Боб Муллан 26 страница

Таким образом, восстановление мудрости Востока и объединение ее с пониманием Запада — жизненно важная часть трансперсональной психологии. Восток выработал данные представления, отчасти потому, что жизнь была очень суровой, настолько трудной, что уровень отказа стал механизмом выживания. Если я просто раб своих собственных потребностей выживания или порабощен некоторой системой, которая держит меня в определенной касте, то, чтобы получить возможность жить относительно спокойной жизнью, мне следует научиться искусству отказа от “Я”.

Итак, в то время как Восток занимался тайнами подчинения чему-то большему, чем ты сам, Запад вырабатывал такую же жизненно важную мудрость значимости индивидуального. Что я — это я, а не просто дочь этого человека или член класса, или часть общности, и я не определяюсь только собственными отношениями. Я — это я и имею власть над своей жизнью. Свободу индивида Американская Конституция возвела в закон. Свобода и сила индивида развивались на Западе. И они не менее важны. Я не хочу просто так подчиняться чему-то большему, чем я, что, в принципе, лишает меня всякой власти. Но я также не хочу быть и индивидуалистичным “Я”, которое просто получает то, что хочет, — без внимания к целому.

Необходимо совместить две полярности. И трансперсональные терапии делают попытку совместить признание, что мы индивиды со своими собственными уникальными правами, и признание, что мы часть чего-то большего, которому подчинены. Но часто в трансперсональной терапии — вероятно, в попытке восстановить эту мудрость, находящуюся вне индивида, — теряется из виду сила и значимость уникального индивида. Это совмещение, как и все совмещения, имеет свои конфликты и трудности. Вот в чем, я думаю, состоит трансперсональное.

— Вы особенно увлечены групповой работой, не так ли?

— Мне очень нравится групповая работа. Фактически, большая часть моей работы сейчас происходит в группах, хотя я веду индивидуальную работу тоже. Каковы, на мой взгляд, “за” и “против”? Я, конечно, сначала скажу о “за”, поскольку думаю, что группы — это здорово.

Я рассказывала о синтезе двух мудростей, которые, в некотором роде, противоположны: мы уникальные индивиды, у нас есть все внутри нас и при этом мы еще и часть чего-то большего. В группе подобная динамика стимулируется так, как это не делается в индивидуальной работе. Потому что когда группа людей собирается вместе, у вас есть не только индивиды, но и групповая целостность.

Развивается общий язык, приходит понимание; достигается уровень доверия, который растет; появляется любовь (я говорю об идеальной картине), искренность, когда люди общаются и слушают друг друга. В какой-то момент рождается мудрость, принимаемая через некоторое время группой. Здесь часто наступает переломный момент. Я начинаю как групповой фасилитатор — очень включенный, очень доступный, очень освобожденный от своих страхов и надежд, находящийся в группе, чтобы поддерживать и подпитывать ее. Я все проверяю, мои коммуникации профессиональные и четкие. Я энергетически держу группу, и проходящие процессы создают достаточный уровень понимания, который затем начинает тоже держать группу. В этот момент происходит скрытый перелом. Я могу войти в группу — я, имеющая свои страхи и волнения. Тогда возникает другой уровень честности. И мудрость группы начинает учить нас. Так, например, может что-то произойти, и мы, как группа, вправе спросить: “Ну, в чем здесь суть? Давайте узнаем у группы”, и разные люди предложат свою мудрость — так будет лучше, чем это сделает какой-либо отдельный человек, в том числе и я. Мне нравится данная часть работы, потому что в ней заключена глубокая правда. Потому что тогда вы не только включены в процессы терапии, фасилитатором которых я являюсь, вы также признаете в этом процессе, что мы все равны, мы все люди. И еще я узнаю новые вещи о себе самой.

Подобный перелом — очень трудная вещь в ведении группы. Мне это прекрасно известно, поскольку я сама часто попадала в ту же ловушку — особенно при ведении обучающих групп. В начале сеанса я четко формулирую, я умная, включенная в группу, улыбающаяся, хорошо организованная. А это примерно то, чего вы от меня ожидали. Вначале люди должны чувствовать себя в безопасности, чувствовать, что их держат. Я немного материнская фигура, они понимают: “Это человек, у которого можно учиться, она в ладу с собой, организованный человек”. Одна часть меня действительно организована и профессиональна, но определенно есть и другие части!

