Исторические сочинения в городах Далмации Нового времени

Исходя из задачи заседания Круглого стола — определить содержание и границы историописания, обратимся к совокупности текстов, созданных в начале Нового времени в конкретном регионе. Речь пойдёт об исторических сочинениях, написанных в далматинских городах, расположенных на восточном побережье Адриатики. Все городские поселения здесь были образованы еще в римскую эпоху, поэтому прошлое для горожан не представлялось удаленным. Римские каменные постройки, колонны, каменные саркофаги не исчезли из городского пространства, в котором доминировали христианские храмы, возведенные в романском стиле. Нашествие славян и готов не прервало традиции жизни автохтонного населения Далмации, славяне селились в предместьях и медленно вписывались в чуждую им повседневность города.

Однако в XV в. произошли серьезные изменения в жизни городских коммун: они вошли в состав Венецианской республики[297]. Вскоре на её границах возникла угроза турецких набегов, и Далмация превратилась в постоянное поле военных действий. Возможно, именно неспокойные времена создавали условия для обращения к прошлому, и у горожан возникала необходимость самопознания. В регионе было написано немало сочинений с исторической фабулой. По жанру это — хроники, описания, речи, полемические трактаты. Тексты, называемые историями, создаются на исходе Средневековья. Значительный интерес к прошлому проявили городские нобили, получавшие образование в Падуанском университете и знакомые с итальянской литературой эпохи Ренессанса и Барокко.

В настоящей статье предлагается анализ исторических сочинений, созданных во второй половине XVII в. в небольшом городе Трогире, основанном ещё греческими колонистами в III – начале II в. до н.э. В средние века город насчитывал около двух тысяч человек, имел четкую коммунальную систему управления, учрежденную городским нобилитетом[298]. В нем каждый горожанин был на виду, родословная каждой семьи была известна, но только в XVII столетии история города была записана.

Здесь возникла интересная ситуация: почти одновременно два человека занялись историописанием собственного города. Автор трудов «О королевстве Хорватии и Далмации» и «Исторических свидетельств о Трогире» Иван Лучич (Lucius) (1604–1679) – признан «отцом хорватской историографии»[299]. Его земляк и современник – Павел Андрейс (1610? – 1686) – составил свою «Историю города Трогира», не опубликованную при жизни автора[300].

«История Трогира» Павла Андрейса, написанная, вероятно между 1673 и 1676 гг., представляет собой рассказ о событиях в Трогире, начиная с момента его основания и кончая 1671 г. Сохранилось полностью девять книг, видимо автором было задумано и продолжение, так как девятая книга завершалась словами: «О службах, упомянутых в начале, расскажем в последней книге этого труда» [301].

Мотив обращения к истории родного города Павел Андрейс ясно высказал в другом сочинении, названном «О перенесении мощей святого Ивана Трогирского, епископа, происшедшее 4 мая 1681 г.». Историк заявлял, что «события вынудили взяться за моё перо и писать в современном и правильном стиле, … прибегая разумом лишь к единственному утешению, что писание не нарушило правды». Далее Андрейс рассуждал, что «Различные трагические события терзали этот город; хотя он и очень древний, всё же не посчастливилось ему иметь какого-нибудь писателя, который передал бы поколениям память о том; и если даже в какое-либо время были сделаны записи, то из-за опустошений они остались под собственным прахом умерших; поэтому нужно извинить историю, если через столько сменившихся веков не нашлось таких рассказов, которые полностью удовлетворили бы любознательного читателя» (С. 321).

Сочинение «История Трогира» не имело предисловия, но в начале седьмой книги Андрейс заметил: «Цель настоящей книги — продолжить историю города Трогира от первых государей до наших дней. Уставшее перо требовало отдыха; но меня окончательно убедили уверения приятелей в необходимости продолжения труда, и желание услужить им заставляет меня к шести книгам добавить ещё четыре... надеюсь, что получится не менее приятный результат для всех читателей, чем это было и для приятелей» (с. 297).

Первая книга описывает события с основания Трогира и заканчивается концом XIII в., втораяповествует о том, что происходило в городе до Задарского мира 1358 г., третья охватывает период с 1369 по 1420г. Вчетвёртой книге Андрейс излагает историю со времени установления венецианского господства, в ней описаны события в Далмации до турецко-венецианской войны 1499–1502 гг. Пятая завершается началом Кандийской войны (1645 г.), а шестая почти целиком посвящена этой войне. В седьмой книге дано развёрнутое описание монастырей, храмов, оборонительных сооружений. В восьмой — описание окрестностей Трогира и распределение земельных владений в коммуне, в девятой представлена структура коммунальной администрации: состав и функции Большого Совета, собрания горожан ("конгрегации"), роль епископа в управлении, показана деятельность магистрата. Каждая книга имеет приблизительно одинаковый объём страниц.

В первых книгах материал излагается по хронологическому принципу. Своё отношение к подобному приёму Андрейс объяснял в другом сочинении — «Перенесении мощей св. Ивана Трогирского»: «Я хотел написать Историю в хронологическом порядке, чтобы удовлетворить (желания) не столько тех, кто хотел бы просмотреть эти листы, а сколько для того, кто способен изложить всё вкратце» (с. 281).

Стремление к точности в обозначении даты событий было правилом Андрейса. Даже ранний период, II—III вв. до н.э., он пытался датировать, ссылаясь на Полибия, Страбона, Плиния и других историков. Даты приведены по Олимпиадам, от сотворения Рима и до Рождества Христа

С изложения событий средневековья начинают фигурировать не только годы, но и месяцы и даже числа, а с 1420 г. упоминание точной даты становится для историка необходимостью. Впрочем, указать точную дату события для Андрейса не составляло труда. Даты событий, изложенные в трёх книгах, он заимствовал из названных выше книг своего земляка Ивана Лучича, но историк ориентировался и на материалы коммунального архива: распоряжения венецианского сената, постановления городских советов, церковные документы.

