Тут псалтирь рифмотворная 106 страница

Можно ли подумать, чтобы государь, чинящий великия раздаянии, государь, к коему стекаются большей частию сокровищи всего государства, мог быть корыстолюбив? Однако сие есть, ибо инако я не могу назвать введение она толь всеми политическими писателями охуляемого обычаю чины за деньги продавать. А сему есть множество примеров. Развратный нравами и корыстолюбивый откупщик Лукин, дав восемь тысеч двору из наворованных денег и, подаря его в народное училище, чин капитанской получил; и Прокофей Демидов, привоженный под висилицу за пашквили, бывший под следствием за битье в доме своем секретаря юстиц-коллегии, делавшей беспрестанно наглости и проказы, противные всякому благоучрежденному правлению, за то, что, с обидою детей своих, давал деньги в сиропитательный дом, чин генерал-маеорской получил, а за дание пяти тысяч в пользу народных школ учинено ему всенародно объявленное чрез газеты благодарение. Якобы государь не мог полезных учрежденей завести, без принимания денег от развратных людей, и якобы деньгами могли искупиться развратные нравы! Пример сей еще других заразительнее учинился. Чины стали все продажны, должности не достойнейшим стали даваться, но кто более за них заплатит, а и те, платя, на народе взятками стали сие вымещать. Купцы, воровством короны обогатившиеся, большие чины получили, яко Логинов, бывший откупщик, и не токмо вор по откупам, но и приличившейся в воровстве коммисариатской суммы, чины штапския получил. Фалеев, в подрядах с государем взимая везде тройную цену, не токмо сам штапския чины и дворянство получил, но и всех своих прислужников в штап-офицеры и в офицеры произвел. Торговля впала в презрение, недостойные вошли во дворяне, воры и злонравные награждены, развратность ободрена, а все под очами и знанием государя, то можно ли после сего правосудия и бескорыстности от нижних судей требовать?

Все царствование сей самодержицы означено деяниями, относящимися к ея славолюбию.

Множество учиненных ею заведений, являющихся для пользы народной заведенных, в самом деле не суть, как токмо знаки ея славолюбия, ибо, естли бы действительно имела пользу государственную в виду, то, учиня заведения, прилагала бы старания и о успехе их, но, довольствуяса заведением и уверением, что в потомстве она яко основательница оных вечно будет почитаться, о успехе не радила и, видя злоупотреблении, их не пресекала. Свидетельствует сие заведение сиропитательного дому, девичьева монастыря для воспитания благородных девиц, переправление кадетцкого корпуса и прочее, из которых в первом множество малолетних померло, а и поныне, чрез дватцать слишком лет, мало или почти никого ремесленников не вышло; во втором ни ученых, ни благонравных девиц не вышло, как толико, поелику природа их сим снабдила, и воспитание более состояло играть комедии, нежели сердце и нравы и разум исправлять; из третьего вышли с малым знанием, и с совершенным отвращением всякого повиновения. Зачетые войны еще сие свидетельствуют. По пристрастию возвели на польский престол Понятовского, хотели ему противу вольностей польских прибавить самовластию; взяли в защищение десидентов. И вместо чтобы стараться сих утесненных за закон в Россию к единоверным своим призывать, ослабить тем Польшу и усилить Россию, чрез сие подали причину к турецкой войне, счастливой в действиях, поболее России стоящей, нежели какая прежде бывшая война; послали флот во Грецию, которой божеским защищением победу одержал, но мысль в сей посылки была единое славолюбие. Разделили Польшу, а тем усилили и аувстрийский и бранденбургския домы и потеряли у России сильное действие ея над Польшею. Приобрели или, лутче сказать, похитили Крым, страну, по разности своего климата служащую гробницею россиянам. Составили учреждении, которые не стыдятся законами называть, и соделанные наместничествы наполня без разбору людьми, с разрушением всего первого ко вреду общества, ко умножению ябеды и разоренья народного, да и за теми надзирания не имеют, исправляют ли точно по данным наставлениям. Испекли законы, правами дворянскими и городовыми названные, которые более лишение, нежели дание прав в себе вмещают и всеобщее делают отягощение народу. Таковое необузданное славолюбие также побуждает стремиться к созиданию неисчетного числа и повсюду великих зданей; земледельцы многою работою стали от их земли корыстию отвлекаемы; доходы государственные едва ли достают на такия строения, которые и построившись в тягость оным своим содержанием будут; и приватные, подражая сей охоте, основанной на славолюбии, чтоб чрез многия веки пребывающия здании имя свое сохранить, безумно кинулись в такие строения и украшении их. Единыи от избытка многия тысячи для спокойствия и удовольствия своего в созидание домов, огородов, беседок, многия тысечи полагает, другой из пышности, а третей наконец, последуя вредному примеру, то же сверх достатку своего делает, и чтоб не отстать от других; а все обще, находя себе спокойствие и у довольствия, мало помалу в разоренье сей роскошью приходят, тяготят себя и государство, и часто недостаток своих доходов лихоимством и другими охулительными способами наполняют.

