелани Кляйн и наблюдения за маленькими детьми — это прекрасно. В точку и не зависит от этнической принадлежности. Существуют некоторые вещи, которые весьма различаются, потому что мы должны иметь в виду: люди воспитывают своих детей по-разному — в Азии, Африке, на Карибах. Но помимо этого, помимо учета данных различий, наше понимание самого раннего психического развития очень важно для людей, обучающихся терапии. Необходимо обучение анализу переноса, того, что происходит между вами и пациентом, и значения этого для клиента, в смысле согласования с реальной жизнью данного человека.

— Может ли это произойти за несколько сессий?

— Да, может и происходит. Но, конечно, перенос не становится предметом развернутого обсуждения. Различие в том, что вы можете судить, как развивается перенос пациентов, по тому, как они ведут себя. Но вы не слишком много говорите с ними на данную тему. Вы просто имеете это в виду, пытаясь найти стратегию использования данной информации для личного развития своего пациента и, возможно, для понимания того, что произойдет дальше. Таким образом, вы устанавливаете связь с пациентом и с его реальной жизнью, не спрашивая: “Что происходит между мной и вами?” Вы делаете следующее. Вы думаете: “Что я хочу извлечь из информации об отношениях человека со мной в переносе? Что я буду делать с этим дальше?” Все это — вместо долгих обсуждений в течение многих сеансов, с их отрицанием и их чувствами по данному поводу. Но что я буду делать дальше? Если речь идет, например, о родительском переносе и что-то происходит в жизни клиента в отношениях со своим партнером — женой, мужем или работодателем, — тогда вы думаете: “Ну, если это происходит со мной, каким образом оно может повлиять на другие отношения? Надо подумать о том, что сказал мой клиент об отношениях с женой, работодателем или с кем-то еще”. И вы, возможно, сможете использовать это для понимания того, что происходит, но не для долгого обсуждения с пациентом.

— Были ли у Вас случаи, когда Вы не могли работать с клиентами?

— Я не отказывала никому из-за того, что мне казалось: не могу работать с ними, но стараюсь вспомнить кого-то, кто пришел бы сюда, а я не смогла бы работать... Нет, не могу.

— Как Вы заканчиваете терапию...

— Клиенты сами знают, что это двенадцатая сессия. Как раз недавно я закончила цикл из двенадцати сессий с двумя людьми. Один из них — молодой человек, который только что вышел из больницы, куда попал впервые Ему всего девятнадцать. Для него это первая попытка терапии. Я склонна продолжить ее через несколько недель. Думаю, ему необходим перерыв, чтобы переоценить происходящее. Следует немного пожить перед тем, как мы снова встретимся. Другой человек пережил депрессию. Он беженец, у которого суровая депрессия развилась после пяти лет проживания в этой стране в относительной безопасности (отсроченная реакция). Он добрался сюда и остался жив Бог знает каким образом. Он узнал об опасностях, которым подвергался, и полностью вышел из равновесия. Теперь у него все хорошо, и ему больше не нужна терапия.

— Каковы Ваши взгляды на этический кодекс?

— Ну и дела, меня интересует, есть ли в нашем этическом кодексе что-то о расовых или других различиях! Вы знаете, я не думала об этом. Могу я быстро на него взглянуть? [ Пауза ]

Начало этического кодекса отмечает, что политика равных возможностей и политика антирасизма проявляются в приемной психотерапевта. И что этот этический кодекс должен рассматриваться в рамках таковой политики.

Для того чтобы пациент или опекун пациента мог принимать основанные на достаточной информации решения о терапии в этом центре, характер терапии и межкультурная терапия должны быть объяснены, что делается при первичной оценке. Пациенты краткой терапии имеют возможность высказывать мнение о ходе терапии при заполнении шестинедельных и двенадцатинедельных форм обратной связи. Вот единственное, что говорится.

— Судя по всему, Вы много обсуждаете специфику работы с людьми, уже подвергшимися дискриминации...