Хотя труд П. Андрейса посвящен городу Трогиру, но событийный фон очень широк: названы важные события в Европе, на Балканах, в Константинополе. Жизнь Трогира в изложении Андрейса не изолирована, и в этом можно увидеть элемент всемирной истории. Особенно это заметно в краткой хронологии событий, составленной автором как самостоятельное произведение, и современными публикаторами представлено в приложении.

Всё же своё внимание Андрейс сосредоточивает на фактах, связанных с историей трогирской коммуны и поэтому не позволяет себе отвлекаться: «Много было событий в этой войне, но не моё дело их описывать, так как это не относится к истории Трогира». Иногда историк замечает: «Я пропускаю то, что относится к использованию этой (венецианской) армады, потому что не могу удаляться от дел Трогира»; или: «…хотя война жестока, она не должна отвлекать от мирных дел». Подобные словосочетания формировали текст, придавали ему стройность и логичность.

Труд историка включал сбор документов и их интерпретацию. Источниковая база «Истории Трогира» велика, но текст не содержит прямых ссылок и цитат. Этим историописание Андрейса отличает от книги Лучича, в которой приведены многочисленные цитаты из документов. Андрейс прекрасно знал труд Лучича, в его «Истории Трогира» фактические события до 1420 г. почти полностью пересказаны по «Историческим свидетельствам» Лучича, а порой дословно переписаны целые страницы. Исследователи предполагают, что Андрейс преднамеренно "облегчил" текст Лучича, сняв цитаты из источников. В то же время в тексте Андрейса встречаются указания на место нахождение пересказанного документа: «оригинал в Сплитском архиве» (с. 140).

Несомненно, в распоряжении Андрейса были материалы из архивов и копии, сделанные ещё его отцом. Из собрания отца Павел использовал почти 230 документов[302]. Андрейс был знаком с официальными документами: с распоряжениями дожа и высших органов власти Венецианской республики, с постановлениями и протоколами заседаний Большого совета Трогира, со статутом коммуны. Ему была известна переписка трогирских князей с турецкими санджакбегами. Некоторые документы, переписанные рукой историка, до сих пор хранятся в архиве отдельным делом, часть из них опубликована в приложении к последнему изданию «Истории». Несомненно, Андрейс работал в архиве коммунальной канцелярии, материалы которой, по его сообщению, аккуратно регистрировались и хранились в специальных шкафах, а ключи находились у старшего синдика. В тех случаях, когда архивного материала ему явно не хватало, Андрейс вынужден записывать, что «о решении дожа нет данных».

Будучи свидетелем важного события, Андрейс ссылается на собственный опыт, но, понимая ограниченность своих возможностей, замечал: «…те, которые скажут, что я якобы упустил несколько подробностей, должны подумать, что один человек видит не всё и, возможно, менее важное или не относящееся к сути дела» (с. 283).

Если говорить о личных наблюдениях П. Андрейса, то они преобладают в тех случаях, когда речь идёт о событиях так называемой Кандийской войны Венеции с турками-османами, о военных приготовлениях, о депутациях к венецианским властям с просьбой о помощи, т.е. о современных историку событиях. Чем ближе Андрейс подходил в повествовании к своему времени, тем чаще он мог пользоваться свидетельствами очевидцев, хотя указаний «со слов» или «как мне рассказали» в тексте книги нет. Документ, точнее, письменный текст представлял для Андрейса больший интерес, чем предания или устные свидетельства.

Наконец, в поле зрения Андрейс всё время держит исторические сочинения, в том числе и древние. В первой книге, как уже упоминалось, он часто ссылается на авторитет Полибия, Страбона, Плиния Старшего.

Ссылки на сочинения древних для него не только необходимый элемент, присущий историческим произведениям средневековья. Свидетельства античных авторов — авторитетнейший для историков XVII в. источник по ранней истории Далмации. Заметим, что так к ним относились и в более раннее время, к примеру, учитель из Дубровника Филипп де Диверсис, прославляя городских правителей, цитировал многие античные сочинения[303].

Сведения по истории средневекового Трогира историк черпал из сочинений византийского императора Константина Багрянородного и очень сложного текста, так называемой Летописи попа Дуклянина, или Хорватской хроники[304]. Современные историки отмечают, что Андрейсу известен не дошедший до наших дней вариант Летописи, к которой он не относился критически.

Знаком Андрейс и с трудами венецианских историков: Паоло Морозини, Джованни Баттиста Контарини, Франческо Сансовино, Паоло де Паоло, Франо Вердицотти, Сагредо, Сабелико, Дольони и других.

Касаясь представлений Андрейса о причинах исторических событий, можно заметить наличие в «Истории» двух причинно-следственных рядов: в одном всё зависит от Провидения, а в другом — от естественных причин. Оба ряда существуют в сочинении самостоятельно, пересекаясь лишь в случаях, когда историку трудно объяснить какое-либо явление. Вот характерный пример. Андрейс описывает последствия турецких набегов и грабежей 1466—1467 гг., а затем заключает: «Беда не приходит одна: одна вызывает другую; они как кольца, образующие цепь, к которой прикована, как рабыня, наша несчастная судьба» (с. 185).Далее он указывал, что турецкие набеги прервали торговый обмен Трогира с турецкими подданными, что привело к нехватке зерна, а затем и к голоду. «Произошло третье несчастье, которое всегда неотделимо от двух первых». Вслед за голодом разразилась чума, от которой в городе «не знали лекарства, способного залечить раны, которыми бичует нас Божий гнев».

