Боб Муллан 25 страница

— Регистрация, БСП... Остановит ли это нововведения?

— Ну, есть различные способы ответа на этот вопрос. Существуют другие организации (такие, как Хирон — центр биоэнергетики), которые используют телесный подход. Что более важно, Британский институт биоэнергетического анализа, или, как он называется сейчас, Британский институт аналитической телесной терапии, не стал членом БСП, не набралось достаточно сторонников. Для этого вы должны иметь 30 членов. Но, с другой стороны, Совет был бы очень рад иметь в своем составе биоэнергетику.

— Нововведения...

— Я думаю, это повод для беспокойства. Есть несколько параллелей. Было время, когда для того, чтобы стать врачом, вам не нужно было идти в медицинскую школу, а для того, чтобы водить, нужно было просто купить машину. Ни один из нас сейчас не обратится к врачу, который не имеет медицинского образования. Конечно, нет гарантии, что врач будет хорошим, но тем не менее мы все хотим как-то убедиться в его квалификации. И мне кажется, большинство из нас думает: хорошо, что люди проходят тесты и получают права, перед тем как водить машины. Вопрос в том, не снизит ли БСП возможности к творчеству, и я не знаю ответа. Не думаю, что это обязательно будет именно так; более вероятно, что станет труднее организовывать новые обучающие программы. Но в любом случае существует слишком много обучающих программ. Новые подходы к работе с людьми могут быть включены через существующие обучающие программы и обучающие организации. Это не значит, что так будет. Некоторые говорят: вряд ли. Но на самом-то деле это возможно!

С другой стороны, известны случаи, когда некоторые терапевты были демонстративно непрофессиональны в своей практике. Тоже не очень хорошая ситуация.

— Является ли обязательным условием для терапевтов наличие их собственных страданий?

— Я думаю, изначально, конечно, был такой ярлык, приклеенный к терапии и терапевтам. Сейчас есть люди, которые приходят в эту сферу просто из интереса, и поскольку целостность большинства так или иначе в какой-то момент подвергалась испытаниям, трудно найти человека, которому не над чем поработать. Идея Юнга о раненном целителе все еще довольно актуальна. Полагаю, у людей, с которыми я провожу супервизию и которые практикуют или проходят обучение, конечно, есть над чем работать.

— Вы выглядите очень уверенным в том, что делаете...

— Что ж. До некоторой степени уверен. Тот человек, о котором я упомянул раньше, уехавший их страны, использовал очень хорошую аналогию: как будто я учу его кататься на велосипеде с дополнительными боковыми колесами. Он считал — и я думаю, он вполне прав, — что ему еще есть, над чем работать, и, возможно, он вернется в терапию в той стране, куда отправился. И это будет уже как катание на велосипеде без боковых колес. Я знаю, люди могут сами учиться кататься на велосипеде или плавать. Но, кроме того, я думаю, что часто кто-то еще приделывает к велосипеду боковые колеса, помогает.

Самодовольство и догма — огромные препятствия в психотерапии, и я, конечно, пересматриваю свою работу, читая и проходя супервизию, обсуждая все со своим партнером и стараясь быть недогматичным. Я, конечно, доволен, когда у моих клиентов все нормально, и мне нравится думать, что я сыграл в этом некоторую роль. Я также осознаю, что наши жизни так сложны, что вряд ли я буду единственным человеком, единственным фактором, который помог им. Что касается меня, в терминах “исследований результатов психотерапии”, мне важно не столько то, как человек чувствует себя уходя, а как он будет чувствовать себя через несколько лет. Одна из причин, почему мне нравится получать какие-то вести от клиента, давно расставшись с ним, состоит в том, что это небольшие элементы обратной связи, которые я получаю.

— Какие качества необходимы терапевту?

— Это возвращает нас к вашему вопросу: “Заставляет ли мир, окружающий терапевтов, исследовать самих себя, понимать, могут ли они стать терапевтами и помогать другим людям?” Я думаю, у вас должен быть интерес к другим, и, вероятно, это помогает любить людей. Кроме того, терапевту следует очень интересоваться самим собой. Я представляю, что здесь существует довольно пестрая смесь здорового и патологического нарциссизма и, надеюсь, баланс изменяется. Способность работать над самим собой — часто без каких-либо результатов — длительное время. В этом, возможно, еще одна причина, по которой я стараюсь получить от клиентов определенное представление о том, что говорят им другие люди. Еще одно, последнее, качество: способность быть очень глубоко вовлеченным в терапию эмоционально и при этом сохранять способность думать, а затем уметь отключиться.