Совесть моя свидетельствует мне, что все коль ни есть черны мои повествии, но они суть не пристрастны, и единая истина, и разврат, в которой впали все отечества моего подданные, от коего оно стонет, принудил меня оные на бумагу преложить. Итако по довольному описанию нравов сея императрицы довольно можно расположения души и сердца ее видеть. Дружба чистая никогда не вселялась в сердце ея, и она готова лутчего своего друга и слугу предать в угодность любовника своего. Не имеет она материнских чувств к сыну своему и обо всех за правило себе имеет ласкать безмерно и уважать человека, пока в нем нужда состоит, а потом, по пословице своей, выжетой лимон кидать. Примеры сему суть: Анна Алексеевна Матюшкина, всегда и во время гонения ее бывшая к ней привязана, наконец отброшена стала, граф Алексей Петрович Бестужев, спомоществующей ей, когда она была великою княгинею, во всех ея намерениях и претерпевшей за нее несчастие, при конце жизни своей всей ее поверенное лишился, и после смерти его она его бранила. Граф Никита Иванович Панин, спомоществующей взойти ей на престол, при старости отъятие всех должностей своих видел и, может быть, сие кончину его приключило. Николай Иванович Чечерин, служившей ей со всем возможным усердием и носившей ее милость, толико наконец от нее гнан был, что безвременно живот свой окончил. Князь Александр Михайлович Голицын, фелтмаршал, безмолвный исполнитель всех ея веленей, без сожаления от нее умер; ибо хотя и известно еще по утру было о его смерти, но тот день весела на концерт вышла, и дав время своему веселию, отходя, спросила любовника своего Ланского, каков князь Александр Михайлович? и, получа известие о смерти его, сделала вид тогда заплакать; а сие и показует, колико фальшивое при том имеет сердце. Графиня Прасковья Александровна, долгое время ея любимица и друг, наконец была от двора отогнана и с печали умерла. По сему да судит каждый, могут ли чистые чувствования дружбы вогнездиться по таким примерам в подданных.

Представив сию печальную картину, кажется, что уже не настоит нужды сказывать, имеет ли она веру к закону божию, ибо естли бы сие имела, то бы самый закон божий мог исправить ее сердце и наставить стопы ея на путь истины. Но несть упоено безразмыслительным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется, ни за что почитает), коль ни скрывает своих мыслей, но они многажды в беседах ее открываются, а деяния иначе доказуют; многия книги вольтеровы, разрушающия закон, по ея велению были переведены, яко Кандид, принцесса Вавилонская, и прочим, и Белизер Мармонтелев, не полагающий никакой разности между добродетели язычников и добродетели христианской, не токмо обществом, по ее велению, был переведен, но и сама участницей перевода оного была. А терпение, или лутче сказать, позволения противным закону бракам, яко князей Орлова и Голицына на двоюродных их сестрах и генерала, Боура на его падчерице, наиболее сие доказует, и тако можно сказать, что в царствование ее, и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала.

