Тут псалтирь рифмотворная 92 страница

Того ради, слушатели, какое вы тщание оказываете теперь, при начале наступающего учения, такое жив следующем его течении продолжайте. Трудность в рассуждении благородного и рачительного воспитания есть не что иное, как только пустое имя. Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие ж, какие и тем, которыми целые народы хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздным начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещенных народов войти не успела. Что касается до трудности сего учения, то я всю тяжесть на себя принимаю; ежели же снесть его буду я не в состоянии, то лучше желаю обессилен быть сею должностию, нежели оставить вас без удовольствия. Но ваше усердие и охота ваша, внешними знаками оказываемая острота обнадеживает меня, что я о тяжести предприемлемого мною дела никогда каяться не буду. Представьте себе, что на вас обратила очи свои Россия; от вас ожидает того плода, которого от сего университета надеется; вы те, которых успехи если будут соответствовать желанию российских добродетелей, то вся ваша надежда, которую вы воображаете в своих мыслях, уже наперед исполнена. Прилежное о вас старание господина куратора сего университета обнадеживает вас, что вы по окончании трудов и добрых успехов во учении будете своим состоянием весьма довольны. Итак, будучи поощрены и своею ко учению склонностию и сверх того одарены несумненным чаянием чести и награждения, покажите, что вы того достойны, чтоб чрез вас Россия прославления своего во всем свете надеялась.

ПИСЬМО О ПОЛЬЗЕ НАУК

И О ВОСПИТАНИИ ВО ОНЫХ ЮНОШЕСТВА

Различны, меценат! к бессмертию дороги:

Иной, повергнув тьмы людей себе под ноги,

Чрез раны, через кровь, чрез кучи бледных

тел,

Развалины градов, сквозь дым сожженных сел

Отверз себе мечом путь к вечности кровавый

И с пагубой других достиг бессмертной славы;

Но плач и вопль сирот и стон оставших жен,

Родителей печаль и треск упадших стен

Гремящую трубу их славы заглушает

И ясно проникать в слух смертных воспящает.

Другой, подняв верхи ужасных пирамид

Превыше туч, где ветр и буря не шумит,

Потомству по себе мнит память тем оставить

И имя чудными громадами прославить;

Но многих труд веков, несчетных тысящ пот,

Под тягостию сей вздыхающий народ,

На вечные труды и муки осужденный

И в жертву гордости невинно принесенный,

Мучительскую тем доказывают власть

И самолюбную изобличают страсть.

Тот мыслей хитростью и скрытностью советов

И темнотой своих сомнительных ответов

Народов дружбу рвет союзных меж собой

И возмущает их возлюбленный покой,

Чтоб ссорою других своим дать силы боле

И дале расширить отечественно поле:

Надеясь делом сим политиком прослыть

И титло мудрого министра заслужить.

Итак, не истинной прельщаемся хвалою;

Призраком лишь ее и тению пустою!

Не подлинная нас в делах предводит честь,

Но легкомыслие и хвастовство и лесть;

Нам похвалою то и славою быть мнится,

Коль в нас чему-нибудь простой народ

дивится.

Не мог скрыть Демосфен веселья своего,

Как женщины "вот он!" шептали про него.

Младенца удивить безделицей не трудно:

Пустому может он дивиться безрассудно.

Обманщик знатоком покажется наук,

Как насмеется он глазам проворством рук.

Но паче похвала нас та увеселяет,

Котора у живых вокруг ушей летает.

Что хочешь про меня тихонько рассуждай,

Лишь только во глаза хулой не досаждай.

Аммонов жрец, дары приняв, в уме смеялся,

Когда ответ его правдивым показался

Нехитрому царю, что он Зевесов сын;

Хоть изо всех богов скончался он един.

Весьма безумен Крис, имея столько злата,

Что титла не купил Юпитерова брата.

Скажи про Юлия, что в Риме он тиран,

Что вольность он теснит неправедно граждан;

Но меч в его руке обуздывает слово,

Отцом его признать все общество готово:

Он держит на своих отечество плечах,

Он может лишь един в колеблемых стенах

Пороки истребить, восстановить законы;

И нет, кроме его, другая обороны.