— Контролируемая эмоциональная вовлеченность?

— Да. И некая способность применять то, что вы делаете с другими, к самому себе. Из-за ее отсутствия, я думаю, многие осла­бе­вают.

— Нельзя ли поподробнее?

— Хорошо. Когда я много выходных подряд провожу на заседаниях, а моим клиентам говорю, что им стоит выделить себе некоторое время, чтобы почитать, побыть со своими детьми или поиграть с собакой, я осознаю некое разделение. И парадокс в том, что, хорошо работая в нашей сфере, вам будет невозможно или очень трудно сказать: “Нет”. Вы все время говорите людям о том, чтобы создавать границы, но очень трудно поддерживать свои собственные границы.

— Психотерапия все более и более “принимается” — настолько, что для некоторых становится “образовательным” мероприятием?

— (Смеется.) Я думаю, отвечу на первую часть вашего вопроса: “Да”. Терапия все больше принимается и при этом все больше критикуется. Люди постепенно осознают, что не каждая терапия и не каждый терапевт работает. Но это уже говорит о большем знакомстве с терапией. И возможно, теряются некоторые иллюзии о терапии как панацее. Терапия — тяжелая работа. Терапия все еще не всегда принимается. Несколько дней тому назад одна новая клиентка говорила, что хочет пройти терапию, но ей следует быть очень “осторожной”, поскольку в лондонском мире бизнеса, если кто-то знает, что вы проходите психотерапию, ваша репутация пострадает.

Становятся ли пациенты более здоровыми и больше приходят для образования, или они приходят менее здоровыми? На такой вопрос сложнее ответить, поскольку теперь у людей более высокие требования. Клиенты представляют, что с ними происходило. У меня есть коллега, все время утверждавшая, что ее не кормили грудью в детстве и отсюда все ее проблемы. Выяснилось, что она была единственным ребенком в семье, которую как раз кормили грудью, и вся трагедия по поводу того, что ее не кормили грудью, сложилась в ее воображении, трагедия, основанная на том, что она была самой старшей и видела, что других детей грудью не кормили.

Мои коллеги, которые старше меня, говорят, что люди стали менее здоровыми. Для меня значимо то, что мы живем в более механистическом мире. Есть люди, которые никогда не жили без телевизора или без компьютера. Но, конечно, человеческие отношения не возникают просто по нажатию кнопки. Есть нечто в том, что люди ожидают от жизни большего, но также и сильнее чувствуют потерю.

Делает ли это их менее здоровыми? Не знаю. Я хотел бы думать, что забота родителей о детях стала лучше. И мы знаем: за столетие, которое существует психотерапия, различные возрастные проблемы оказываются на первом месте. Люди больше осознают свои возможности и задаются вопросами по поводу ложных общественных ценностей. Конечно, теперь они лучше умеют исследовать то, что раньше было бы отвергнуто как невозможное, например, сексуальное насилие. Некоторые выдумывают это или складывают два и два и получают пять. Бывают случаи, когда это действительно происходило... Существуют реальные моменты в прошлом, которые влияют на отношения человека в настоящем. Больных стало больше, потому что увеличилось осознание или это жизнь настолько усложнилась? Во всяком случае, приходя и говоря о своих проблемах, люди становятся ра­зумнее.

Групповая работа

Анна Геражти

Анна Геражти — клинический терапевт, психолог в системе образования. Проводит семинары по всему миру. В настоящий момент практикует от организации “Аман”, Лондон, сооснователем которой является.

——————————

— Не могли бы Вы рассказать о том, как стали терапевтом?