— У нас? Да. Мы много говорим об этом — на совещании при обсуждении первичной оценки. Это очень важно для размышления о клиенте и для того, чтобы посмотреть, что происходило. По целому ряду причин — пол, раса, культура — необходимо посмотреть, должен ли именно данный терапевт работать с конкретным человеком или нужно выбрать кого-то еще. Очень важно, чтобы люди не подвергались неприятностям вторично, в месте, которое они считают безопасным, потому что тут профессионально уделяют внимание культуре людей, их переживанию проблем расы или пола. Подобно чернокожей семье, мы должны особенно позаботиться о том, чтобы не обидеть и не унизить наших клиентов. Обиду и унижение они получают во внешнем мире, а здесь — целительное место, где можно получить лечение и понимание.

Мы, вероятно, являемся последней надеждой, поскольку до нас люди уже побывали в районной больнице, где-то еще и, возможно, только что узнали о нас, перепробовав массу разных вещей. И, провторяю, мы не должны стать местом, где их будут унижать, оскорблять и обижать.

— Какие новые проблемы сейчас стоят перед Вами?

— Проблема расовой идентичности у молодых выходцев из Африки, Азии и детей от смешанных браков и то, как используемые этими детьми психологические механизмы создания своей безопасности вредят им. Что делать, чтобы выжить, когда им кажется, что их не принимают положительно в обществе? В целом, вероятно, они считают, что их воспринимают негативно? Что происходит с этими детьми, что дает им возможность стать жизнеспособными людьми? Как они защищают себя? Вот одна из проблем, которая интересует нас в данный момент.

— Я собирался упомянуть “политику и психотерапию”. Думаете ли Вы об этом или же думали когда-либо раньше?

— Да, конечно. Я полагаю, что в психотерапии есть нечто ортодоксальное: все хотят, чтобы их уважали, считали респектабельными, лучшими терапевтами. Я думаю, использование слова “политика” —оскорбление. Если вы говорите терапевту на разборе случая: “политика”, это все равно что сказать: “Вы старье, вы нетехничны, вы не терапевт, вы не работаете аналитически”. Вы знаете Эндрю Сэмюелса? Эндрю Сэмюелс, вероятно, один из немногих терапевтов, кто остается твердым в своих принципах и говорит: “Да, политика очень важный компонент моей работы и должна быть важным компонентом работы любого терапевта”. Немногие заинтересованы в политических проблемах в психотерапии.

Даже представители Центра женской терапии боролись с данным обстоятельством и с политикой. Я на самом-то деле не знаю, насколько они сейчас серьезно относятся к политическому компоненту и заинтересованы ли в развитии ортодоксальности. Думаю, люди хотят принадлежать к общности психотерапевтов. Общность психотерапевтов — те, кто занимает руководящие позиции, и это наиболее ортодоксальные люди. На самом-то деле, если вы хотите принадлежать к общности психотерапевтов, то должны быть нейтральным, прикидываться личностью, мужчиной, белым и богатым и не должны замечать различий. Вы совсем не должны видеть этих различий. А вот это, я думаю, антитерапевтично и глупо.

Как мы можем говорить о важности переноса и различных его компонентах, не говоря о современном переносе, не историческом, а живом? О том, что я чувствую по отношению к человеку, сидящему в кресле, к моему терапевту? Как вы сможете погрузиться в его проблемы, если не будете думать о политике или политиках? О группах, из которых приходят ваши клиенты. Вы не сможете проводить хорошую терапевтическую работу, если проигнорируете это. Как Вы можете, как интеллигент, представитель среднего класса — я сейчас говорю о Вас (смеется) — как Вы можете объяснить гнев какой-нибудь бедной, чернокожей, одинокой женщины? Или ее чувства к Вам, ее негодование? Вы лишь защищаете себя, говоря: “Никакой разницы между нами нет”. Вы защищаете только себя и наносите вред своему клиенту. У клиента должны быть возможности, и вы должны иметь в виду, что он заметит эту разницу. Даже если вы будете близоруким, другой человек, конечно, заметит, что вы оба разные. Они заметят, какой у вас дом, на какой улице вы живете. Они все заметят. Вы не сможете спрятаться от этого. (Смеется.)

Психоанализ

Адам Филлипс

Адам Филлипс — автор нескольких книг (“Винникотт” и нашумевшая “О поцелуях, щекотке и надоедливости”). Он психотерапевт, работает в НСЗ и ведет частную практику.