Но только слух прошел, что отчества отец

Достойный получил делам своим конец,

То льва бездушного поверженное тело

Трусливый попирал осел ногами смело.

Уж отчества отца тираном стали звать:

Доброты прежние пороками считать.

Вот как народному вверять себя языку,

Ласкательным словам, плесканиям и крику,

Где действует одна надежда или страх,

Где искренности нет, ни истины в сердцах!

Но что бесстыднее! фортуну обижаем,

Как власть ее своим советам причисляем:

Что счастьем сделалось, что случай учинил,

Величеству своих приписываем сил.

Лисица петуха всего съесть не успела,

Как волка близ себя внезапно усмотрела:

Нарочно для тебя я берегу, дружок;

С тобою, говорит, последний съем кусок.

В свою влечем хвалу, хоть наше, хоть чужое:

И мелочь самую мы больше кажем втрое.

Но много ли таких мы найдем на земле,

Чтоб честность предпочли напрасной похвале;

Чтобы имели дух и сердце благородно

И не смотрели бы на мнение народно;

Чтоб не прельщалися ни суетной хвалой,

Не оскорблялись бы безумною хулой;

Чтоб совести одной и правде угождали

И на бесстрастный бы потомства суд взирали:

Где злобы, зависти, ниже потачки нет,

Где малым и большим по выслуге ответ;

Чтобы держалися во всем сего устава,

Что честь и похвала, величие и слава

Во добродетельных заслугах состоит,

С любовью ко своим и прочим без обид;

Чтоб твердо верили, что все дела честные

Хоть в жизни хулятся от ненависти злыя,

Иль меньше хвалятся по существу заслуг,

Но как из бренного изыдет тела дух,

Тогда им должная цена постановится

И мрачным никогда забвеньем не затмится!

Ты к славе, меценат, надежней путь избрал,

Что мусы возлюбил, что зреть их предприял:

Обычаям худым, растленной нашей воле

Чем можно пособить и чем исправить боле?

Сие осталося едино врачевство,

Душевный исцелить недуг и естество.

Прошли те времена, прошли златые веки,

Как разумом простым водимы человеки,

Не ведая наук, незлобие блюли,

И от неправд себя, как яда, берегли.

Но в наш несчастный век проклятые пороки

Взошли на самый верх и степень превысокий:

И некуда уже взойти превыше им;

То ж будут делать впредь, что мы давно

творим.

Имеем от младых ногтей мы свет природный,

Который нас ведет на путь, блаженству

сродный;

Имеем семена естественных доброт,

Которы дать могли б плоды своих красот;

Но вредные людей испорченных примеры,

И в ложных мнениях погрязши, лицемеры

Природу нежную младенческих умов,

Доброту красную естественных даров

В противну сторону напрасно преклоняют:

Где был бы красный цвет, там терние

взращают,

Как взрытая земля, что влагой смягчена,

Удобно внутрь себя приемлет семена,

Так ложны мнения, в младый ум впечатленны,

Нетрудно могут быть надолго вкорененны.

Когда же пустится их корень в глубину

И отрасли свои распустит в ширину;

Когда с годами вдруг чрез возраст укрепится,

То скоро ли тогда сие искоренится?

Блажен, кто, получив родителей честных,

Воспитан в строгости обычаев святых,

Издетска научен знать, хвально что,

бесчестно,

И к честности кому течение известно:

Сей радость есть отцов, надежда матерей,

Родства сей красота и честь семьи своей!

Не игры на уме и не непостоянство,

Не вкус и щегольство, пирушки и убранство;

Но польза общества, потомства похвала,

Чтоб вечность получить чрез славные дела.

Таков был Александр в свои младые годы,

Пока не покорил роскошные народы!

Победы славные и тяжкие труды,

Походы дальние - ученья суть плоды.

Таков был Сципион для отчества любови:

Он в жизни не жалел ни здравия, ни крови;

Но кто тому виной, что жизнь он презирал?

Родитель в том его наставил, воспитал.

Опека добрая, прилежное ученье,

Пример похвальных дел, честное обхожденье,

Незараженное сообществом худым,

Все может произвесть в младенцах, что

хотим.