— В моей жизни были две разные дорожки, которые сошлись. Я получила диплом по психологии, а потом написала докторскую диссертацию по психологии развития. Затем работала в Службе помощи трудным детям в рамках семейной терапии, занималась игровой терапией как психолог в системе образования. Я была очень молода и неопытна в работе с детьми и обнаружила, что мне трудно видеть их страдания и беспомощность. Это было очень болезненно. Тогда я решила: мне надо поработать со взрослыми, поскольку именно там находится источник детских проблем. Я написала диссертацию по клинической психологии и начала работать в психиатрических больницах.

В то же время другой мой интерес состоял в “духовно-политическом” сознании, которое началось со взгляда на страдания мира и предположения, что это происходит в связи с капитализмом и угнетением рабочего класса, а также отчуждением людей от продуктов их труда. Позже это сменилось феминизмом — “личность и есть политика”, и мое развитие пошло по пути использования психотерапии и процессов, происходящих в ходе психотерапии, для изучения интериоризации патриархального угнетения женщин. Недостаточно просто изменить внешний материал, необходимо взглянуть на наши внутренние условия и т.д. Потом это привело меня к исследованию всех последних разработок в психотерапии (в начале 1970-х), которые шли от Эсалена и Америки. В те дни если кто-то приходил и проводил с нами группу по последней технике, то на следующей неделе мы сами проводили подобную группу. Это было время свободы и экспериментов. Оглядываясь назад, я ужасаюсь, но тогда работа была очень творческой и связанной с нашими политическими представлениями. Это все больше и больше затрудняло мои занятия психиатрией. Мне становилось все сложнее и сложнее заниматься и тем, и другим. В тот момент я ушла из Национальной службы здравоохранения и начала организовывать частную работу с людьми, которые были вне той психиатрической системы.

Итак, я просто описываю два интереса, которые тогда начали совмещаться. Затем я начала вводить некоторые техники гуманистической психологии в психиатрических отделениях больниц. Но, конечно, было трудно — ограничения, боязнь официальных рамок, представление о несчастьях людей как о заболеваниях. Все это сделало такой союз невозможным. В то же время я все дальше углублялась в свое собственное исследование того, что значило быть женщиной в нашей культуре, потому что тогда я была очень феминистически настроена. Что значило быть человеком в культуре, сильно ограничивающей нашу способность к творчеству, удовольствию, радости? Что это значило для меня лично, а также для моих отношений? В то время мы пытались понять, каково место политического аспекта в наших личных отношениях. Мы узнали, что они неотделимы от общественных институтов. Семья — зеркало происходящего в обществе, и именно здесь мы получаем основные знания. Это очень глубокие и болезненные моменты, если начинаешь их выявлять. Так было в начале и середине 70-х годов. Постепенно я осознавала, что та революция, о которой я так много говорила в 1968 году, на самом деле означала революцию в себе, в плане понимания собственной личности и того, кто я есть. Другими словами, я сильно отличаюсь от того, что думаю о себе. И это означало более глубокие исследования.

— Расскажите поподробнее про “Я”...

— Я росла, и мое понимание того, кто я, развивалось, как бы отталкиваясь от моих реакций на происходящее вокруг. Я усваивала, что каждый человек уникален. Затем я научилась прятать, устранять, подавлять определенные свои части, потому что они не были значимы — особенно для тех, кто воспитывался, как я, в традициях католицизма. Другие части моего “Я” поощрялись. Так, я стала идентифи­цироваться с теми аспектами “Я”, которым разрешалось сохраниться. Я, следовательно, вкладывала много энергии, чтобы развивать именно эти части. Затем я стала идентифицироваться с теми частями “Я”, которые разрешались. Другими словами, мои техники выживания включали устранение некоторых своих частей или, по меньшей мере, их захоронение, отрицание и идентификацию с разрешаемыми частями. Думаю и верю, что это как раз то, что есть я.

Итак, открытие полной правды относительно того, кто же я, бывает долгим и иногда болезненным процессом. Все терапевты подтвердят мои слова. Это включает не просто взгляд на происходящее в моей семье, но и на то, что происходит в обществе — в школе, институтах и структурах, которые создают воспринимаемую нами реальность.