Такими степенями достигла Россия до разрушения всех добрых нравов, о каковом при самым начале я помянул. Плачевное состояние, о коем токмо должно просить бога, чтоб лутчим царствованием сие зло истреблено было. А до сего дойтить инако не можно, как тогда, когда мы будем иметь государя, искренно привязанного к закону божию, строгого наблюдателя правосудия, начавших с себя, умеренного в пышности царского престола, награждающего добродетель и ненавидещего пороки, показующего пример трудолюбия и снисхождения на советы умных людей, тверда в предприятиях но без упрямства, мягкосерда и постоянна в дружбе, показующего пример собою своим домашним согласием с своей супругою и гонящего любострастии - щедра без расточимости для своих подданных и искавшего награждать добродетели, качествы и заслуги без всякого пристрастия, умеющего разделить труды, что принадлежит каким учрежденным правительствам, и что государю на себя взять, и наконец, могущего иметь довольно великодушия и любви к отечеству, чтобы составить и предать основательные права государству, и довольно тверда, чтобы их исполнять.

Тогда изгнанная добродетель, оставя пустыни, утвердит среди градов и при самом дворе престол свой, правосудие не покривит свои вески ни для мзды, ни для сильного; мздоимство и робость от вельмож изгонятся, любовь отечества возгнездится в сердца гражданские, и будут не пышностию житья и не богатством хвалиться, но беспристрастием, заслугами и бескорыстностию. Не будут помышлять, кто при дворе велик, и кто упадает, но, имея в предмете законы и добродетель, будут почитать их яко компасом, могущих их довести и до чинов, и до достатка. Дворяне будут в разных должностях служить с приличною ревностию званию их, купцы престанут желать быть офицерами и дворянами; каждый сократится в свое состоянием, и торговля уменьшением ввозу сластолюбие побуждающих чужестранных товаров, а отвозов российских произведеней процветет; искусствы и ремеслы умножатся, дабы внутри России соделать нужное к пышности и великолепию некоего числа людей.

ИВАН АНДРЕЕВИЧ

ТРЕТЬЯКОВ

Об авторе

ТРЕТЬЯКОВ ИВАН АНДРЕЕВИЧ

Третьяков Иван Андреевич (1735-1779) - философ, профессор права Московского университета. Образование получил в Тверской семинарии, затем учился в Московском университете и университете Глазго (Шотландия), куда был послан на учёбу вместе с С.Е. Десницким. В Англии получил степень доктора права. Первым в России написал работу, посвящённую происхождению университетов, истории и философии европейской науки и философии. Выступал за всемерную государственную поддержку отечественного университетского образования, видя в ней важное средство к "изобилию и обогащению" России.

Избранные произведения русских мыслителей

второй половины XVIII в. Том I. -

М.: ГОСПОЛИТИЗДАТ, 1952.

СЛОВО О ПРОИСШЕСТВИИ И УЧРЕЖДЕНИИ УНИВЕРСИТЕТОВ В ЕВРОПЕ НА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИЖДИВЕНИЯХ...

ГОВОРЕННОЕ... 1768 ГОДА АПРЕЛЯ 22 ДНЯ

Приятна есть, слушатели, отдаленных времен гистория, которая глубокой древности дела предает до днесь потомкам в пример и в научение. Сея посредством мы проникаем в бездну веков и в пределы вселенныя и видим там тьмы разных народов, из которых иных свирепый Марс в средине самого цветущего состояния мечом и пламенем истребил, иных внезапное стихий возмущение, от одра спящих восхитив, в преисподния расселины земли поглотило, и других премногих, которых неизбежная престарелость, алчный глад, тлетворный воздух и неисцелимые болезни от земли и от наших очес на вечность преселили. Видим, кроме сего, все света перемены или такие его по степеням восходящие и нисходящие обращения, от которых оный, как некоторые думали, наподобие смертного, иногда из своего отрочества в юность и в мужество, иногда обратно, из своея престарелости в первобытное отрочество преходящим казался.

Когда завидящая смертных толикому из протекающих веков источнику премудрости древность старалась вечностью и забвением прошедшее все от нашего знания сокрыть, тогда гистория достопамятных дел одним к себе человеческим люблением и любопытством без рукописания и печати сохраняема была; тогда трясущие сединами праотцы наши не только такие ужасные в свете происхождения, но и самое начало света и живущих в нем тварей рожденным от себя от рода в род рассказывали. В нынешнем ученом свете наблюдаемая во всем строгость твердого и доказательного рассуждения, не дозволяя в нас предыдущему пред рассудком, порывчивому воображения стремлению последовать, запрещает и гисторию представлять таким приятным собеседником, каковым она у первенствующих народов на живом языке была. Однако с большею вероятностию можно хоть непрямо утверждать, что в такие времена и у таких народов сбытие прошедшего всего от древности потомству во всем не инак, как живым голосом и с показанием места и времени, предаваемо и приемлемо было...