——————————

— Не могли бы Вы рассказать, как пришли в психотерапию?

— Когда мне было около семнадцати, я хотел стать умным человеком и читал “Воспоминания, сны, размышления” Юнга. В те времена я интересовался глубинами, как я их понимал. Прочитав автобиографию Юнга, я подумал: “Вот оно — самое интересное про глубины”. Моими героями в те дни были писатели, рок-звезды и спортсмены, но автобиография Юнга привела меня к идее стать психоаналитиком. Я не встречал ни одного психоаналитика в жизни и подумал: “Вот кем я хочу стать”.

Я очень быстро потерял интерес к Юнгу, потому что после Юнга начал читать Фрейда, и Фрейд меня действительно заинтересовал. Другой мой опыт, очень сильный — знакомство с книгой Винникотта “Игры и реальность”. Я прочитал ее и вновь подумал: “Вот оно”. Теперь я даже не знаю, в чем, как мне тогда казалась, была суть этой книги, но я на самом деле думал, что это великая книга, — мне было лет семнадцать-восемнадцать, когда она вышла. Такие вот разные вещи оказали на меня влияние. Моим основным интересом стала литература, которую я читал, обучаясь в университете. Я не хотел быть теоретиком в данной области, поскольку чтение являлось моей страстью и я читал для личного удовольствия. И у меня родилась идея: если бы мне пришлось стать теоретиком, я использовал бы тексты как диалог с людьми об их жизни. Плюс Фрейд. Он очень много значил для меня, и я считал его великим писателем.

Так что я забыл идею о литературе. Я стану психоаналитиком — что бы это ни означало. Перед выпускными экзаменами в университете я написал в Институт психоанализа, о котором мне кто-то рассказал. В ответ они прислали очень приятное письмо, в котором говорилось: “Вы слишком молоды, чтобы заниматься такими вещами, но если вы еще будете продолжать интересоваться этим после тридцати, свяжитесь с нами”. Затем моя девушка обнаружила, что проводится обучение по детскому психоанализу. И я решил попробовать. Итак, я написал, посмотрел проспекты, и мне совсем не понравились Клиника Тэвистока или Центр Анны Фрейд. Но мне понравилось впечатление от того, что в те времена называлось Институтом детской психологии. Меня привлекла в нем эклектичность, по крайней мере, номинальная. Я подал туда заявку еще до выпускных экзаменов, меня приняли, потом (поскольку я был очень молод — 21 год) они предложили мне подождать еще год. И я поехал в Йорк писать диссертацию по американскому поэту Рэндаллу Джереллу и влиянию Фрейда на описание детства в современной поэзии, чем занимался в течение года. Потом я отправился учиться в Лондон.

— Чем Вы занимаетесь сейчас?

— Провожу половину недели в Департаменте семейной и детской психиатрии, в Больнице Чэринг Кросс. Теперь он называется Детский и семейный консультационный центр Вулвертон Гарденз, поскольку стал трастовым обществом. Моя работа там наполовину заключается в индивидуальной терапии с детьми, от двух до шестнадцати лет: работа с семьями, что-то вроде психодинамической семейной терапии, я хотя и не обучался семейной терапии, но работал с семейными терапевтами. А другая половина — супервизия с людьми, которые индивидуально работают с детьми. Оставшуюся часть недели я работаю дома со взрослыми и подростками как частнопрактикующий терапевт и пишу.

— Как бы Вы описали традицию, из которой исходите?

— Полагаю, это отчасти фрейдистское. Традиция Ференци — начинается с Фрейда, затем переходит к Ференци, затем — пробел, к которому ближе всего Балинт. Далее группа людей, которых я находил и нахожу довольно интересными — Винникотт, Мэрион Миллнер, Масуд Хан и Райкрофт (в меньшей степени). Но то, о чем говорили эти люди, было мне очень интересно, близко моему сердцу.

— Как бы Вы описали то, что делаете?