Отмечая взаимообусловленность внутренней и внешней политики, Андрейс не прочь сослаться на Божью волю. У Андрейса, можно сказать, обострено внимание к причинной зависимости событий. Его интересуют мотивы и причины конфликтов между горожанами и нобилями, а поводом к ссоре, по его мнению, мог стать «любой подходящий момент» (с. 223). Андрейс полагал, что успехи Трогира — не просто проявление силы коммуны, а результат деятельности отдельных людей. Следовательно, о таких людях можно и нужно рассказывать, чтобы прославлять город. Это согласуется с традиционной исторической схемой, в которую, помимо прочего, входило восхваление заслуг и подвигов предков, причём под заслугами и подвигами Андрейс понимал деяния, совершённые на службе городу. Видя в истории, подобно древним, "учителя жизни", Андрейс искал в ней уроки и рецепты политической деятельности, пригодные и для современной ему обстановки. Он отводит истории роль наставницы людей, отмечает её значение в формировании нравственных устоев. Пользу своего труда он видит в воспитании молодых людей на примере героических поступков предков. Так, восхваляя деяния Николы Паладина, Андрейс подчеркивает, что «это пример славы и чести, оставленный для потомков» (с. 192). Речь шла не просто о кратком посмертном восхвалении, историк рассказывал о выдающейся личности и её конкретных деяниях на фоне изложения событий того времени и в неразрывной связи с ними. Правда, подчас ход событий сводился к изложению поступков и желаний правителей. Так, причины бесконечных войн Андрейс видит в «злой воле султана», а многие изменения во внутреннем устройстве родного города объясняет добрыми намерениями дожа (с. 163, 195).

Исследовательская концепция в историописании Павла Андрейса отчетливо заметна в интерпретации событий 22 июня 1420 г., т.е. к моменту введения венецианских галер в Трогирскую гавань, которую он излагает иначе, чем Иван Лучич.

Объясню, в чем суть дела. Лучич в главе, озаглавленной «Как Шибеник, Трогир и Сплит перешли под власть Венеции»[305], так описывал события. К 1419 г.не вся Далмация находилась в руках венецианцев, необходимо было подчинить города Сплит, Трогир, Котор и острова Корчула, Брач, Хвар. Для этого венецианцами был отправлен флот под командованием адмирала П. Лоредана. Жители Трогира под руководством Микация Виттури начали военную подготовку для оказания сопротивления венецианцам, рассчитывая на помощь короля Сигизмунда. Однако помощи не последовало, венецианцы блокировали Трогир и подвергли его бомбардировке. Уступая силе противника, жители города 22 июня 1420 г. были вынуждены сдаться. Руководители сопротивления бежали. Чтобы подчеркнуть насильственный характер захвата Трогира, Лучич приводил свидетельства хроник о вступлении венецианцев в Сплит 28 июня того же года. Ворота Сплита были открыты по решению Совета и на определённых условиях. «Таким образом, — заключает историк, — венецианцы получили Трогир без условий, а Сплит на некоторых условиях».

П. Андрейс ссылался на эту трактовку и на мнения других историков, сторонников Лучича: Сансовино, Петра Джустиниано (с. 154). Однако он настаивал на безоговорочном признании законности самого вторжении венецианцев в пределы Далмации, считая, что жители Трогира добровольно открыли городские ворота венецианцам (с. 152—156). По его словам, «разумные жители города» не поддержали Микация и желали венецианского покровительства, потому что знали, что «нрав венгров в эти времена был суровый, несдержанный, неразумный, коварный», и боялись их (с. 155). Историк подчёркивал, что «потомки не могут не благословить здравый смысл своих предков, которые перешли под чрезмерно счастливое покровительство Республики» (с. 156). Свою версию Андрейс подкреплял ссылками на итальянских историков П. Морозини, Д.В. Контарини, Н. Дольяни, Д.Ф. Вердизотти.

Таким образом, мы имеем дело не только с различным толкованием событий 22 июня, но и с двумя прямо противоположными взглядами на венецианское господства в Трогире.

Политическая ориентация историка отчётливо проявилась в описании организации венецианской власти. В начале четвёртой книги Андрейс писал, что коммуна послала делегацию к дожу Республики, которая привезла сообщение о полученных привилегиях. Историк упоминает о них очень кратко: «... получили привилегии, хотя и не во всём» (с. 159). Вероятно, речь идёт о договоре Трогира с дожем Мочениго от 31 июля 1420 г., несомненно, известном Андрейсу, так как его текст вошёл в реформации (дополнения) статута[306]. Однако Андрейс замалчивает полный текст статей договора, что наводит на мысль о преднамеренном сокрытии неудобных для него фактов. В то же время историк приводит решение дожа от 10 сентября 1420 г. о «новых привилегиях городу» (с. 162). Это решение, в отличие от предыдущего, Андрейс одобряет и принимает с благодарностью; по его мнению, это постановление «купило всеобщую любовь к Республике», поскольку «благодеяния есть надёжнейшие цепи, связывающие сердца» (с. 163). Андрейс не пропускает случая похвалить мудрость решений Сената, князя, подчёркивает верность коммуны, которая «напрягает все свои силы, чтобы угодить желаниям своего дожа» (с. 219). Он отмечает, что во время венецианско-турецкой войны в 70-е гг. XV в. «все города показали пример верности и доблести, а в первом ряду был Трогир» (с. 192). Историк часто напоминает о военной и денежной помощи городу от Республики, которая «утешила всеобщую боль», потому что оказана «по-отечески» (с. 212), и «свидетельствует об особой любви дожа к своим подданным» (с. 215).

Однако среди возвышенных и даже напыщенных фраз с признанием любви и благодарности внимательный читатель заметит и то негативное, что принесло с собой венецианское правление. Для этого важны оценки скрытые, содержащиеся в самом освещении событий. «История Трогира» полна свидетельств ограничения коммунальной автономии, рассеянных по всему тексту, но без комментариев автора. Так, в сочинении записано, что в 1420 г. было вынесено решение, по которому трогирского епископа следовало выбирать только из числа венецианцев (с. 106), а в 1420 г. при участии князя Якова Барбариго Большой Совет постановил, что на заседании можно говорить только по-итальянски и по-латыни «по примеру римских консулов» (с. 167), и даже существовала особая должность советника (синдика), в чьи обязанности входило следить, чтобы никто не говорил по-славянски (с. 373). Андрейс описывает строительство крепостной башни на территории города в первой половине XV в., но не отмечает, что велось оно вопреки договору и просьбе горожан не строить башни (с. 160). Мрачные башни, как отмечают современные исследователи, не только нарушали облик города, сложившийся на протяжении веков, но и символизировали конец самостоятельного управления и установление венецианского господства[307].