Очень целительный процесс — понимание того, что игра, которой мы занимаемся, игра в то, как стать людьми, научиться любить и быть честными друг с другом, это не игра в попытку стать совершенным. Это игра в “быть такими, какие мы есть”. Разбивая почти совершенный образ, я очень хорошо ставлю спектакль, достойный Оскара. Это здорово, поскольку я знаю об опасности идентификации с данным образом: со мной так было, и мне приходилось много страдать, чтобы вернуться на землю!

— Есть ли какие-то основные процессы, происходящие во всех группах?

— Думаю, да. Сейчас я начну свободно ассоциировать, потому что никогда об этом не думала. Один из основных процессов — свой собственный, процесс фасилитатора группы. Если я, как групповой фасилитатор, хочу продолжать честно раскрывать правду о себе, это будет лучшим способом держать группу энергетически. Он также означает: путь самораскрытия безопасен.

Поговорить об опасности в группе необходимо также и потому, что человек, проводящий группу, находится в положении, в котором он обладает огромной властью, которая, соответственно, бывает и превышена. Власть, с которой они играют, представляет собой власть группы. Хороший лидер группы может делать это. Есть энергетическая сила группы, обладающая огромной мощью исцеления и огромной властью. Изначально мы переживаем это в семье. Часто в терапии мы смотрим на то, что происходит между нами и нашей матерью, нами и нашим отцом, моим клиентом и кем-то еще. Но на самом-то деле даже более принципиально то, что происходило в отношениях между родителями. Это атмосфера. Так же важно (если не больше) то, что происходило в семье.

Нередко раны, получаемые в этой первой группе, отражаются в том, как мы относимся к будущим группам. Еще раз напомню: есть огромная сила, которая может навредить. Сила ведущего группу лидера огромна. Фактически Морено назвал энергию, генерируемую собравшимися людьми, “трансцендентальной взаимосвязью”. Кроме того, Морено повторял, что если Богу нужно вернуться на Землю, он вернется (я прощаю его за то, что он не сказал “она”). Вернется в качестве группы, поскольку энергетическая правда, возникающая в группе, значительно больше, чем индивидуальная, и это удивительно. Но может использоваться и некорректно.

Групповой лидер должен продолжать исследовать себя, поскольку превышение власти — часть человеческой жизни. Такова жизнь. Вы можете гарантировать лишь то, что не займете позицию власти по собственному желанию. Вот все, что можно сделать. Бывало, что я причиняла боль кому-нибудь в группе. Поскольку я сделала им больно, находясь в позиции власти, им понадобилось три недели, чтобы вернуться ко мне. И они сказали: “Нам не понравилось”. В тот момент я должна была взглянуть на то, что сделала, а не оставаться на своей позиции. Если я в этом процессе обнаруживаю, что сделала кому-то больно из-за моих собственных страхов, за этим должно следовать мое искупление и выражение огромного сожаления.

Таким образом, отношения ведущего группы со своим собственным процессом — единственная сильная динамика. Если мои отношения со своим собственным процессом являются отношениями страха, они передаются группе и не дают свободного движения между неосознанным материалом и тем, что может быть сказано или обсуждено. Если мои отношения с собственным процессом таковы, что я готова заниматься им, это также отразится в группе: создастся здоровая атмосфера и здоровая культура честного общения. Вот единственное, что принципиально.

Итак, ведущий группы должен принять ту же самую правду, которой пытается достичь группа — дух свободного исследования и честности. Еще до того, как начнется группа. И это не значит, что ведущий группы не будет делать ошибок, злоупотреблять своей властью. Конечно, будет. Это свойственно человеческой природе, не так ли?

— Какова оптимальная продолжительность группы?