О НАТУРАЛЬНОМ ПРОИСШЕСТВИИ НАУК И УДОБНОСТИ, С КОТОРОЮ ОНЫЕ У ДРЕВНИХ СНИСКИВАЛИСЬ

В глубокой древности, когда человек еще только начинал приходить в познание вещей и самого себя, одна долговременная жизнь и многочастный преткновения опыт были источники всей премудрости и всякого знания. Следовательно, люди в таком состоянии за неимением никакого другого средства к научению себя и других не могли иметь великого и понятия о вещах. От чего таковых людей знание и рассуждение обо всем должно быть надмеру недостаточное, краткое и простое. И если у первенствующих народов какое было понятие о науках, достойное примечания, оное, должно думать, всегда выражаемо было на природном языке живым голосом без печати и рукописания. И такое знание у них, по причине простоты, краткости и удобности языка вскоре за объявлением всем известно и вразумительно было. Их изобретения и рукомесленности были також чрезвычайно простые и немногие и потому всему обществу безызвестными и невразумительными быть не могли. Мы видим, что у греков и других народов издревле всякий почти обыватель знал всякое искусство и ремесло. Такое, однако, повсемственное знание нимало нам не должно казаться удивительным, поелику оное у древних равномерно, как и у нынешних непросвещенных народов, сначала всегда находилось чрезвычайно простым и в крайнем несовершенстве. Но как скоро знание человеческое о разных вещах начинает возрастать и умножаться до такого степени, в котором требуется ревностного старания, отменного дарования и долгого упражнения, тогда и самым опытом доказывается, что для такого повсемственного вещей знания не всякий бывает в обществе способен и рожден. Сверх сего, такого разделения в упражнениях требует и самая польза в обществе, ибо люди как скоро начинают возвышаться и в совершенство приходить, они опытом же узнают и то, что им дешевле и прочнее становится всякое нужное, когда оное в замену других потребностей мастерами нарочитыми доставляется1. Отсюда происходит разделение трудов в обществе с большим значением и действительнейшим успехом. От сего разделения трудов рождаются художества, которых посредством начинают чувствовать обыватели облегчение в своем житии. Таким образом возвышаясь постепенно, смертные, увидев свою жизнь несравненно удобнейшею и приятнейшею паче прежней, употребляют еще большее старание, чтоб оную сделать еще способнейшею и соответствующею возвышающемуся своему состоянию. Одни желания рождают в них другие, а как первые, так и последние всегда клонятся в них к одному намереваемому прохладнейшему житию, то, наконец, по разделении трудов натурально происходит в обществе разделение и самих людей, как то: на хозяев и работников. Работные люди в таком состоянии принуждены искать себе пропитания у своих хозяев, охотно принимают всю прежнюю сих тяготу на себя, оставляя хозяем одно присмотрение за собою и повеление. Сим средством человек, исполнив свои желания, живет спокоен от забот и попечений прежних. Сию перемену и такое возобновление и облегчение в житии он долженствует единственно своему художественному состоянию. И такое есть начало и успех художеств, которые по справедливости могут назваться таким орудием, посредством которого люди приобретают богатство, снискивают спокойнейшую жизнь и возвышение в житии. В следующем мы приступаем к рассуждению о происшествии натуральном и успехе самих наук, которые також великие перемены производят в человеческом состоянии.