В этот момент я экспериментировала с ЛСД и другими психотропными веществами в надежде постичь саму природу реальности или того, что считала реальностью, поскольку опять же реальность моего “Я” проявляла себя как более интересная и сложная, чем я это представляла. В конце концов, мои исследования привели меня на Восток, потому что восточные традиции обладают различными способами исследования самого себя, которое начинается с идеи: то, что мы воспринимаем как реальность, на самом деле ложь. Они начинают с другой стороны спектра, и тогда двигаются по пути к осознанию “Я”, которое бесконечно и находится вне формы, вне времени. Это ваше лицо, ваша истинная природа, источник вашего бытия, Бог внутри. “Я” не зависит от общества, семьи, привязанностей, желаний, суеты повседневной жизни.

Я начала заниматься постижением таких истин, размышляя о том, что я такое, понимая: на самом деле это очень много, больше, чем можно подумать. Я отправилась в Индию, изучила медитацию и открытие своего “Я” с использованием медитации — и, как вам известно, поехала к Раджнишу в ашрам, в Пуне (в середине 70-х). Здесь я занималась синтезом восточных техник медитации и западных процессов самоисследования, психотерапии. А еще меня очень заинтересовала сила группы.

Итак, это было очень, очень сильное, творческое и энергетически живое место. Здесь использовались медитация, техники психотерапии и сила групповой энергии. Целое — это больше, чем сумма частей. Группа людей, собравшихся вместе, создает нечто большее, чем просто сумму индивидов. Иисус сказал: “Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них”. “Я” есть нечто, частью чего мы все являемся, которое, однако, больше, чем мы. В Пуне все это потом было спроецировано на Бхагвана (Шри Раджниша).

— Как бы Вы описали то, чем Вы сейчас занимаетесь?

— Одна из основных тем — придание силы индивиду. Этот процесс, подразумевающий несколько разных аспектов работы, отражается в том, что мы делаем. Сейчас я директор организации “Aмап” (группы из 14 терапевтов, которые работают различными способами, вовлекая тело, сердце, разум и душу). Мы также пытаемся работать вместе, как группа, способами, которые принимают во внимание как нашу уникальную индивидуальность и нашу независимость, так и силу группы. Мы организуем семинары, курсы и тренинги по консультированию, телесной работе, групповой динамике и т.д. Тренинги затрагивают понимание, исследование, проводимое на основе собственного опыта, практическое обучение — способы, использование которых помогает приобрести силу для более эффективного общения, построить собственную жизнь, развиться в профессиональном плане. Кроме того, это дает пациентам шанс начать доверять себе, прислушиваться к собственной правде, ощутить собственную уникальность. И это тоже для меня очень важно, так же, как и то, что люди могут прийти сюда — любой человек — и почувствовать: в группе им рады. Индивидуальность каждого уважается. Вирджиния Сатир исследовала семейную динамику. Она наблюдала, что один из наиболее часто встречающихся вариантов динамики — “дисфункциональные семьи”, где уникальность детей не признается.

Так что как только вы захотите признать, что каждый человек уникален, вы не сможете больше претендовать на какую-либо власть над ним, вы больше не будете знать, что для них верно. Вы сможете слушать и предлагать свой опыт, но в конечном итоге их уникальность дает им собственное священное пространство — только их, только они имеют власть распоряжаться своей жизнью. Они могут найти свою правду лишь внутри себя.

Если у вашей терапии есть цель, например, лучше войти в контакт с вашими чувствами, получить больше любви, стать более открытым, более убедительным, испытывать меньше враждебности, тогда те ваши части, которые не соответствуют цели, либо устраняются, либо отрицаются, выталкиваются тем или иным образом. Так что в действительности ваши клиенты ограничены в том, что они могут выразить или пережить. Вы нередко повторяете в разных формах подавленный опыт научения из детства, чье наследие прежде всего приводит вас в терапию.