Сие и добрую природу утверждает

И склонную ко злу способно исправляет.

Но много ли таких родителей сыскать,

Чтоб честности детей старались наставлять?

Неправедным житьем, про дерзкими делами

Дорогу им ко злу показывают сами.

Когда ты, деньгами обклавшися, дрожишь,

Полушки нищему одной не уделишь,

Надеешься ль, чтоб сын не знал к богатству

страсти;

Чтоб бедных искупал из скудости, напасти?

Когда насильственно обидишь немощных,

Без всякой жалости смотря на слезы их;

Когда их образом теснишь бесчеловечным,

То сын твой будет ли, то зря,

мягкосердечным?

Ты в роскошах уснул, во сладостях погряз,

Друзьям и недругам ты лжешь на всякий час:

А хочешь, чтоб был сын воздержен и умерен,

Чтоб тайну сохранял и в слове был бы верен.

За то же ремесло, за кое и отец,

Примается и сын, смотря на образец.

Купеческий сынок смышляет, как взять втрое:

Смекает, как продать за целое гнилое.

О картах и дитя с слугами говорит,

Которого отец над оными сидит.

Как язва, так пример пороков переходит

И, заразив отцев, детям болезнь наводит.

В том крепость дивная, божественный в том

дух,

Который, таковы соблазны видя вкруг,

Но к оным во младых летах не поползнется,

И от прельщающих приман сих отречется.

Сей возраст мудрые толь свято люди чтут,

Такую честь ему по правде отдают,

Что дом тот почитать за храм велят

священный,

Где отрок есть, в уме еще несовершенный;

И ничего чтобы не делать перед ним,

Что стыдно было б нам соделать пред другим;

И чтобы ничего при нем не говорили,

За что б нас правильно другие осудили.

Язычники нам сей оставили закон.

В какой, о небо! стыд нас всех приводит он,

Что, будучи святой мы верой просвещенны,

Имеем сей закон в забвенье погруженный;

И к службам хитростным приучивая псов,

Наставить не хотим к полезному сынов!

На вас, родители, потребуют отчета,

Что ваших жизнь детей позором стала света,

И что в беспутствах дни свои ведут они,

Причиною тому лишь только вы одни!

Когда кто от детей почтения желает,

Тот "я отец твой!" им всегда напоминает.

Но чем они должны тебе? иль что зрят свет?

Но их испорчен нрав: и свет их сей клянет.

Иль что вскормил ты их, как были

малолетны?

И в сем уста твои должны быть безответны:

Природа и закон не только что своих,

Воспитывать велит младенцев и чужих;

И самы варвары к ним не жестокосерды;

И звери лютые ко детям милосерды.

На Ромулов с горы и Ремов плач сошла

Волчица и сосцы младенцам подала.

Тогда ты их отец и присный их родитель,

Когда им в детстве был наставник и учитель,

Когда ты разум их ученьем просветил

И к добродетели дороги им открыл,

Без коей самая жизнь мука и досада,

И коя в самых нам несчастьях есть отрада;

Когда их научил зло с благом различать,

Держаться истины, пороков убегать.

Сие родителей о детях небреженье

Чрез собственное ты об оных попеченье

Стараешься теперь исправить, меценат!

Един ты обще всех приял в опеку чад,

Представив мудрый твой совет Петровой

дщери:

В Минервин храм отверз российским детям

двери

И случай подал им свой разум просвещать:

Познанием наук себя обогащать.

Бессмертная твоя к отечеству заслуга

Не увядет, пока земного станет круга.

Не на тщеславии основана она,

На пользе истинной людей утверждена:

Россиянам она приятна и полезна,

Похвальна от чужих и варварам любезна.

Сей истинной хвале ничто не повредит;

И зависть оную и злоба подтвердит.

Ни в жизни ты притворств в хвалах

не опасайся,

И славы по конце правдивой дожидайся:

Деяньем сим всегда себя увеселяй,

И лучшия хвалы ты в жизни не желай.

[К ПОРТРЕТУ M. В. ЛОМОНОСОВА]

Московский здесь Парнас изобразил витию,

Что чистый слог стихов и прозы ввел в

Россию.