Изменения, происшедшие в политической жизни города, подтверждают упомянутое решение венецианских властей от 11 апреля1456 г. о предпочтительном избрании венецианских граждан на должность нотария (с. 182). Это постановление «вызвало немалое возбуждение» среди горожан. В Венецию была направлена делегация, которая вернулась ни с чем: в Совете Десяти объяснили, что «назначение не нарушает обещаний, данных коммуне» (с. 182). Таким образом, постановление Республики лишало коммуну права выбора нотария и нарушало установленную традицию, и естественно, что Андрейс не высказывает особой радости по поводу постановления. Приводя эти факты ограничения коммунальной автономии, Андрейс не заостряет на них внимания читателей.

Исследователи «Истории Трогира» обвиняли Андрейса в его преклонении перед венецианцами, в угодничестве, лести, но не задавались целью объяснить такую политическую позицию. На мой взгляд, разгадку следует искать в сложной социально-политической ситуации, создавшейся в Трогире в XVII в.

Венецианско-турецкие войны XV—XVII вв. нанесли серьёзный ущерб коммунальной экономике, так как уменьшились пригодные для земледелия площади, и без того ограниченные[308]. Война, голод, эпидемии привели к сокращению трогирского населения за сто лет в четыре раза[309]. Основной источник получения зерна — торговля с хорватским Загорьем и турецкими подданными — резко сократилась. В отдельные годы «турецкие набеги, можно сказать, каждый день наносили ущерб городу», как писал Андрейс (с. 290). Отношение к турецкой агрессии у Андрейса недвусмысленное. Историк пишет, что страх перед турецкой силой охватил всю Далмацию. Чувство неуверенности в завтрашнем дне овладело людьми, и Андрейс не был исключением. К тому же он потерял часть своих земельных владений, недаром так подробно описаны его бывшие владения в седьмой книге. Единственным и реальным защитником от турок в глазах Андрейса стала Венеция.

Андрейс смотрел на Республику и как на защитницу своих сословных интересов. Нобили Трогира в это время теряли ключевые позиции в управлении, богатые горожане постепенно проникали в коммунальный аппарат, а аристократия, не желавшая делить с ними остатки этой власти, рассчитывала на помощь Венеции. Авторитет собрания горожан (Конгрегация) возрос по причине того, как считал Андрейс, что «в 1420 г. не столько нобили, сколько горожане послали своих представителей для счастливой встречи венецианцев. В этих условиях Конгрегация начала присваивать себе власть» (с. 380). Андрейс в этой фразе указывает на ошибки нобилей и как бы подсказывает, что они должны делать.

Следует обратить внимание на тот факт, что в шестой книге, описывая современные ему события, историк почти не говорит похвальных слов в адрес Республики. Чем это можно объяснить? Андрейс, как участник нескольких депутаций, обращался от имени коммуны к венецианским властям за финансовой и военной помощью, но в XVII в. Венецианская республика сама испытывала серьёзные затруднения. Возможно, поэтому историк выискивал в прошлом примеры содействия и всячески восхвалял и благодарил дожа в надежде, что Республика окажет поддержку и теперь.

Можно предположить ещё одну причину восхваления Андрейсом дожа и Венеции. Идеализация общественного и политического строя республики св. Марка проявилась в исторических сочинениях Италии ещё в 30-х гг. XVI в. Венеция рассматривалась в качестве образца государственного строя во многих трактатах, её независимость и жизнеспособность привлекала внимание крупнейших мыслителей Европы. К Венеции обращали свои взоры Г. Контарини, Уберто Фольетта, Франческо Сансовино, Донато Джаннотти, Франческо Патрици и др. Андрейс, как уже отмечалось, был знаком с итальянскими сочинениями, в частности, он ссылался на Сансовино, воспевшего славу Венеции. Возможно на воззрения Андрейса могли повлиять труды итальянских историков.

Тем не менее, «История города Трогира» — оригинальное сочинение, имевшее главной целью восхваление истории родного города. Именно любовь к описываемому предмету и представляет суть историописания.

Л.П. Лаптева

Значение фальсификаций
в чешской историографии XIX века

Как известно, мифологизация истории характерна для всех народов. Причин этого факта несколько. Одной из них является отсутствие подлинных исторических источников, зафиксировавших в более объективной форме, чем человеческая память, происходившие события, поэтому древний период истории наиболее часто подвергается мифологизации. Однако новая и новейшая история человечества также освещается нередко на основании вымышленных и искусственно сконструированных данных. Мотивация таких действий сложна и разнообразна: от субъективного восприятия и оценки тех или иных явлений и процессов, до корыстного расчета отдельных лиц, групп или классов. Расчеты могут быть политические, религиозные, идеологические и т.д. При этом всегда идет речь о борьбе за первенство, за власть, за престиж, за господство в различных сферах жизни.

Миф – особая форма исторического сознания, есть выражение индивидуального восприятия человека окружающей его действительности и событий прошлого. Поэтому мифологизация в исторической науке неистребима. Более того мифологическая интерпретация явлений воздействует на развитие цивилизации как в отрицательном так и в положительном плане. Так миф о Христе создал великую европейскую культуру. Другие мифы, ставшие убеждением масс, ведут к разрушению цивилизации.

Мифы рождаются всегда, независимо от времени и уровня развития человечества. Их творцом и потребителем является масса, причиной – нерациональное мышление. В связи с этим они подчас выступают как тормоз цивилизации.

Возникновению мифов способствуют разные факторы: необычные природные явления, катаклизмы, войны и другие потрясения. Творцом исторических мифов часто выступает народ, не имеющий национальной независимости и вынужденный отстаивать свою этническую или национальную идентичность. Примером может служить освещение национальной истории некоторых народов Центральной и Восточной Европы, находившихся много столетий или под турецким игом, или в зависимости от Австрийской империи, т.е. под игом немецким (германским). Так, мечта об освобождении от иноземного ига превратила в сербском народном эпосе Марко Кралевича в героя-защитника сербов и первого «юнака», тогда как в действительности этот персонаж был турецким вассалом и участвовал в карательных походах турок против сербов.