Попечительная о блаженстве смертных натура конечное счастие человека утвердила в трудолюбивом его простирании к высшему и совершеннейшему преуспеванию. Низвержение из высшего в низшее состояние, равномерно как и закоснение в одном, есть такое злополучие смертных, что к претерпению оного и у самих стоиков великодушия недостает2. А поелику сие счастие натурой утверждено на одном трудолюбивом простирании к высшему и лучшему состоянию или на такой ласкательной надежде к оному, которая с природы ни в ком не ограничена, то и не удивительно, что все люди к достижению до такого состояния, хотя не с равным успехом, с равномерным, однако, и бесконечным желанием не только силятся, но и равномерно все, от первого до последнего, оным наслаждаются, одною ласкательною своею надеждою в трудолюбивом своем простирании все подкрепляемы и ободряемы. Итак, сходно с сим утверждением, мы видели уже из вышепоказанного, с каким напряжением и с каким успехом человек достигает к лучшему и высшему состоянию посредством единственного своего художества. Сим образом он, снискав богатство и все потребное к прохладному житию и удовлетворению своих прихотей, его следующие желания по предсказанному началу с природы клонятся к другому, высшему и удобнейшему упражнению. По сей причине мы видим из течения жития человеческого, что тот, который прежде отправлял подлое ремесло, и оным снискав довольный достаток, детей своих никогда, разве по принуждению, тому же самому не обучает. Он отдает их в училища и, не щадя и последних иждивений, старается и чрез приятелей и самим собою доставить их к месту и привесть в выгоднейшее и почтеннейшее состояние. В доказательство сего мы довольно имеем примеров у древних и нынешних народов. У древних Солон из купца сделался философом; Сократов отец, будучи сам каменщиком, сына воспитал философом; Демосфенов отец, сам лавочник, сына воспитал ретором. Что ж до нынешних ученых, оные все почти тако[го]ж происшествия и существа. Сии примеры не в предосуждение здесь ученому свету приводятся, но только в доказательство того, что наук началом было не что другое, как только одно людей свобожденных от трудов досужное и праздное время, чему не меньшим доводом есть и самое название, из греческого данное училищам (sxoln), по-русски школа, которое до слова на подлиннике значит досуг или праздность. Выводить начало и происшествие наук от другой причины доказательнее невозможно и было б излишно. Ибо действительно тогда только люди винословствовать и любопытствовать о вещах начинают, когда они, снискав все нужное к прохладнейшему житию, на досуге пребывают. А понеже сей образ жития никаким другим способом столь удобно не снискивается, как художественным промыслом, то отсюда мы свободно можем заключить, что художества издревле и поныне во всех государствах всегда предваряют науки. Теперь, узнав, какое есть свойственное начало наук и художеств, остается ведать, какой свойственный должен быть предмет наук сначала у народов.

В начинающемся ученом веке, в котором еще не было ни училищ, ни учителей, натурально следует быть учителям самим отцам. Их дом был школа; их фамилия были их ученики, и их науки были наблюдения, основанные на опыте и долговременном житии. Такого начала наук мы довольно имеем примеров в священной гистории у древних праотцев. Ибо покамест рукописание изобретено и тиснение печати снискано, старых людей долговременная жизнь и их примечания, о свете учиненные, составляли их науку, в которой вся их первенствующая философия заключалась. А поелику всякому довольно известно, сколько непросвещенные народы суеверию и легкомыслию подвержены бывают, то следует, что у них натурально первым предметом должно быть их винословие и разглагольствие о многобожии3 и нравоучении, соединенном с некоторым словопрением о прошедшем и будущем житии. Грубые, притом и невежественные народы с природы суть весьма неумеренны в своих словопрениях, поднимая обо всем неугомонные споры, от которых рождается изобилие слов4 и несогласие в мнениях. Для прекращения и избежания таких междоусобных раздоров некоторые побуждены были к изысканию известных правил, посредством которых они уповали свои слова и рассуждения привесть в некоторое ergo, аки бы в известный вес и точную меру. Что самое подало причину к изобретению логики и риторики. Сходно с сим утверждением мы видим, что логика и риторика были первые науки, которые древними прежде всех наук в совершенство приведены почти неподражаемое. И мы видим також из Иова, Сираха, Екклезиаста и всех Соломоновых сочинений, равномерно как и из Горациевых писем и других премногих, что их писание все состоит в нравоучении и богословии, пословицами и заповеданиями преподаваемых. Сии, однако, начала наук сперва должны быть весьма не обширны, просты и почти всему обществу известны, поелику на природном и живом языке преподавались; и во всем не инак, как и самые художества были сначала у народов, то-есть без разделения их на части и без учрежденных ко всякой части учителей. Однако напоследок, когда разные мнения таких мудрецов умножились, тогда и на деле оказалось, что оные все изучить и затвердить тот только в состоянии был, который к ним особенное старание или природное дарование имел. Ибо невозможно тому статься, чтоб с самого начала люди в обществе были одинакого дарования и равномерного прилежания и склонности ко всему. По сей причине тот, кто чрез отменное дарование и труд несравненно превосходнейшим других в науке оказался, без сомнения, мог снискать себе довольно последователей, из которых иные учились у него из любопытства, другие от тщеславия, единственно с намерением, дабы чрез то прослыть учеными.