Что в Риме Цицерон и что Виргилий был,

То он один в своем понятии вместил.

Открыл натуры храм богатым словом россов -

Пример их остроты в науках Ломоносов.

СЛОВО О НЕВЕЩЕСТВЕННОСТИ ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ И ИЗ ОНОЙ ПРОИСХОДЯЩЕМ ЕЕ БЕССМЕРТИИ

[...] Разные разных в древности процветавших Философов мнения были о душе человеческой, P[очтеннейшие] С[лушатели]. Одни из них говорили: мы хотя согласны в том и верим тому, что есть в нас душа, по власти которой движемся, далее поступаем и обратно возвращаемся, но не можем точно объяснить того, что такое есть душа, оная самовластная повелительница наша и госпожа. Другие утверждали, что нет никакой души, поелику весьма трудно узнавать душу самою ж душею и производить понятие об ней чрез нее ж самую1. Иные ж совсем отменное против сих имея понятие о душе человеческой и невероятно великое между собою производя несогласие, многие совсем не приличные мнения об оной объясняли в своих сочинениях. Но как вся сила и способность познания вещей проистекает и зависит от души яко главнейшего источника своего, то потому и заблуждение, естьли какое против оной случается или случится, поистинне наиопаснейшим из всех почитается и должно почитаемо быть, поелику оным истребляется естественное благочестие и очевиднейший добродетельным нравам вред учиняется. Почему и мы, во удовольствие своего любопытства, хотя и имеем намерение рассмотреть разные их мнения, однако поступим при том с осторожностию и предложим токмо те, которые дальнейшего заблуждения в себе не заключают.

И, во-первых, по свидетельству Цицеронову, Демокрит, Зенон и Левципп понимали, что душа есть нечто из легчайших и круглых несекомых частиц вожженное; Диоген же и Анаксагор называли ее воздухом, а Иппократ, Эмпедокл и Дицеарх почитали ее существом, из всех стихий составленным. Другие ж напротив того из них приписывали душе человеческой природу чистейшую и благороднейшую. Как-то: Пифагор и Платон называли ее числом, само себя движущим, а Алкмей утверждал, что душа человеческая есть нечто движущееся, и такое, которое бессмертно и подобно небесным движущимся и бессмертным2. Аристотель же, хотя и свидетельствует, что совсем невозможно или весьма трудно иметь некоторое понятие о природе душевной, однако называет ее, что она есть первое действие Физического органического тела, во власти жизнь имеющего. И хотя сей славный Перипатетик чрез сказанные слова и не изъявляет точно того, что душа есть или существо, или случайная принадлежность, или тело, или дух, однако в одном своем сочинении справедливо умствующими называет тех, кои утверждают, что ни душа без тела, ни тело без души быть не может. Из чего явствует, что все древних Философов о душе мнения точно суть двоякого рода, то есть, одни из них почитают ее вещественною, а другие, хотя и понимают ее невещественною и бесплотною, токмо ясного понятия о сущности и природе ее не изъявляют.

Что ж принадлежит до новейших Философов, то из оных некоторые, по причине своего последования то сему, то другому мнению древних, или Монистами (Monistae), или Материалистами (Materialistae) обыкновенно называются. Первые из них получили свое именование от Греческого слова monos (Един), потому что допускают они в натуре вещей бытие одного токмо существа и оное почитают или вещественным, откуда и Материалистами, или, хотя душу человеческую и почитают невещественною, но действительное мира сего и тел, в нем находящихся, бытие опровергают, допуская токмо идеальное, или в уме представляющееся, Идеалистами (Idealis- tae)3 названы. С сими также сходствуют собственно так называемые Эгоисты (Egoistae)4. Дуалистами ж (Dualistae) напротив того именуется те, кои допускают бытие двух существ, одного вещественного, а другого невещественного; и сии последние, по мнению одного ученого мужа5, лучших качеств Философами должны почитаемы быть, потому что они не по одному токмо тщеславию, но и по напряжению сил душевных мудрствуют. Вещественность души старался защищать Гоббезий с Толандом, Ковардом и другими Материалистами, из коих некоторые также утверждали, якобы событие мыслей в душе человеческой бывает чрез движение тел6. Эгоисм же, по свидетельству Волфиеву7, в недавних временах защищал в Париже некто из последователей Малебраншевых, да и сам Малебранш согласным с мнением своего последователя оказался чрез явное свое подтверждение следующего: до сих пор еще не учинено, да и не может учинено быть доказательство действительного и настоящего тел бытия.