Мифы рано стали составной частью исторических трудов. Как известно, все средневековые хроники латинского (и не только латинского) культурного мира содержат в большей или меньшей мере мифологический материал. Не является исключением и средневековая чешская историография. Первое произведение этой историографии представляет собой «Chronica boemorum» Козьмы Пражского, написанная около 1119 г. Её автор принадлежал к высшему духовенству и был образованнейшим человеком своего времени. Хроника Козьмы Пражского является выдающимся памятником письменности чехов, но она мало чем отличается от других европейских хроник с точки зрения формы и методов обработки материала. Как и все произведения такого рода, хронику Козьмы нельзя оценивать как сочинение научное. Фактически это – литературное произведение, ибо в средние века история и литература не дифференцированы. История была составной частью т.н. «Грамматики», а «литература» – это латинский эквивалент греческого термина «грамматика». Козьма, по обычаю своего времени, сделал все, чтобы его сочинение было занимательным. К отдельным книгам хроники он написал предисловия по античному образцу, наполненные всякими рассуждениями, действующим лицам вложил в уста искусственные речи и высказывания, никогда не произносившиеся в том виде, как они написаны. Он также вставил в свое сочинение разные интересные истории и пикантные анекдоты – все это сделано для привлечения внимания читателей. Тем не менее Козьма писал все же прежде всего историю чехов и стремился держаться как можно ближе к правде или убеждать читателя в правдивости изложения. Козьма использовал источники: многочисленные анналы, «Привилегии Моравской церкви», «Эпилог Моравии и Чехии», «Жизнь и мученичество св. Вацлава», «Житие св. Войтеха», некоторые грамоты, а так же «Привилегии костела св. Георгия», или «Привилегии Пражского костела», которые, вероятно, сочинил сам. Кроме отечественных источников Козьма знал и иностранные. Хроника Козьмы состоит из трех книг. Первая из них описывает древнейший период истории Чехии и заканчивается 1037 годом. В этой книге нет исторически достоверных сведений. Рассказ Козьмы о том, что чехов привел в страну «праотец Чех» – вымысел хрониста. Козьма не мог объяснить возникновения племенного названия «чех» и поэтому дал «праотцу» народа соответствующее имя. Рассказ Козьмы о «золотом веке» в Чехии также представляет собой фантазию хрониста. Козьма придумал князя Крока и его дочерей, в том числе и их имена. Повествование хрониста о Мудрой Либуше, о Пржемысле-пахаре, о «девичьей войне» и первых князьях суть байки, сочиненные самим Козьмой или взятые из преданий. Он сам признает, что получал сведения из воспоминаний «старцев». Таким образом, первая книга «Хроники» относится к области сказок и легенд и представляет собой литературное произведение – между прочим, большой поэтической ценности. Не случайно эта часть хроники Козьмы стала источником вдохновения для создания произведений поэзии, живописи, музыки, скульптуры в период романтизма и чешского национального возрождения. В хронике присутствует много и других фальсификаций, но их следует отнести к тенденциозности автора, т.е. к сознательной фальсификации[310].

В средневековой Чехии Хроника Козьмы стала произведением, оказавшим влияние не только на прямых последователей. Из неё чешская историография исходила в течение многих столетий. Уже в XIII в. появились Хроники т.н. Продолжателей Козьмы. Анонимные авторы, полностью переписав её, сделали дополнения или продолжили повествование событий. Наряду с продолжателями существовали и подражатели, т.е. те, кто использовали метод изложения, характерный для хроники Козьмы, но применяли его к более позднему историческому времени. В XIV в. в Чехии возникло любопытное литературное и историческое произведение – рифмованная хроника на чешском языке. Её анонимный автор, известный в литературе под именем Псевдодалимил, использовал Хронику Козьмы в качестве главного источника в изложении чешской истории с самого начала до 1125 г., когда этот источник заканчивался. Однако, если в XII и XIII вв. хроника полностью переписывалась, то Псевдодалимил интерпретировал данные Козьмы, дополняя их или приспосабливая к своим взглядам на события.

Хроника Козьмы перерабатывалась и в других сочинениях XIV века. Так, «Чешская Хроника» Пршибика Пулкавы из Раденина излагает древний период чешской истории на основании хроники Козьмы. В XVI в. данными хроники Козьмы пользуются непосредственно или через сочинения предшествующих хронистов – продолжателей Козьмы, Пулкавы и др. Таким образом, в течение ряда столетий Хроника Козьмы была источником для освещения истории Чехии. Но с развитием исторических знаний восприятие ее менялось. Сразу после Козьмы его труд просто полностью переписывался его почитателями без существенных изменений. С XIV в. наблюдается форма интерпретации сведений Козьмы в зависимости от политических или национальных взглядов автора. На протяжении всего средневековья Козьма был главным источником при освещении древнего периода чешской истории, её данные использовались без какой бы то ни было критики, также как цитаты из Библии или античных авторов. Критика источников в средние века вообще отсутствовала в исторических работах.