— Мой опыт говорит о том что, если группа знает, что она будет собираться в течение трех, десяти недель, года, двух лет, есть динамика, вполне естественно соответствующая данной продолжительности. Я вела трехнедельные и двухгодичные группы. У меня были группы длительностью и четыре года, но это особый случай. Все группы разные, и я не думаю, что они должны быть какого-то определенного типа. Я обнаружила: группы на два года мне нравятся больше всего. Не знаю почему, но мне кажется, что два года — достаточное время, чтобы создать такой уровень доверия и безопасности, который впоследствии позволяет людям делиться своими проблемами на более глубоком уровне. А через некоторое время они начинают испытывать защитные механизмы друг друга. Затем, обретя такую безопасность, они приступают к испытанию моих защитных процессов.

Чуть позже появляется уровень игривой свободы, что означает: я, как человек, могу войти в группу. Мне нравится эта часть, поскольку в данной ситуации я могу проявиться как “Я”. Спустя некоторое время мы обнаруживаем: существует уровень, на котором группа (как вам угодно это назвать — трансцендентальная взаимосвязь или Бог в облике группы) — это энергия, частью которой мы все являемся, и она начинает давать нам обратную связь. Люди переходят на другой уровень получения знаний о себе. Не просто аналитический уровень — открывается значительно более глубокая правда, что часто не включает такую конфронтацию, как многие представляют себе. Конфронтация обычно происходит раньше. Это более глубокий, целительный уровень принятия того, какие они есть, какие мы все есть. В тот момент вы не проводите терапию в какой-либо легко определяемой форме. Группа просто пребывает вместе — моя любимая часть. Затем приходит время заканчивать. Завершение группы — всегда печальное событие. Потеря и прощания. Хотя то, что случилось, навсегда останется с нами, все же любовь в данной конкретной форме заканчивается.

— Каков диапазон специалистов, с которыми Вы работаете?

— У нас есть команда психотерапевтов. Например, один терапевт совершенно великолепен с клиентами, которые никогда не были связаны с терапией как ростом, осознанием и т.д. Они приходят к нему, и он как бы превращает сложные процессы в то, что доступно даже младенцу. Он может общаться так, что это полностью соответствует их уровню. Это всегда очень конкретно и не перетекает в профессиональный жаргон. Это просто дар. У меня нет талантов, потому что я знаю, насколько легко для меня удариться в жаргон, который может быть неправильно понят (и я делаю это, прежде чем начинаю понимать, что творю). Я надеюсь, что не слишком часто к этому прибегала и обычно прошу прощения.

Другой наш специалист обладает иным даром, проявляющимся, когда люди начинают чувствовать свою энергию в первый раз. Иначе говоря, они начинают понимать: то, что они думают о себе в жизни, лишь малый фрагмент происходящего на самом деле. А происходит то, что тела людей чувствительны, они обладают инстинктами и наклонностями, о которых даже и не подозревают. Терапевт (а это женщина) прекрасна в работе с пациентами, которые только начинают процесс собственного познания.

Все мои коллеги обладают особым талантом. Причем интересно, что талант или дар, которые есть у людей, обычно другая сторона их боли. Основная травма моего детства была связана с религиозным воспитанием, в котором мне, как личности, не было места. Бог был везде, он был мужчиной, и всемогущим, видел все — не оставалось места лишь для меня, такой, какая я есть. Я должна была вести себя и чувствовать “хорошо”. А для меня места не было.

Теперь и в Центре, и в группах я создаю места, куда люди могут приходить такие, какие они есть. И в конце концов они выходят на некоторый уровень принятия самих себя, а вслед за ними и я. Так что мой дар — творческая сторона моей травмы, и так бывает со многим терапевтами. Но поскольку многие терапевты часто очень ригидны или жестки в своих идеях о том, что такое терапия, очень трудно признавать уникальность психотерапевтов. Такова давняя традиция в этой стране целителей.

— Возвращаясь к моему вопросу...

— Я провожу все первичные консультации, на которых мы выясняем, что нужно клиентам — группа, индивидуальные сессии или что-то еще.

Я, как и весь наш коллектив, хочу, чтобы “Амап” был местом, куда мог бы зайти любой человек и почувствовать: здесь его ждут. Мы не всегда можем напрямую удовлетворить потребности клиентов, но у нас есть целый список специалистов — от врачей и психиатров до духовных целителей. Мы хотим, чтобы каждый человек, приходящий к ним, принимался как человек, как равный житель нашей планеты. Бывает, что мы говорим: “У нас не возникло ощущения, что у нас есть то, что вам нужно, но все равно — приходите сюда”. Это моя личная страсть. Нет “нас” и “их”, есть все мы.