Неудивительно, P[очтеннейшие] С[лушатели], что другие Философы толико неосновательное о природе душевной имели понятие, поелику все они более предрассуждениями разного рода будучи заражены, во тьме невежества утопали; и потому от истинной веры единожды отступив, от предводительства разума своего и естественного просвещения весьма далеко уклонялись. Сожалительно только о том, что и в нынешние просвещеннейшие времена толико ж слепотствующие находятся умы людей, кои бытие разумной души совсем уничтожают и человека ни что иное быть неосновательно утверждают, как самую настоящую махину, и такую, в которой якобы посредством жизненных духов действует одно только порядочное расположение орудий телесных, оказывая согласное друг другу соответствие.

Но кто открывает сокровенные вещи? Кто изыскивает удивления достойные изобретения? Кто беспредельные голоса человеческого звуки знаками букв ограничил? Кто неукротимых зверей претворяет в кротких агнцов? Кто многие и различные употребляет средства, служащие к пременению состояния в лучшее? Кто измеряет глубину морскую и течение светил небесных определяет? Кто способною к плодородию делает землю и в надлежащее время угобзив ниву, посевает на оной семена? Кто знает различать добро от зла и обратно? Кто, наконец, дивному мира сего строению и совершенному в оном наблюдаемому порядку удивляясь, может прославлять премудрого его Творца и ему, яко Благодетелю всяческих, воздавать достойную и подобающую честь со благоговением? Всеконечно разум, свыше влиянный в человека, или оным одаренная его душа. И когда толикие и такие знания понимает душа, когда она мыслями своими объемлет всю вселенную, когда она так порядочно рассуждает о настоящем и когда она, наконец, во всегдашнем упражняется размышлении, то не можно думать, чтобы она была какое сложное существо, подобное махине и подлежащее совершенному разрушению и истлению. Да и кто видал, чтоб из вещей, в натуре находящихся, была хотя одна такая, которая бы имела толикую силу рассуждения и помышления, столько бы могла разуметь настоящее, рассуждать о прошедшем и предвидеть будущее, сколько понимает, рассуждает и умствует душа? Поистинне, нет, не бывало и не будет никогда ни одной такой вещи. Почему особенная некоторая природа и сила души нашей есть и совсем отменная от всех естественных вещей; следовательно, как утверждает Римский Оратор, душа человеческая с небес есть и от Бога: поелику и самого Бога не инако мы понимаем и не другим каким Существом представляем его себе, как духом бесплотным, пресовершенную и свободнейшую имеющим волю, чуждым всякого тлению подлежащего смешения, Всеведущим, и все приводящим в движение. Сходственные также с ним мысли о душе имел и Кир старший, когда он, при самом издыхании своем находясь, выговорил к своим детям следующие слова: "Любезные дети! Не думайте обо мне того, что я по разлучении с вами буду нигде или ничто. Ибо вы и в то время, когда я с вами находился, не видали моей души, но разумели из моих действий, что она в сем моем теле находится. Верьте ж, что она та же самая есть, которая теперь выходит из моего тела, хотя при самом исхождении и никакой не увидите".