Так что цель терапии — помочь выяснить, кто вы, просто дать возможность открыться и развиться данной уникальной части жизни, чтобы вы могли прожить ее в полном объеме. И в этом содержится тайна, и жизненная сила, которая больше, чем все мои страхи и надежды, может сказать, что же мне нужно. Одна из больших ошибок, которую я, конечно, делала и которую совершают многие терапевты, состоит в том, что я полагала: терапия — это какой-то механический инструмент для превращения нас в то, какими мы должны быть, а не процесс самораскрытия, содержащий в себе неизвестный аспект. Открытое исследование включает признание правды о том, какая я есть. Я пришла в терапию, думая: “Мне нужно быть другой, что-то со мной не так. Я должна исправить это. И вот что со мной не так...” И по мере того как я проходила психотерапию, то, что мне казалось неправильным, менялось, но всегда было что-то не то во мне, над чем я должна была работать, исправлять. В конце концов я поняла: я — это я и всегда буду собой, насколько бы сильно мне ни хотелось, чтобы это было по-другому. Я собираюсь быть собой до самой смерти и не хочу быть другой, более целостной, мудрой и т.д.

Этот уровень признания правды о том, кто я есть, парадоксально позволил случиться тому, что я искала, стараясь стать другой: пришла легкость, напряжение уменьшилось.

— Какие идеи лежат в основе Вашей работы?

Что ж, идеи, которые провозглашает “Амап”, отражают мой собственный путь, на котором было так много разного, что мое понимание развивалось на основе усвоения различных теорий. Мы являем собой очень эклектичную смесь гуманистической традиции, психодрамы и работы Морено, консультирования, центрированного на личности, по Роджерсу, телесной работы по Райху и таких подходов, как гештальт, голосовой диалог, работа с “внутренним ребенком”, “первичный крик”, группы встреч, арт-терапия. В наших традициях мы работаем в очень широких границах, и сам индивид должен усвоить различные теории, различные подходы и выяснить, какие из них видятся ему как осмысленные или истинные. Не следует говорить: “Вот как мы делаем это”, хотя на самом деле я сама преподаю подход, центрированный на клиенте, по Роджерсу, в рамках обучения консультированию, потому что чувствую: это очень глубокий процесс. Хотя, я думаю, нередко его понимают неверно. Он связан с тем, чтобы находиться в настоящем, заниматься тем, что существует в настоящий момент, и в этой ситуации станет очевидным следующий шаг.

Однако у нас есть человек, который преподает психодинамический подход и рассматривает всю психодинамическую школу мышления. Видимо, все в жизни имеет две стороны, и в некоторых процессах, теориях, практиках имеются и ограничения и творческие аспекты. Если вы овладеваете обеими сторонами, разные индивиды ответят на то, что им подходит.

— Вы работаете и индивидуально, не так ли?

— Да. Первичная консультация для каждого индивидуальна, и это помогает мне иметь общий взгляд на каждого человека и на то, что он делает. Так что я сижу со своими клиентами час и выясняю, чем они хотят поделиться на этой сессии, что происходит сейчас, что могло происходить в прошлом, чего они ищут, что им нужно, на каком языке они общаются и какие процессы помогут им более всего: телесная работа, гештальтистская, работа с “первичным криком”. Одна—две сессии или же продолжительная психотерапия. Смесь телесного консультирования или работа с голосом и движением, или одна из групп, которые мы проводим (например, группа поддержки для женщин). Все это может быть. Иногда для выяснения требуется времени больше, чем одна сессия, но обычно одной достаточно.

Затем мы составляем программу сессий или групп, которые соответствуют тому, что они ищут. Я слушаю человека, не накладывая на него каких-то особых ограничений. Просто слушаю и спрашиваю клиентов, не могут ли они сформулировать, что им нужно. Некоторые не могут платить очень много, и такова часть общей картины. У нас есть стипендии на курсах, и оплата носит нефиксированный характер. Все, таким образом, отвечает индивидуальным потребностям данного конкретного индивида.

— Не можете ли Вы побольше рассказать о Вашей индивидуальной работе?

— Способ, которым я работаю, во многом включает все накопленное мной за целую жизнь. Я слушаю, что происходит, и когда мы с клиентом сидим вместе в кабинете, происходит следующее. Во-первых, развиваются отношения, и именно в них возникает излечение, рост и понимание. Поэтому нас так интересует природа этих отношений. Во-вторых, возникают процессы, которые помогают нам, и особенно клиенту, взглянуть правде в глаза. Когда однажды вы встречаетесь с правдой о себе, то следующим шагом, который вы захотите сделать, вполне естественно, органично, будет приход сюда. Я могу использовать все что угодно, или же мы просто сидим в тишине. Поделюсь некоторой правдой о себе. Я могу сказать: “Я чувствую, здесь что-то происходит. Не знаю, что это; я чувствую себя немного неуютно. А вы?” Так что обязательно надо быть честным в общении.