XVIII век является временем зарождения критики источников в чешской исторической науке. Однако не только в XVIII в., но и вся романтическая историография XIX в. основывала свои исследования о древней чешской истории на данных Хроники Козьмы, считая их достоверными и точными. Это относится и к монументальному произведению «отца» чешской историографии Ф. Палацкого – «История чешского народа в Чехии и Моравии» (Прага, 1848). Кульминацией же этого явления было создание в начале XIX века на основе данных Козьмы знаменитой фальсификации В. Ганки под названием «Суд Либуши», т.е. рукописи Зеленогорской[311]. Именно в XIX в. в Чехии был создан самый знаменитый миф, оказавший огромное влияние на развитие исторической науки. Им стали две подделки – рукописи Краледворская и Зеленогорская (далее РКЗ). Причины возникновения и благосклонного приема подделок общественностью связаны с внутренними условиями развития Чехии. Народ этой страны в течение 150 лет подвергался усиленной германизации, приведшей к упадку чешского языка, исчезновению национальной литературы и даже само признание существования чехов наталкивалось на многочисленные препятствия. Современная чешская письменность считалась несамостоятельной. Патриотическая интеллигенция переживала чувство «культурной неполноценности» по сравнению с другими народами. Поднять престиж чехов как внутри страны, так и вообще в Европе, было насущно необходимо. В тоже время культурная атмосфера Европы характеризовалась распространением романтизма, подчеркивавшего высокую роль народного творчества, явно выраженной тенденцией возвеличивания старины и стремлением к разысканию памятников «славного прошлого» как свидетельства народного гения. К концу XVIII в. было найдено немало подлинных древних памятников, а также создано в разных странах большое число подделок. По сравнению с наследием великих народов чешская литература не имела ничего выдающегося, и некоторые чешские патриоты решили восполнить этот пробел. В 1817 и 1818 гг. эта задача была решена. Два чешских поэта и языковеда, знатоки древней чешской письменности – В. Ганка и Й. Линда сочинили Краледворскую и Зеленогорскую рукописи (название им было дано позднее). Первая (РК) представляла собой эпические, лирико-эпические и лирические произведения, общим числом 14. В них описывается и прославляется мужественная борьба чешских воинов против татар и поляков, а также других иноземцев, в том числе немцев. Некоторые поэмы рисуют картины угнетения отчизны чужеземцами и поражения, нанесенные им чехами. Второй фальсификат – Зеленогорская рукопись (РЗ) содержит всего четыре пергаментных листа. Меньший отрывок, состоящий из 9 строк, описывает окончание какого-то сейма, второй отрывок насчитывает 120 стихов, рисующих ссору двух братьев из-за наследства и суд княгини Либуши по разрешению этого спора. Указывается, что на этот суд были созваны «кметы, лехи и владыки» со всех концов Земли Чешской. Большинством голосов сейм постановляет, что отцовское наследство, из-за которого ссорились братья, должно оставаться их совместным владением «по старому чешскому обычаю», а на протест старшего брата, ссылающегося на право первородства, один из присутствующих восклицает: «не хвально нам в немцах правду искати», т.е. передавать права наследования на основе первородства, как это принято у немцев. Наряду с этим, вся поэма отражает демократические идеалы чешских патриотов. Уже сам факт созыва сейма из представителей всех земель Чехии, атмосфера «праведного суда», решение вопросов тайным голосованием выражали желание сочинителей нарисовать перед чехами картину демократии, к которой следует стремиться. Кроме того, наличие на суде так называемых «досок правдодатных» должно было свидетельствовать о существовании у чехов писанных законов уже в VIII–IX вв., к которым якобы относится описываемое в РЗ действие. В то время сама рукопись выдавалась за возникшую в X веке. Позднейшие исследования показали, что в поэме все является вымыслом от начала до конца. Историческая критика решительно отвергла как всю картину сейма и суда Либуши, так и каждую деталь их описания. «Открытие» РКЗ было восторженно встречено чешской патриотической интеллигенцией. Рукописи «подтверждали» мнение романтической историографии о характере славян, их древней высокой культуре и образованности. Такое мнение сложилось под влиянием высказываний немецкого философа И.Г. Гердера (1744–1803). В РКЗ его теория находила «документальное» подтверждение. Рукописи убеждали в преимуществах славянского характера и славянской культуры над германскими. Славяне, судя по РКЗ, обладали гармоничностью, благородством, честностью, тонкостью духа, демократичностью и т.д. Между тем, как «кровавые повести», типичные для литературы германцев, свидетельствовали о грубости и жестокости народа, о его склонности к изменам и лести. Не только чешские патриоты, но и интеллигенция других славян (и не славян!) ориентировавшаяся на «всеславянство» увидели в РКЗ доказательства идеи славянской взаимности. «Памятники» начали активно издаваться и переводиться на славянские языки, а также к 60-м годам появились переводы на немецкий, английский, французский, итальянский, венгерский и шведский.

РКЗ имели огромное влияние на развитие исторической науки. Они появились именно в тот момент, когда в Чехии вырабатывалась новая концепция национальной истории в противоположность господствующей контрреформационной теории, объявлявшей чешский народ неполноценным, а культуру его еретической, проникнутой духом бунтарства и антихристианства. Создателем новой концепции стал Ф. Палацкий (1798–1876), написавший «Историю народа чешского в Чехии и Моравии» (вышла на немецком языке в 1836–1876 гг. и на чешском в 1848–1876 гг.). Работа стала классическим произведением романтической славянской историографии. Она была теоретической и фактической основой для освещения истории Чехии и древних славян и другими славянскими учеными XIX в., в том числе русскими[312]. Взгляд Палацкого на сущность чешской истории разделялся многими его современниками и учениками. «Школа» Палацкого выдвинула из своих рядов большое число крупных историков, вместе с Палацким заложившими основу научного исследования чешской истории. Точку зрения Ф. Палацкого развивали на своем материале историки литературы и права, знаменитый филолог-славист П.И. Шафарик и, фактически, все представители чешской творческой интеллигенции XIX в. Сущность концепции чешской истории, созданной Палацким и его школой, заключалась в общих чертах в том, что славяне на территории Чехии являются автохтонным населением, они пришли на свободные земли и никогда не подчинялись другим народам. Славяне были миролюбивыми, никого не завоевывали, самостоятельно создали собственное государство, которое (в отличие от других народов) успешно защищалось от политических претензий Германской империи[313]. Немецкое влияние на чехов, по мнению Палацкого, наблюдается лишь с X века. Чехи достигли уровня цивилизации европейских народов еще до принятия христианства. Не только ранняя, но и дальнейшая, средневековая история чехов (её изложение доведено Палацким до 1526 г.) освещается с национальных позиций. В период складывания этой концепции чешской истории РКЗ как нельзя лучше подтверждали её «документально», и при описании древней истории чехов, как и других славян, Палацкий опирается на рукописи, использует приведенные в них факты и конструирует картину общественного устройства и правовой практики древних чехов.