— Поговорим об этических проблемах? А также об экономических вопросах...

— Пожалуй. Часть философского фундамента “Амап” — если хотите, этика этого места заключается в том, что мы, люди, существуем вместе на одной планете. Когда команда “Аполлона” сделала снимок Земли, это было в некотором роде внешнее проявление нашего понимания того факта, что у нас один дом, и мы все в одной семье. Даже животные. Мы все взаимосвязаны, мы нужны друг другу, мы вместе столкнулись с политическим, экономическим, экологическим, духовным кризисом и вместе попали в эту ситуацию, и выйти из нее можно только совместными усилиями. Недостаточно просто сказать: “Все зависит от индивида”. Необходимо научиться работать друг с другом, жить друг с другом, помогать друг другу. Недостаточно просто освободить человека, достичь вершин просветления, понять, что все — внутри меня и я свободен. Нет, недостаточно.

Мы должны вернуться к подножию горы — вниз, в долины, — протягивая друг другу руки и говоря: “Смотри, давай поможем друг другу, нам придется сделать это вместе”.

Я, конечно, старая сторонница левых. У меня есть определенные убеждения по данному поводу, но все равно признание прав индивида (а это жизненно важно) также должно совмещаться с ответственностью общества, и значит, говоря о работе, которую мы делаем, следует признать: мы нужны друг другу. Следовательно, мы, как группа терапевтов, помогаем друг другу, направляя своих клиентов. Я не просто думаю: “О, мне нужно икс клиентов, чтобы выплатить деньги за аренду”. Это было бы ужасно. Я думаю о том, что нужно клиенту. Клиент, возможно, нуждается в другом человеке. Одной меня недостаточно, или я не тот человек.

Это одна сторона медали. Вторая — финансовая часть. Дело не в количестве денег, а в наших отношениях с деньгами. Если я одержима идеей накопления денег, я буду причинять боль и себе, и людям вокруг. Я не против денег, не против богатых. Я просто чувствую, что наши отношения с деньгами в обществе действительно извращены. Это значит, что одна из травм, которую клиенты часто приносят с собой, — их отношения с богатством и деньгами. Нехорошо требовать — так я чувствую, — чтобы они достигали определенного уровня финансовой свободы и платежеспособности, перед тем как мы начнем работать. Это означает, что я не живу согласно тому принципу, о котором сказала ранее (мне хотелось бы, чтобы каждый получал то, что ему нужно).

У нас есть стипендии для всех курсов, на которые подают заявки клиенты, если они не могут платить. Но их число должно быть ограничено, потому что мы все-таки тоже в некотором смысле занимаемся бизнесом. У нас существует гибкая шкала оплаты, так что когда люди приходят на сессии, при начальном консультировании принципы оплаты проясняются. Мне это делать довольно просто, поскольку я еще не состою с ними в терапевтических отношениях. Поэтому я чувствую себя свободнее при выяснении их финансового положения. Затем чуть позже можно отрегулировать оплату.

Некоторые терапевты согласны работать за очень маленькую плату, другие — нет. Я уважаю их принципы, потому что не хочу навязывать всем свой подход. Я думаю, отношение общества к деньгам — одна из коллективных ран, которая требует внимательного и коллективного лечения.

Когда в 1968 г. я была студенткой, то страдания людей виделись мне в коллективной форме, и я все еще до сих пор придерживаюсь подобной точки зрения. Моя собственная потребность быть частью общности и осознание того, что индивиды, с которыми мы встречаемся, приходят с проблемами не только внутри себя лично, но и как члены общности, также имеющей проблемы, являются центральными в моей работе.

— Некоторые терапевты нетактильны, другие, напротив, слишком часто дотрагиваются до своих клиентов...

— И для того, и для другого есть время и место, потому что иногда человеку нужно дать почувствовать свое страдание без вмешательства, во всем его величии и полноте, просто побыть с ним наедине. Иногда клиенту необходимо, чтобы у них были бумажные платки, чтобы вы обняли их, а они станут плакать у вас в объятиях, и на вашем лучшем свитере появится тушь для ресниц, но вам будет все равно. Потребности клиента определяются тем, что происходит, а не какой-то конкретной системой.