— Вы интерпретируете...

— Да. Это должно делаться аккуратно, потому что, если я собираюсь привносить мою собственную интуицию и чувства, следует соблюдать большую осторожность, иначе я могу просто забыть о потребностях клиентов или полностью спроецировать их. Данный подход заключается в следующем: в принципе, здесь есть два человека. Частично то, что будет происходить, отражает детские формы поведения, с фигурой родителя и ребенка, и уязвимые места человека станут отражать уязвимость, беспомощность и боль, которые они переживали детьми, а также их различные системы проекции. Отчасти два равных человека борются вместе за то, чтобы увидеть, могут ли они достичь понимания и начать общаться. Два человека не знают, что происходит, и совершенно беспомощны перед лицом чего-то значительно большего, чем кто-либо из них. В этом часть тайны, которая нам неизвестна.

И конечно, есть скрытый аспект — “внутренний ребенок” во мне и проекции родителя клиента. Я пытаюсь осознать это, используя различные техники. Применение некоторых из них будет неуместно в других ситуациях с тем же самым человеком.

Например, если мы исследуем аспект человека, который очень уязвим, чувствует себя покинутым и испытывает страх, я веду себя очень тепло и всячески поддерживаю его. Но может быть и другая ситуация, когда требуется большая межличностная дистанция, чтобы клиенты могли сами свободно проходить свой собственный процесс. Тогда я буду значительно более отдаленной и обезличенной — свидетелем. Все это обязывает терапевта проявлять высокий профессионализм, действительно заниматься самоисследованием и развивать способность осознавать свою собственную правду.

На терапевте лежит большая ответственность. Когда Фрейд впервые создавал психоанализ, клиенты лежали на кушетках, впервые в человеческой культуре извлекая эмоциональный материал на поверхность. Для них фраза “Я ненавижу своего отца” была крайне сильной. Прежде вы никогда не говорили ничего подобного — это не разрешалось и не существовало. То есть существовало, но скрывалось. Границ, контрактов — ничего не существовало. Энергетически это очень мощно, невероятно, революционно и действительно раздвигает границы человеческого сознания. Не было системы безопасности, как у нас сейчас. Многие из таких систем разрабатывались, чтобы остановить то, что очень часто является злоупотреблением властью, и это необходимо, поскольку терапевт действительно обладает огромной властью.

Я предлагаю, вместо создания конкретной техники, защищающей клиента, использовать искренность и преданность терапевта. Как в любом процессе, который обладает огромной исцеляющей силой, в терапии содержится огромный потенциал для работы.

— Перенос, контрперенос...

— Я думаю, они имеют место и, полагаю, были и во времена Фрейда. Но тогда подавленные конфликты из детства, страхи и враждебность, которые должны были — в рамках той цивилизации — отвергаться, сейчас больше принимаются как часть нашего нормального культурного обмена. Сегодня в сексуальных отношениях мы делимся с партнером чувствами стыда, страха и враждебности. В нашем искусстве мы выражаем эту темную сторону, столь заметную в нашей культуре. Выражение инстинктивного хаоса получило каналы вынесения вовне. Следовательно, интенсивность переноса в терапии сейчас намного меньше. Перенос наиболее интенсивно происходит в наших сексуальных отношениях. Вот почему сейчас сексуальные отношения имеют такой большой потенциал для лечения и причинения боли. Именно они соединяют нас, и инстинктивные желания проявляются более мощно: вы, кожа к коже, обнимаясь, занимаетесь любовью, прикасаетесь друг к другу, и пробуждается первичная энергия, которая должна была приноситься в жертву, чтобы вы могли влиться в общество. Перенос, происходящий в терапевтических отношениях, сейчас лишь бледная тень того, что происходило во времена Фрейда, и в результате, я думаю, природа индивидуальных терапевтических отношений также изменилась, чтобы включить (признавая, что есть аспекты переноса и контрпереноса) и другие измерения. Два человека, оба страдают и борются. Два человека с экзистенциальной тревогой. Двое равных.