Равным образом и мы присутствие души в нас самих, признавая то чрез сведение о себе самых и действиях наших, то чрез понятие вещей, вне нас находящихся, то, наконец, чрез многоразличное разных, как вещественных, так и невещественных вещей желание и отвращение, можем сказать, что душа наша есть не что иное, как такое начало, помощию которого человек мыслит, познает истинну, желает добра и о своих понятиях и желаниях имеет сведение; называется притом разумною для того, поелику она узнает последующее, видит начала и причины вещей и оных продолжения и последования, сравнивает подобия и принаравливает оные к настоящим вещам и присовокупляет к тому будущее. Из чего явствует, что душа человеческая не есть, как некоторые утверждают, могущество, или сила разумения и помышления, но есть самое сущее разумеющее. В таком смысле весьма пристойно и называется она сущим, или существом, внутрь нас обитающим, о самом себе и о других вещах, вне его находящихся, имеющим сведение, себя самого от других вещей и самые вещи между собой различающим. В рассуждении ж свойств своих, разумная душа по справедливости от некоторых обыкновенно именуется существом сотворенным, бесплотным и по Власти Всемогущего Творца определенным для сопряжения с органическим телом. И тако разумная душа чрез сие, что она есть бесплотная, сходствует с Богом и Ангелами, чрез то ж, что она есть сотворенное существо от Бога, а потом, наконец, чрез то, что она определена для сопряжения с телом, и от Ангелов различествует.

А что душа человеческая есть сущее бесплотное, или невещественное, имеющее совсем отменную от тела сущность, сие понять можно из того, что она различными, противными и противоречивыми в рассуждении тела одарена свойствами, из сравнения коих различных двух существ между собою по справедливости выводим следствие и о различии их сущностей. Напр., понимая тело яко сущее точно страдательное и действия никакого самого чрез себя не имеющее; ибо естьли бы оно было сущее, само себя движущее, то бы не можно было показать причины, для чего одна часть тела меньше, нежели другая, сама чрез себя движется, заключаем, что душа есть сущее, одаренная внутренним действием, в чем всяк удостоверен чрез внутренние свои чувства и собственную совесть. Также тело, поелику есть сущее точно страдательное, не имеет ни чувствования, ни помышления, что все приличествует нашей душе по внутреннему всякого в том удостоверению. Гоббезиево ж и Спинозино мнение, хотя они и утверждают, что из обращенного тела движения, то есть из противодействия одних частей оного против других и можно вывести чувствование и помышление, совсем не основательно. Ибо в сходственность такого их мнения можно было бы утверждать, что и огонь чувствует и помышляет. Притом тело есть сущее твердое и такое, что в том же месте, где оно само находится, другим телам поместиться не допускает. Напротив же того, дух сквозь все тела проходит; потому и утверждаем, что душа от тела имеет существенное различие. Наконец, тело есть сущее, делимое на части, и каждая его малейшая часть, также делимая на самые малейшие, токмо не до бесконечности. Напротив того, душа наша есть сущее простое, и такое, которое на части делиться не может, но токмо имеет сведения о себе самом. Словом: из идеи тела никоим образом не могут выведены быть свойства души человеческой. Ибо из вещества, состоящего из частиц, сколь ни тончайших, каким образом ни ограниченных, какую скорость или медленность в движении ни имеющих, нижй начала простейшего помышления, или какого разумения, или свободной воли вывести не можно, и особливо потому, что всякое понятие из единства и невещественности подлежащего понимающего проистекает.

Славный Стот8 следующими доводами: для чего мысли душевные малолетных и престарелых людей не столько могущественны суть, как тех, кои имеют средние лета? Для чего болезнь в великое замешательство может приводить ум человеческий? Для чего волнование страстей душа не в силах бывает укротить? Для чего в одно время способнейшими и проворнейшими бываем к размышлению, нежели в другое время? Для чего и спящие мыслим, или видим сны? Для чего по оставлении на время обращения жидкостей, или влажностей внутренних, останавляются и помышления, по возвращении ж оного обращения начинает паки мыслить человек? Для чего, наконец, один другого бывает разумнее? - хотя усердно и старается доказать, что душа человеческая ни что иное есть, как искусное расположение жидких и твердых мозговых частей, но Стотовы доводы не души вещественность, но только то доказывают, что душа человеческая во многих своих действиях требует исправно расположенных орудий телесных и надлежащим образом растворенных влажностей, по недостаточеству которых и действий своих оказывать не может; поелику душа человеческая по определению божию толико неразрывное с телом имеет сопряжение, что чрез посредство оного все вещи, вне себя находящиеся, понимает.