Аналогичным был взгляд на древний период развития славян и у Павла Й. Шафарика (1795–1861). В 1837 г. стало выходить его главное сочинение «Славянские древности». В нем комплексно и компаративным методом освещалась жизнь древних славян от 456 г. до н.э. до 988 г. нашей эры. Взгляд Шафарика на проблему был даже более романтическим, чем у Палацкого. Его освещение древности славян было настоящей апологией. Методом сравнения языков и другого филологического материала Шафарик выработал свой взгляд на древних славян, содержащий два главных тезиса. Во-первых, славяне в мировой истории являются древним культурным народом и, во-вторых, – их культура выше, чем у остальных европейских народов. В отличие от воинственных кочевых племен и народов Европы и Азии славяне принадлежат к народам, занявшим свою территорию мирным расселением. Это утверждение Шафарика было направлено против немецкой националистической исторической науки, которая доказывала, что исторической судьбой славян было вечное подчинение другим народам. Чешский ученый также старался опровергнуть мнение историков, переоценивавших цивилизационную функцию христианства у древних славян, которые якобы до принятия христианства и немецких нравов ничем не отличались от африканских и американских дикарей. По утверждению Шафарика, культурные способности славян начали исчезать, когда их подчинили воинственные народы. Его представления о демократическом устройстве древних славян были еще более романтическими, чем взгляд Палацкого. РКЗ были для Шафарика «первоклассными» источниками, подтверждающими его концепцию. Он, как и другие романтики, предполагал, что в дохристианское время у чехов существовала богатая народная традиция в форме героических эпосов, аналогичных гомеровской Иллиаде и что эту традицию уничтожило христианство. Не только Палацкий и Шафарик были убеждены в сконструированной ими картине жизни древних чехов. РКЗ использовались в других трудах по истории, праву, этнографии, литературе, языкознанию. Рукописи стали источником вдохновения поэтов, художников, композиторов, создавших классические произведения чешской культуры. Из РК брались сведения об эпизодах чешской истории XI–XIII вв., в которых освещались победы чехов над врагами, героические поступки отдельных лиц. РЗ подтверждала славянский демократический правовой порядок в дохристианский период. Но подтвердить этот аргумент романтическая историография не могла, ибо ей недоставало доказательств из существующих исторических источников и приходилось прибегать к аналогиям из русской, польской и сербской истории, чтобы составить представление о славянской общине у чехов.

Одновременно с увлечением РКЗ в чешской историографии продолжалась работа над изучением других источников о прошлом народа. Ф. Палацкий, изучая архивы, обнаруживал новые документы. Он организовал несколько фундаментальных изданий ценнейших исторических материалов. Аналогичную работу вели его современники-единомышленники, а затем и последователи.

В целом, романтическая историография, основанная на ложном источниковом фундаменте и искусственной теории, все же не прошла даром для науки и была шагом вперед по сравнению с обскурантским толкованием истории чешского народа в предшествующий период. Но историческим содержанием и языковой формой РКЗ вводили в заблуждение специалистов по истории филологии, языкознанию, истории права, мифологии и стали источником множественных ошибок и ложных выводов, что являлось тормозом для дальнейшего развития науки. Изменение методов исследования, специализация в отдельных областях и т.п. явления постепенно отодвинули на задний план концепцию Палацкого, что, однако, произошло не сразу, а лишь в результате ожесточенной борьбы. Сторонники подлинности РКЗ медленно сдавали свои позиции, кроме того, в обстановке политического противостояния чехов по отношению к государственному режиму Австрийской империи, научный спор о рукописях сразу же приобрел политический и националистический характер.

Сомнения в подлинности РКЗ стали высказываться со второй половины 50-х годов XIX в. В 1856 г. моравский немец Юлиус Фейфалик (1833–1862), сотрудник Венской университетской библиотеки, опубликовал работу, в которой доказывал подложность РК. Что касается РЗ, то её подлинность вызывала сомнение и раньше. Еще в 1824 г. Й. Добровский (1753–1829) выступил с решительным опровержением этой рукописи как исторического источника[314]. Но в 1829 г. Добровский умер, и его оценка была проигнорирована, а затем отвергнута. В защиту подлинности РКЗ выступили Шафарик, Палацкий. В 1840 г. они издали книгу «Древние источники чешского языка», где признали тексты подделок древнейшими. Научный авторитет ученых был настолько высок, а желание иметь великолепные памятники древности настолько сильно, что сомневающихся не осталось.

Но с выступлением Фейфалика началась полемика, которая продолжалась около 120 лет! Дело в том, что именно к концу 50-х гг. XIX в. национальный вопрос в Чехии стоял очень остро, и РКЗ стали важным идеологическим оружием. Чешская интеллектуальная элита считала, что неверие в подлинность РКЗ возможна лишь в стане врагов чешского народа, прежде всего немцев, а отрицание «очевидных истин» может диктоваться только античешскими побуждениями и завистью. Выступление Фейфалика было поддержано другими учеными-немцами, а в 70-е с критикой выступили и славянские ученые:
В. Ягич, А. Вашек, А. Шембера и некоторые специалисты в славянских странах. На защиту древности манускриптов бросились практически все представители чешского патриотического лагеря. Критика памятников разделила ученых по национальному признаку, она приняла также характер партийной борьбы в чешском обществе и привела к обострению национализма. Наука в этой обстановке отошла на задний план, политические группировки стремились лишь усилить свою популярность в народе. Критиков РКЗ травили в газетах, отказывались публиковать их работы, объявляли предателями национальных интересов. Масса читателей газет и другой продукции, созданной признанными авторитетами, верила в подлинность «национальных ценностей». Она не разбиралась в научных аргументах критиков, «памятники» подкрепляли её патриотизм, и вера в них стала составной частью национального самосознания чехов. Решительная борьба вокруг РКЗ развернулась в 1886–1918 гг. В начале этого периода критики сосредоточились вокруг журнала «Атенеум», который редактировался философом и политическим деятелем либерального толка проф. Т.Г. Масариком. Он объединил молодых профессоров чешского Пражского университета, стоявших по своим научным методам в оппозиции к национально-романтической историографии. На страницах этого журнала в 1886 г. появилась статья филолога-слависта Яна Гебауэра (1838–1907), который доказал несостоятельность РКЗ с лингвистической точки зрения. Он также указал на источники новейшего происхождения, использованные для составления РКЗ. Всего Гебауэр опубликовал более 60 работ об этих рукописях. Ученый был лучшим знатоком древнечешского языка, автором «Исторической грамматики чешского языка» и «Древнечешского словаря» и пользовался особым авторитетом. Защитники рукописей не смогли опровергнуть ни одного довода Гебауэра в области лингвистики. Мнению о подлинности рукописей был нанесен сокрушительный удар. Журнал «Атенеум» определил целую программу изучения РКЗ. Эта программа выполнялась в течение ряда лет. На этом этапе критиками выступали уже чешские ученые, пришедшие в науку на смену представителям возрожденческого, романтического поколения. Они понимали, что патриотизм, выросший на ложной основе, больше вредит престижу народа, нежели признание фальсификатов. Сам Масарик опубликовал много статей по разным аспектам, касающимся доказательств поддельности РКЗ. В 1886 г. в «Атенеуме» против подлинности рукописей выступил Ярослав Голл (1846–1929). Это был крупнейший чешский историк, основатель нового направления в изучении истории Чехии – так называемого позитивизма. Он выступил с отрицанием идеи о специфическом характере развития славянских народов и тем самым стал в оппозицию к романтической историографии. Голл проанализировал эпические поэмы Краледворской рукописи и доказал, что их содержание заимствовано из хроники Вацлава Гайка (XVI в.) и Я. Бецковского, которая была издана в 1700 г. Также и другие поэмы содержат данные из поздних источников[315]. Я. Голл обнаружил массу анахронизмов, вымышленных битв, никогда не существовавших замков, укреплений. Голл также доказал неисторичность действующих лиц, выведенных в РК, которых Палацкий относил к далеким предкам некоторых его знатных современников.