Так что мои ответные реакции будут иногда очень тихи и уважительны, с ощущением собственной беспомощности. Порой, когда люди чувствуют свою беспомощность, им действительно нужно прочувствовать это в одиночестве. Иногда они должны иметь связь с другим человеком, и на самом деле ощутить ваше тело как нечто безопасное.

— Хотелось бы Вам, чтобы наше общество лучше понимало терапию?

— Я должна сказать, что обнаружила: психотерапия и изучение моей жизни и моих отношений помогали мне стать более живой и честной, получить больше любви и радости в жизни. Я думаю, терапия — это хорошо, поскольку хорошо для меня. Но терапия — не единственный выход. Конечно, это мой путь, но я думаю, есть и другие способы удовлетворения потребности людей в любви или в достижении их скрытых творческих способностей. Например, искусство. Наше общество не слишком волнует искусство. То, что происходит в школах, весьма печально. Часто разум доминирует над телом. Это способ отгородить детей от улицы, иногда слишком. Вместо того чтобы видеть в детях будущее, их часто представляют в качестве раздражающего источника проблем, и это ужасно. Меня вообще очень волнуют проблемы школы. Именно там я начинала, работая с детьми как психолог в системе образования, и боль от того, что происходит, была слишком сильной, чтобы я осталась работать в школе. Школа предоставляет так много возможностей для уважения в детях их естественного, инстинктивного разума.

Еще одно. Я думаю, это, вероятно, связано просто с архитектурой, не знаю. При той организации дорожного движения, которая у нас имеется, нет места для детских игр. Зато есть масса способов, которыми наносится ущерб здоровью нашего общества.

— Не думаете ли Вы, что существует какой-либо разумный способ контроля терапевтов?

— Моя позиция состоит в следующем. Я даже не думаю, что это должно войти в книгу, но все же скажу. Я согласна с Карлом Роджерсом, а он был очень уважаемым членом общества: “Аккредитованных шарлатанов так же много, как и неаккредитованных”. И проблема с аккредитацией заключается в том, что сам процесс аккредитации включает в себя неотъемлемую проблему: единственный способ, которым вы можете контролировать чью-либо работу, а также профессиональную целостность — это наблюдаемое поведение. А наблюдаемое поведение может быть определено на основе каких-то тренингов, какого-то опыта, какой-то сформулированной философии. Невозможно исследовать то, что мне кажется основным, — желание человека принимать боль своего клиента. Желание быть уязвимым. Другими словами, не просто занимать определенную позицию по отношению к своим клиентам, но быть кем-то, кто хочет, чтобы клиент причинял ему боль. Если я прошу моего клиента быть уязвимым, то я тоже хочу быть уязвимым. Я не говорю о том, чтобы раскрыть перед ним свою жизнь — это значит навязываться, — но я хочу создавать внутри себя такой же уровень правды, какого прошу и от клиента. Как, черт возьми, можно это измерить?!

Так же и в группах. Если основной, единственный, самый важный фактор, сводящий к минимуму боль в группе, это отношения, которые имеет ведущий группы со своим собственным процессом, то как можно их контролировать? И мне нравится старая британская традиция, которая предоставляет целителям большую свободу. В ка­кой-то степени (я не говорю, что это идеально) она устраняет один уровень злоупотреблений, а именно — злоупотребление институционализацией того, кто может быть терапевтом, а кто нет. Кому принадлежит власть? Что они делают с властью? Кто решает? Мы все это видим в нашем правительстве. Конечно, я не доверяю таким системам.

Да, действительно, люди ходят на психотерапию и вновь сталкиваются с теми жестокими отношениями, от которых они пытаются избавиться. Но это происходит и с аккредитованными, совершенно признанными людьми. По моему мнению, некоторые самые ужасные нарушения происходят именно в подобных ситуациях.

— Много ли Вы думали о так называемом “сгорании” терапевтов?

— Да, конечно. Мы, как группа, принадлежим к Сети независимых терапевтов и связаны с другой группой. И таким образом помогаем друг другу осуществлять контроль. У нас имеется как бы взгляд извне. Группа состоит из трех человек — довольно гибкая система. Это самомониторинг, но нужно периодически смотреть и на работу Центра. Я могу думать, что прекрасно работаю, но нужен взгляд не двух, а целой дюжины специалистов. Это необходимо и нам, и Центру, сохраняет наш групповой процесс, помогая контролировать то, что мы не заметили.