Отсюда произошло два рода учащихся людей: одни учились для испытания натуры и оныя испытанием и сами питались; другие, не входя в такую глубину, для препровождения праздного времени подражать и последовать первым за украшение себе почитали. Люди притом с природы, чем меньше знающие и неискуснее в чем бывают, тем больше они тщеславнее и неискреннее в откровении своих таинств. Любопытство же ко всему таинственному с природы у всех бывает неменьшее, как и самая неискренность мудрецов; по сей причине одни, чтоб удовлетворить своему любопытству, старались награждать других за откровение. А как те, так и другие довольно праздного времени имели таким безмолвным образом забавляться; то, наконец, по разделении трудов и художеств, в обществе произошло разделение и учащихся. Так, например, один сыскался в обществе, который имел больше охоты, склонности и старания к замечанию всех тех мнений о нравоучении и о прочих знаниях, преподаваемых прежде в домах своими праотцами, и который сим средством столько успел пред прочими, что в состоянии был все оных мнения заметить известными себе только знаками, как то гиероглифами для памяти и для сообщения другим; то такой без сомнения был в первенствующем ученом веке первый мудрец и первый учитель, тайносказатель и письмоводитель. Что все непротивно сему заключению доказывается и самим именем древней философии и древних философов. Древняя философия в отличность от нынешней называлась предательною (traditionalis philosophia). Философами издревле почитались волхвы, астрологи, алхимисты, пророки5 и учители преданий, как Зороастер у персов и подобные ему премногие у халдеев и арабов.

Такой свойственный был предмет первенствующей философии, и такие были первенствующие философы. Художества в оные времена уповательно не в лучшем же были состоянии с науками.