— Слушаю, насколько могу внимательно, но не стараясь слушать, что говорят мне люди, и замечаю, что это пробуждает во мне. Я тщательно произвожу переформулирование того, что происходит с клиентами, с которыми работаю. Конечно, на самом-то деле обобщений быть не может, поскольку я работаю по-разному с разными людьми. Многое я взял из семейной терапии. Во-первых, важное значение проявляющихся в разных поколениях историй, во-вторых, значение поиска “козлов отпущения” в семьях. И третье, что я взял из семейной терапии, связано со значением двойной связи. Все эти идеи существенны для того, что я делаю. Они более или менее сочетаются с моделью развития Винникотта. Может сложиться неверное впечатление, что я произвольно выбрал этот набор теорий. На самом деле я просто читаю психоаналитические книги, которые мне нравятся. (Я практически не читаю по классическому психоанализу.) Работаю с коллегами, обнаруживаю, что говорю определенные вещи определенным людям, осознаю силу некоторых моделей, например, холдинга Винникотта, идей грез Биона, идей Лакана. Я воспринимаю слова, которые произносят люди, возвращаю их обратно и изучаю, к чему это приводит, как они сочетаются с жизнью моих клиентов.

Так что это как бы смесь разных идей, и я следую своим наклонностям. У меня нет сознательной программы, но существует некоторое ощущение, что я знаю, что делаю. Это не значит, что я всегда знаю, что делаю, или мне известна безошибочная истина, но чувствую нечто подобное достаточно часто.

Я пытаюсь сделать так, чтобы то, что люди говорят, или то, во что они верят, воспринималось ими с различных перспектив, потеряв свое абсолютное качество. Я занимаюсь анализом желания человека верить, анализом потребности людей в вере и того, для чего они используют свои верования и убеждения. Но также, конечно, я делаю, как мне кажется, обыкновенные ортодоксальные психоаналитические вещи: я анализирую защиты. Показываю людям: каким образом получается, что они чего-то не чувствуют и чего-то не знают. Я смотрю и пытаюсь описать вытесненный набор мыслей и чувств и версии “Я”, которые могут быть с ними связаны.

Стараюсь связывать то, что люди рассказывают о себе, с семейными историями — как в предшествующих поколениях, так и в родительской семье. Я также исследую то, для чего люди используют по­добные истории. Меня привлекают интерес и способность людей оказываться поглощенными чем-то и кем-то. Вы могли бы назвать это способностью любить. Но думаю, интересней было бы сказать, что мне любопытно, как люди теряют интерес к себе самим или запрещают себе добиваться того, что наиболее для них значимо.

Мне также интересно демонстрировать им парадоксальную природу их действий. Под действиями я подразумеваю также и слова. По сути дела, нет ничего однозначно хорошего или плохого, и мне кажется, один из недостатков кляйнианской теории в том, что она рассматривала этот вопрос так, будто он уже решен. Есть определенные “плохие” части личности, которые называются “инстинкт смерти”, и вопрос в том, “как наладить наилучшие взаимоотношения с этой частью самого себя?”. Я хотел бы показывать людям всю сложность человеческих действий: в один и тот же момент они говорят и делают очень многое.

Далее, я хотел бы показывать людям, насколько интересны их жизни. Когда они приходят на терапию, кажется, как будто только страдание вынуждает их интересоваться собственной жизнью. Это почти так же, как если бы им напомнили: жизнь для них некоторым образом важна, и они должны подумать о ней. Потерять интерес к жизни легко, а на самом-то деле их жизнь очень интересна. Я также пытаюсь как-то совместить психоаналитический и экзистенциальный подходы. Грубо говоря, если ко мне кто-то приходит и говорит, что родители в детстве разрушили его жизнь, я хочу проанализировать тревогу по поводу выбора, подобный страх свободы. Если кто-то приходит ко мне и сообщает: “Я могу сделать все, что захочу”, я поговорю с ним о родителях.

— Есть ли какие-то типы клиентов, которые обращаются к Вам чаще других?

— Когда пишешь книгу, ты неизбежно создаешь воображаемую группу. Некоторые по какой-то причине почувствуют близость к тому, о чем ты пишешь, и, следовательно, будут представлять тебя. Я не уверен, что существуют типы людей, но клиенты приходят ко мне с идеей. Конечно, это очень индивидуально, но если бы я мог обобщить, то получилось бы, что я интересуюсь психоанализом как одной из идей среди многих. Иными словами, меня очень интересует психоанализ, но я не думаю, что это концепция высшего порядка. В какой-то момент Вордсворт может быть не менее полезен нам, чем Фрейд.