Правда, хотя мы [по] нынешнему состоянию нашего жития и по неразрывному сопряжению души своей с телом и понимаем сущее вещественное, или тело, которое гораздо известнее нам, яко чувствам нашим подверженное; однако помощию отвлечения собственной способности душевной можем понимать и невещественное существо, напр[имер], душу свою, не приписывая сей того, чему подвержено первое. Ибо самым опытом будучи удостоверены мы в том, что тело есть существо, имеющее по своей натуре протяжение, делимое на части, - потому что всякое протяжение состоит из многих частей, между собою соединенных - имеющее пределы своего протяжения, или фигуру, движущееся и покоящееся, как в Физике обстоятельнее и подробнее о том изъясняется, утверждаем помощию разума, что душа, как невещественное существо и нимало не сходствующее с телом, не должно иметь вышеупомянутых качеств и свойств, приличествующих телу; потому и говорим, что душа есть дух, и такое существо, которое по своей сущности не имеет протяжения, не делится на части, и не одарено такими свойствами, которые бы чрез величину, фигуру и движение изъяснялись.

Хотя ж невещественной душе человеческой и приписывается некое движение, токмо оное ни что иное есть, как единое помышление, которым она бесчисленные предметы, то есть представляемые себе вещи многоразличные понимает и будто написует и написанные хранит, яко в неисчерпаемых некиих сокровищах, и когда хочет, производит оные в неудобовероятной скорости, с чудесным и несказанным благочинием без всякого помешательства. Потом представленные и изображенные образы, или виды вещей, соединяет с другими и из соединения оных новые и странные выводит. Но всего удивительнее, что она о всех своих таковых помышлениях имеет сведение, испытует потом еще оные, и испытав довольно и рассмотрев, утверждает или опровергает без всяких других доводов, будучи удостоверена о справедливости того своего испытания одним своим внутреннейшим помышлением, то есть, сама в себе всему тому свидетелем бывает паче всякого другого свидетеля достовернейшим. В мозгу ж человеческом, сколь прилежно ни будешь рассматривать расположение оного, и хотя Анатомическим, или Химическим образом разделишь части оного, однако не найдешь малейшего следа толь дивных действий, которые бы от него происходили и сходствовали с душевными действиями.

Равным образом и другая, так бы сказать составительная души человеческой часть, то есть свободная воля, не только всеми ума человеческого действиями, но и самым телом обладает, приводя орудия оного по своему произволению во всякое надлежащее движение, и о таковой власти ее сами мы известны бываем без всякого сомнения чрез обратное помышления нашего действие. Однако ж таковой верьховной власти воли нашей иногда разум, яко первейшая души человеческой способность, установляет меру и пределы. А хотя и случается когда той воле преступить сии предписанные ей от разума пределы, токмо такое ее безмерие усматриваем тотчас чрез обращение того ж своего ума, что самое называется совестию (conscientia). По усмотрении такого ж высокомерия воли нашей, тем же действием ума преклоняем оную к прекращению, или пременению той необузданной власти. И что такое преклонение, или увещание возымело свою силу, познаем сие из того, когда в самом стремлении удерживаемся от предприятий наших, худым противимся обычаям и оные весьма ненавидим. В сих и сим подобных действиях непрестанно упражняющаяся душа человеческая никогда не может утрудиться и в бессилие притти, но всегда бодрственною и неутомимою пребывает, что самое всяк, сам по себе рассуждая, без всякого затруднения и прекословия дознал и дознает ежедневно.

Сии то все действия души человеческой, P[очтеннейшие] С[лушатели], не иное что суть, как одно помышление отвлечительное, то есть, такая душевная сила, помощию которой производит она понятия о вещах бестелесных, соединяет и разделяет обстоятельно качества понимаемых вещей, изыскивает причины качеств, разумеет уравнение и соразмеримость количеств, из особенных понятий производит всеобщие и к известному своему концу не принужденно, но добровольно, с избранием средств управляет все свои действия. Особливо ж такое качество, единственно приличествующее душе, может ясно и вразумительно всем и каждому быть чрез то, что все ее свойства из сего единого источника проистекают, напр[имер], понимает ли когда что чувствами своими человек, тогда помышляет; разумеет ли он когда что, тогда помышляет, и желает ли он, наконец когда чего, или отвращается, тогда помышляет.