В последующие времена, когда Греция и другие окрестные народы начали возвышаться и в большее совершенство приходить, рукописание изобретено, посредством которого баснословная прежних мудрецов философия напоследок получила столько разных себе любителей, сколько и ум человеческий тогда склонен был к разному мнению. Отсюда произошли стоики, скептики, академики, перипатетики, эпикуры, циники и подобные сим с той только отличностию перед прежними, что всяк из сих писал некоторым порядочным расположением и с некоторым основательным доказательством. Люди с природы ко всяким новостям жадны, и потому скоро и самые пустые мнения сих философов с уважением принимали. Философы, зная свой верный прибыток в сем случае и ведая, что тот только и ученейшим мог прославиться, который больше за собою последователей имел, наконец все, как художники свои товары, свои системы выхваляя в осуждение другого, столько между собою несогласными сделались, сколько и духовные при вселенских соборах. Предмет их философии столько многоразличен был, сколько и самих сих философов наименования были. Иные утверждали бессмертие души, другие уничтожение оной с телом доказывали; иные полагали верховное счастие в роскошах, когда другие оное заключали в некоторой алчной добродетели; иные утверждали свет сей провидением божиим управляемым, когда другие доказывали оный созданным и управляемым случаем и некоторым механическим манием; иные утверждали, что человек на сем жилище мог поступать и делать все по произволению, когда другие доказывали, что он все делает по принуждению здесь. Наконец, некоторые из них такие дерзкие утверждения вводили в свою философию, по которым неприличные и помышлению дела достойными философа доказывали. Впрочем, их eta ta pysika [метафизика (греч.)] было одно собрание трудных слов. Они в своей политике наделали таких республик, которые нигде в свете, кроме как только в их голове, не обретались6. Логика их есть крайнее совершенство наук7, без которой, однако, всяк может говорить и рассуждать столь изрядно, сколько и философ со всем его ergo глубоко заблуждать может. Римляне к греческим наукам никакого прибавления не сделали, как то видно из Люкреция и Цицероновых философических сочинений, из двух только и философов известных у римлян. Сей народ, препровождая все свои веки в войне со всем светом, не имел и времени прилежать к наукам; что ж до художеств в те времена, оные, по моему мнению, выключая одну архитектуру, невеликую честь древним приносят, ежели их сравнить с нынешними. О европейских часах римляне и греки и понятия не имели. Телескопов у них и в помышлении не было. Наши ружья и пушки, если б они увидели, Юпитером им показались бы. Их мореплавание, равномерно как и их морские экспедиции аргонавтические и карфагенские, и компаса не имели, от чего их Эней и в Средиземном море столько времени заблуждал. Их коммерция столько маловажна была, что в оной и упражнение за бесчестие почиталось. География им и в половинной части света неизвестна была. Однако их художества со всем таким недостатком еще в лучшем состоянии были, нежели их науки. Но понеже художества везде сами собою приносят довольное награждение человеку, по сей причине оные не требовали публичного иждивения для своего совершенства. Их науки со всем таким многоразличием систем были весьма не обширны и по причине природного языка, на котором преподавались, были скоро и удобно понимаемы, так, что оные и теперь ученик посредственного упражнения в греческом и латинском языке может удобно прочесть и сразуметь все в полгода. Ибо их систем не должно представлять такими обширными, какие ныне у нас преподаются. Их междоусобные несогласия, как выше доказано, были многие к делу чужие и во всем не инак, как раздоры нынешние в церкви Великобританской8. Словом, большая часть их философов были несносные схоластики и поднимали обо всем неугомонные споры, не в пользу ни себе, ни отечеству, за что самое по справедливости им уже от многих сказано. "Vix aegrotum somniare quidquam tam nefandum, quod non aliquis dixerit philosophus". "Едва кто и в горячке может такой здор сгрезить, про который бы уже древний философ не врал". Полезные обществу у древних науки были: у египтян геометрия, у греков математика в большем совершенстве; у сих також красноречие нужным и полезным было в судах по причине их демократического правления. Юриспруденции у греков почти никакой не было. Сей народ больше застарелыми нравами, нежели предписываемыми законами, управляем был. Солон и Ликург, их столь славные законодавцы, в ученом свете больше неосновательного шуму, нежели законов, наделали. У римлян математическое учение совсем оставлено. Юриспруденция у них сначала столь проста и коротка была, что оная и с греческими переписанными законами и с своими вновь сделанными не занимала больше, как двенадцать досок9. Красноречие у римлян было в неподражаемом почти совершенстве; и по причине их подобного с начала греческому правления к большей пользе служило отечеству в судах. Сии только и науки были у древних, то-есть риторика, юриспруденция и математика, которые для своей пользы и великой надобности в отечестве должны б, кажется, на государственном иждивении преподаваемы быть. Однако и сии науки, поелику не обширны и на природном языке столько удобны, не могли по справедливости требовать от целого общества никакого себе ободрения. Прочие ж их сочинения, как то стихотворческое и гисторическое, будучи чрез себя одно дело и забава праздных людей, какого награждения государственного, кроме общенародной