Я не принимаю фундаментальных ученых. Я не склонен принимать людей, строгих приверженцев Кляйн, Фрейда или кого-либо еще. Различий между людьми, с которыми я работаю, вероятно, больше, чем сходств.

— Сколько людей обращается к Вам для “образования” и саморазвития и сколько приходит в связи со своими проблемами?

— Конечно, есть пересечение этих двух направлений моей работы. Человек, приходящий с образовательной целью, быстро преобразует ее во что-то иное, и наоборот. Но нет, обращающиеся ко мне люди страдают. Конечно, я воспринимаю их проблемы серьезно, но думаю о них как о части большей, бессознательной картины. И клиенты приходят с огромным количеством забот и проблем. В больничной работе я занимаюсь тем, что люди считают обыкновенным комплектом детских проблем роста: мочеиспускание в постель, расстройства сна, обычные обрывки ощущения своего ничтожества и виновности. Это называется “вот что значит расти в семье”. Очевидно, встречаются и крайности. Я много работал с подростками, которые пытались покончить жизнь самоубийством. В частной практике это очень широкий диапазон. Поскольку мне не кажутся интересными диагностические категории — они мне ничего не дают в диалоге, который я хочу вести, — я не могу классифицировать людей, с которыми работаю. Но они, несомненно, приходят не на семинар, а если приходят, то именно это я и анализирую.

— Что происходит на сессии? Какова ее длительность?

— Нужно оговориться: обобщение здесь невозможно, но, в общем-то, люди приходят на 45 минут, но я не заканчиваю на половине предложения, проявляя довольно большую гибкость. Количество разговоров очень сильно варьируется. Бывают периоды, когда я молчу, но все же диалога больше, чем в классическом психоанализе. Есть отличная история про Винникотта, который пять раз в неделю ходил на обучающий психоанализ к Стрэчи, и через шесть месяцев Стрэчи так ничего и не сказал. Винникотт, встав с кушетки, произнес: “Смотрите, я хожу сюда шесть месяцев, а вы ничего не говорите”. А Стрэчи ответил: “Так же, как и вы”.

Я не углубляюсь в такие вещи. Беседую с людьми, что, конечно, подразумевает молчание, паузы и т.д. Ценю психоаналитическую идею о том, что лучше сказать меньше. Я всегда отвечаю на вопросы, но также иногда обращаюсь со своими клиентами, как с детьми: “Сначала попробуйте догадаться, потом я скажу”. Думаю, психотерапия — взаимное мероприятие. Я имею в виду, что есть большая разница в том, что кому-то требуется помощь, а кому-то (по крайней мере, номинально) — нет. Мы с клиентом оба не можем не быть вовлечены в процесс. И, следовательно, я не допускаю, что все происходящее — перенос или что все происходящее — проекция. Я полагаю, что человек, которого обычно называют пациентом, так же восприимчив ко мне, как и я к нему. Мы оба вовлечены в процесс бесконечного изобретения, переизобретения и переописания друг друга.

— Устанавливаете ли Вы контрактные соглашения?

— Да, я как раз хотел сказать об этом. Я устанавливаю основное, например, оплату, каникулы и т.д. Люди имеют выбор — либо лежать на кушетке, либо сидеть лицом к лицу, хотя большая часть моей работы — лицом к лицу. По ходу дела я также объясняю суть психоанализа. В начале я как бы говорю: “Если что-то вам непонятно или вы с чем-то соглашаетесь только потому, что считаете, что я должен быть прав, вы имеете возможность все свободно высказать”. Конечно, я создаю точку отсчета, а именно: “Вы можете сказать все, что придет вам в голову, но никто еще не смог сделать этого”. Но я объясняю психоаналитическую теорию по ходу дела и допускаю, конечно, что пациент тоже имеет теорию.

— Какие части теории...

— Перенос, работа со снами, основной процесс, защиты и центральное значение сексуальности. Это интересует меня более всего.