Подобным же образом, для каждого индивидуального терапевта у нас имеется своя собственная группа супервизии, но у нас также есть и супервизоры. У меня, например, три различных супервизора, у которых я прохожу различное обучение, потому что не всегда могу поддерживать себя в должном порядке. Мне нравится, когда кто-то помогает мне поддерживать контакт с самыми последними течениями в психотерапии. Поэтому супервизия необходима как постоянное внешнее вливание.

Если мне кажется, что я опустошаюсь, это необязательно сгорание. Может происходить нечто, что мне следует более внимательно исследовать. Первое: я испытываю скрытое возмущение, направленное на определенного человека. Второе: он напоминает кого-то, кто мне не нравится. Третье: мне стало скучно, но я не умею решить проблему своей скуки, так что ощущаю опустошение. Кто знает, я могу быть настолько занята своей собственной жизнью, что не сумею отключиться от нее, не смогу быть с человеком. Так что прежде всего, если вы чувствуете опустошение, нужно понять, что это. Некоторые, например, засыпают (ко мне приходили клиенты и рассказывали, что они посещали психотерапевта, который засыпал). И тогда происходит нечто, что не назовешь просто сгоранием. Это как “хочу ли я на самом деле выполнять такую работу?” Работа терапевта болезненна, необходимо постоянно контролировать себя и желать, чтобы клиент причинял тебе боль. Если будешь стремиться чувствовать боль своего клиента, тебе самому станет больно. Серьезное, но нелегкое обязательство.

— Так почему же Вы это делаете?

— Не знаю. Почему? Я старалась уйти от этого трижды. Три раза в моей жизни я достигала точки, когда я думала: “Терапия опасна”. В последний раз я решила, что терапия — по большей части превышение власти. Есть что-то в природе отношений терапевта и клиента, что, по сути, связано со злоупотреблением. И невозможно избежать этого по двум причинам.

Прежде всего отношения власти и силы отражают отношения силы и власти в обществе. Учителя, родители, священники... Просто повторение того злоупотребления властью, которое происходило в детстве. Кроме того, это злоупотребление властью, потому что терапия использовалась немного сходно с тем, как механик чинит автомобильный двигатель: вместо того, чтобы принимать человека таким, какой он есть, и позволить ему жить, делается тонкая попытка починить его. Так что я ушла.

И стала преподавать математику детям, у которых были проблемы. Я преподавала, и они всё усваивали, а все хотели выяснить: “Как получается, что такие дети усваивают математику?” Я не знала. Они наблюдали за тем, как я преподавала. И оказалось, что я просто заботилась о них. Если они не понимали чего-то, я говорила: “У-у, извини, я неверно объяснила”. Я знаю, что математика может быть очень простой. Если ты не можешь понять математику, это от того, что она была неправильно разбита на маленькие части. Поэтому если дети поняли что-то неверно, это произошло из-за того, что я недостаточно хорошо объясняла. И они сразу чувствовали себя лучше. Так что природа отношений, которые я устанавливала с детьми, позволяла им достаточно доверять себе, чтобы начать думать: “Я мог бы сделать это”. Постепенно я пришла обратно к тому, что могу быть с людьми таким образом, что это не будет злоупотреблением и только поможет им. И я снова ответила на внутренний призыв и опять стараюсь облегчать человеческие страдания.

Психология

личностных конструктов

Фэй Франселла

Фэй Франселла представляет работу Джорджа Келли и психологию личностных конструктов в Великобритании своей книгой “Исследование человека”, написанной в соавторстве с Доном Баннистером. Живет в Корнуэлле.

——————————

— Как Вы стали терапевтом?

— Полагаю, используя ПЛК [Психологию личностных конструктов]. Специально я не обучался и не думаю, что являюсь психотерапевтом. Я просто занимаюсь психотерапией. Сложно любить ПЛК и работу в клинической среде и при этом не заинтересоваться тем, как помогать людям измениться.

— Как бы Вы описали то, что делаете?