похвалы, ожидать могли10? Отсюда явствует, что у древних не было училищ на государственном коште по причине их необширности, их удобности на природном языке и их невеликой пользы в рассуждении целого общества. Сколько природный язык удобности подает в науках и разных сочинениях, тому неоспоримым доказательством суть два римские стихотворцы. Виргилий, будучи малолетен, писал такие поэмы, каковых ныне на латинском писать и сорокалетний не отважится. Овидий и в отрочестве такой непринужденный навык в стихотворстве оказал, что оный, когда его и лозой секли, стихами изрядными говорил11; впрочем сколько удобны их науки были по причине и своей необширности, сие сам Цицерон засвидетельствовал довольно, когда однажды в публичной речи перед сенатом сказал, что он без сомнения уповал сделаться наискуснейшим юриспрудентом в три дни. Сим самим доказывается, что в тогдашние времена люди повсемственное имели понятие обо всех науках и что тогда отделения и упражнения особенного ко всякой науке не требовалось. Такое у древних было учение и понятие о вещах короткое и удобное. У них не было столь обширной математики, которая и одна теперь у нас требует упражнения во всю жизнь. У них не было столько гисторических книг, которых множеством мы ныне в состоянии покрыть и целые их государства, они и не слыхали про такую увеличенную медицину, для которой и одной ныне в Европе особенные коллегии учреждены. Натуральной философии у них почти только одно имя было, когда оная у нас по своей обширности и в седьми частях едва вмещается и имеет премножество книг, принадлежащих ко всякой части. Их законы, как мы уже и прежде доказывали, в 12 досках, как в 12 страницах, все содержались, когда в Британии и подобных сему государствах и одно сокращение законов в 25 книгах не вмещается. О богословии у них ни одной особенной книги не было, когда у нас есть таких уже почти неисчерпаемое море и об одних непримиримых несогласиях церковных, столько с политическими делами связанных, что без чтения сих мы не можем никакого основательного и понятия иметь о нынешней европейской гистории. Сколько ж при сем у нас о метафизике, о нравоучительной философии, о юриспруденции, о коммерции, агрикультуре, о мануфактурах, о механике и о разных художествах для нашего чтения и разумения книг написанных есть, описать всех невозможно; а все такие книги не на природном, как у древних, но на разных и таких языках, которых и одни o,, to; il, elle, un; il, la, lo; a, an, the; der, die, das; hic, haec, hoc, как употреблять свойственно, мы инак научиться не можем, пока наш язык к сим долговременным упражнением как механическою некоторою силою приноровится. На что все у нас требуется иждивения, труда и столько времени, что многие в сих потеряли здоровье, жизнь и истощили богатство. Изрядно о сем изъясняется в предисловии на Квинтилиана один оксфордский профессор, который говорит: Что нынешним ученым по причине множества и трудности толиких языков времени почти недостает на другие вновь сочинения. Впрочем, что до пользы древних наук, выключая их красноречие и юриспруденцию, какую другие их науки пользу отечеству приносили, сего мы истинно не видим ни в действии, ни в сочинениях их писателей. Их натуральная философия состояла в рассуждении одних пустословных атомов и в взмышленных некоторых взаимных вещей состраданиях12, чрез которые существо вещей не может изъяснено быть. Она не была наподобие нынешней физики столько основана на математике, столько опытами доказываема и столь к художествам и к механике прилагаема. Вся их математика заключалась в одних остроумных доказательствах, без всякого употребления в коммерции, в мореплавании, астрономии, артиллерии и в механике. Их медицина, может статься, больше умерщвляла, нежели исцеляла людей, и потому оную у римлян рабы отправляли. Если бы их натуральная философия, математика и механика такое изобретение свету даровали, чтоб оного посредством мореплаватель на всякое время и на всяком месте в самой точности мог узнать, где он находится, и сколь далеко и сколь близко он от какого места и от какой опасности отстоит, их Архимеду все державы подписали бы 20 000 фунтов стерлингов за оное, за которое ныне, к бессмертной славе своего отечества, британец (Mr. Harrison) [Гаррисон] получает. Подобным образом, если б их медицина доказала себя столько нужною и полезною, чтоб оныя могуществом миллионы народов от смертоносных язв, от тлетворных ветров и от различных недугов спаслись, непременно для такой науки и у древних государи не пощадили бы ни приватного, ни публичного великого иждивения. "Венерина болезнь, - говорит один великобританский философ13, - и одна в состоянии теперь погубить столько народов, сколько и самые три оные главные божеские наказания, то-есть глад, война и моровая язва". И ежели б сия болезнь исцеляема не была нынешнею медициною, целые государства оною уже бы давно истреблены были. Таковы нынешней медицины плоды! не упоминая других ее полезных действий, чрез которые люди почти от мертвых восстают. При сем коликую пользу государствам приносят химия и минералогия, от которых ныне крепость, защищение и спасение государств зависит и которые своим заступлением оное полезное равновесие в свете произвели, что ныне и пигмей уже огромному гиганту в сражении неуступчивый отпор дать в состоянии находится. От сих наук зависят все ружейные заводы, морская и сухопутная артиллерия, мануфактуры и медицина, и потому сии науки у нынешних по достоинству требуют большего пред всеми прочими государственного иждивения, ободрения и награждения.