— Ваш подход гуманистический, почти трансперсональный. Расскажите об этом немного подробнее.

— Я должна немного вернуться назад. Огромное влияние на меня оказал Морено. Он был в Вене в то время, когда там интенсивно открывали психоанализ, хотя сам Морено покинул кушетку и работал в других сферах. Он вообще не исходил из медицинской модели, поскольку не был врачом. Он подходил к этому как художник, говоря, что терапевт должен быть другом, а не врачом.

Он учил тому, что источник человеческого несчастья состоит в том, что мы потеряли контакт с нашей творческой способностью и спонтанностью, а их можно использовать, чтобы уменьшить боль и человеческое страдание, которое называется (на медицинском языке) болезнью или заболеванием и, следовательно, нуждается в лечении. Чтобы облегчить несчастье, мы должны вернуть те части себя, контакт с которыми был потерян на уровне как культуры, так и индивида. Он говорил, что современные люди боятся спонтанности, как первобытные люди боялись огня. Мы должны воссоединиться с этим огнем. Он говорил, что терапевт — это не тот, кто облечен какой-то властью, не проводник к бессознательному, но друг. Друг, владеющий определенными техниками, которые могут помочь привнести в жизнь новые возможности. Вот почему Морено изобрел психодраму.

Влияние Морено было скрыто, потому что в центре его работы также лежала критика общества. Если вы работаете в рамках медицинской модели, в рамках понятий нормы и патологии, вы должны делать допущение: принятая обществом модель поведения — цель терапии. Подобная модель не может критиковать организацию общества. Очевидно, что опыт Морено, который все же критиковал, не был широко распространен, и его традиции не были столь влиятельны, как психоаналитические. Но, по моему мнению, его идеи куда более фундаментальны.

Фриц Перлз начал восстанавливать некоторые идеи Морено и синте­зи­ровал их с мудростью Востока и гуманистической психологией 60-х. Этим же занимались Райх и, вероятно, отчасти Маслоу, Роджерс, Перлз и Морено. Это явилось частью волны сознания 60-х. Целое поколение не участвовало в войне, а значит, энергия их юности и увлеченность будущим не были уничтожены на поле битвы, а ушли на многое другое. И что еще важнее, происходило освобождение энергии женщин из глубин коллективного патриархального бессознательного, в котором она была заключена веками.

Так что традиция, на мой взгляд, смогла выжить и до сих пор жива, потому что продолжала обогащаться развитием идей искусства, литературы и Востока. Я бы сказала, некоторые гуманистические традиции уже укрепились, но тогда это было новым течением, признающим: мы не просто существуем как индивиды, которым нужно постоянство для того, чтобы жить нормальной жизнью. У нас внутри — потенциал, который намного больше, чем нас учили или чем нам разрешалось даже представлять. Совершенно другая модель: взглянуть на путь самораскрытия как на рост, а не как на путь возвращения в нормальность.

— Как включается в Вашу теорию “трансперсональное”?

— Существует несколько аспектов. Для меня лично это происходило различными способами (думаю, для моего поколения — так же). Мы брали психоделические средства, которые открыли врата восприятия, и обнаружились уровни реальности, не соответствующие стабильному пространству и времени — тому, что мы привыкли считать реальностью. Покатилась огромная — может быть, не такая уж и огромная, но мне она казалась огромной, потому что я была ее частью — волна людей, отправляющихся на Восток для восстановления некоторых традиций и мудростей Востока, потерявшихся в нашем западном материализме. В этом заключалось признание: наше индивидуальное “Я” само по себе — это конструкция ограниченной реальности; я существую как отдельный индивид, все внутри меня, и я также существую как часть чего-то большего. И первый аспект включает в себя утверждение всего, что я есть, развитие моей власти (на Востоке — “Я есть”, “Я есть такой” или “Я есть Бог”). Другой аспект состоит в том, чтобы понять: я часть чего-то намного большего, которому, согласно восточной мудрости, я подчиняюсь. Существует единение со всем миром и отказ от своего “Я”.