— Проще всего объяснить так: “Вы человек и приходите, потому что у вас проблема. Моя работа состоит в том, чтобы постараться понять проблему с вашей точки зрения”. Для этого есть много способов, которыми должен владеть ПЛК-терапевт. Один из них — знать теорию Келли о том, как люди могут осмысливать мир, о том, что он называл “диагностическими конструктами”. Я могу, если нужно, объяснить. И такие навыки у меня есть.

Я просто выставляю вон свою систему ценностей, когда вы приходите ко мне, я просто слушаю: что может человек в рамках ваших конструктов. Я не знаю какой-либо другой терапии, которая говорит об этом. У меня нет никакого знания, куда нужно двигаться, как нужно помогать. Только слушая вас, делая все, что могу, чтобы влезть в вашу шкуру, посмотреть на мир вашими глазами, я потом могу отступить назад и подумать: “На что это похоже? У него, похоже, несвязанные конструкты”. Другими словами, затем я начинаю применять некоторые идеи из теории Келли, отчасти объясняющие вашу проблему.

Мы можем провести три-четыре сессии, на которых я только стараюсь понять — в профессиональных терминах — тип личностных конструктов, используемых вами, тип экспериментов, которые вы проводите, экспериментов, обусловливающих ваши проблемы. Поскольку все поведение есть эксперимент, это еще один важнейший момент: вы не рассматриваете человеческое поведение как реакцию на что-либо, что нужно интерпретировать. Эксперимент проводится самим человеком для проверки некоторых своих конструктов. Вы спрашиваете себя: “Какой эксперимент проводит данный человек?” Другой вопрос: “Чего не делает человек, совершая то, что делает?” Поскольку биполярность — тоже важнейшая вещь.

Итак, я сижу рядом с пациентом, избавляясь от всех моих собственных ценностей. Этому достаточно трудно научиться, когда нам преподают психотерапию. Если вы умеете делать это — проблемы не существует. Тогда мы просто слушаем, и затем в какой-то момент следует сказать: “Хорошо, я знаю, почему мой клиент увяз”. Человек увяз, он не может проводить новых экспериментов и т.д. Поэтому вся терапия помогает ему выбраться. И двинуться вперед.

— Для непосвященных: не могли бы Вы рассказать немного о теориях Келли?

— Это и теория, и философия. Может быть, это важно для вас, а может быть, и нет, но первая ученая степень Келли была по физике и математике. И его теория некоторым образом — теория физики, переведенная в психологию. То есть физика по типу квантовой механики, но это не истина, а лишь приближение к ней в наших интерпретациях того, что может происходить. В терминах Келли, но моя правда не лучше вашей. Модель человека Келли — “человек-ученый”, а философия заключается в следующем: “Всегда есть альтернативные способы взглянуть на вещи; никому не нужно загонять себя в угол или быть жертвой своей биографии, но мы можем быть жертвой, если конструируем события таким образом”.

Теория Келли похожа на инженерный проект. О чем она? Она касается систем конструирования. Если брать фундаментальный постулат (куда все на самом деле включено), данная теория касается процессов конкретного человека. Продолжающегося человека — мы не можем остановить человека или живую материю. Процессы человека психологически — не биохимически, не неврологически — канализированы, что несет в себе некоторое прямое чувство, определяющее пути предвидения событий. Поэтому мы придерживаемся идеи, что психология предсказательна; конструирование — наша интерпретация здесь и сейчас. И единственное, по чему можно судить о том, правы мы или нет, это по поведению. Эксперимент — это наше поведение. Так что мы не можем узнать, правы мы или нет, пока не станем вести себя каким-либо образом. Что же такое конструкты? Это то, как мы на основе личного опыта видим различия и сходства. Допустим, я встречаю вас и должна сконструировать вас каким-то образом — контакт сам по себе сконструирован. Я могу быть не права, но должна разработать что-то, а затем проверяю это в поведении. Преподавание — хороший тому пример. Я всегда привожу его. Говорю студентам: “Я смотрю на ваши лица и, возможно, совершенно неправильно поняла их. Вы все, наверное, читаете газеты и засыпаете. Тогда я должна решить, ваша это вина или моя, и что из этого вытекает”.