С точки зрения социологии РКЗ были разобраны в работах Т.Г. Масарика, который пришел к выводу, что в рукописях изображается неправильная картина того времени. Сведения о них авторы заимствовали из литературы периода около 1817 г. Спор о рукописях разделил чешских историков на три группы: сторонников подлинности, единомышленников Я. Гола, число которых увеличивалось постепенно, и третья группа выступала в защиту рукописей непоследовательно и по второстепенным вопросам. В целом к концу XIX в. были подвергнуты ревизии многие необоснованные и неправильные теории и прежде всего ошибочное понимание древней чешской истории. В XX веке критика пошла по пути поисков источников фальсификаций. 31 декабря 1911 г. 45 представителей чешской науки обнародовали в чешских газетах декларацию, в которой заявили, что поддельность РКЗ доказана со стороны лингвистической, исторической, литературно-исторической, а также палеографической, так что дальнейшая защита этих подделок может быть только повторением попыток, имевших место ранее и основанных на ложных суждениях и недостаточной компетентности в обсуждаемом вопросе[316]. Однако попытки защиты РКЗ продолжались и дальше, но уже не носили научного характера и не влияли на исследования ученых.

РКЗ сыграли сложную и противоречивую роль. Своим содержание они вводили в заблуждение представителей ряда гуманитарных дисциплин и таким образом тормозили развитие науки. Но с другой стороны, сам факт фальсификации оказался стимулом, ускорившим развитие ряда научных дисциплин. Так, стремление подтвердить или опровергнуть подлинность РКЗ повлекло за собой тщательное исследование всех древнечешских текстов, древней и средневековой чешской и немецкой истории, истории права и т.д. Сопоставление содержания и формы РКЗ с подлинными произведениями древности способствовало углублению сравнительно-исторического метода и приемов исследования как в лингвистическом, так и в других научных планах.

В процессе изучения и критики РКЗ возникли важнейшие труды по истории чешского языка, основанные на исследовании всех без исключения подлинных древнечешских текстов, дошедших до нового времени. В условиях чешской действительности XIX в. РКЗ стали фактором большого общественного звучания. Уже к середине XIX в. РКЗ превратились в орудие чешского национализма. Борьба за выяснение истинного происхождения РКЗ стала частью движения за свободу научного исследования, а в более широком смысле – за демократические свободы вообще. Однако мифы, особенно если они льстят национальному самолюбию, трудно поддаются истреблению. Как известно, некоторые из них бытуют в человечестве не одно тысячелетие и продолжают оставаться объектом веры, несмотря ни на какие рационалистические аргументы. Видимо, мышление человека сочетает рациональное и иррациональное, и разум не всегда в состоянии победить эмоции. Борьба вокруг РКЗ продолжалась и дальше. Чешские подделки оказали значительное влияние на труды ученых других народов, особенно славянских. Веру в их подлинность разделяли такие крупные немецкие корифеи как И.В. Гёте, Якоб Гримм. В русской литературе они использовались в работах о славянских древностях, о фольклоре, этнографии, о древнем славянском праве. Русские слависты в большинстве своем верили в их подлинность и негативно отзывались об их критиках. Такая позиция, на наш взгляд, объяснялась романтическим отношением к славянству и славянофильскими традициями в XIX веке, не полностью угасшими вплоть до революции 1917 г.[317]

О.Г. Ульянов

О времени зарождения на Руси концепции
«Москва – Третий Рим» («Donatio Constantini Magni»
и «Повесть о белом клобуке»)

«Повесть о белом клобуке» принято классифицировать как публицистическое сочинение, сохранившееся в рукописной традиции 2-й пол. XVI в. и последующего времени. Вопрос о времени написания «Повести» до сих пор вызывает споры в науке. Подробно исследовавший этот выдающийся памятник древнерусской книжности H.H. Розов рассмотрел свыше 250 списков текста и разбил их на четыре редакции.[318] По мнению Н.Н. Розова и его предшественников (Ф.И. Буслаев, Ф.А. Терновский, митр. Макарий (Булгаков), Е.Е. Голубинский, В.Н. Малинин), Распространенная редакция «Повести» (т.н. «пространная») была составлена в 90-е годы XV в., во время деятельности в Новгороде архиепископа Геннадия (Гонзова). Иная точка зрения (Н.И. Субботин, А.И. Соболевский, А.С. Павлов, Я.С. Лурье, Х. Шедер, Н.В. Синицына, Б.А. Успенский) связана с признанием в качестве первоначальной Краткой редакции «Повести», возникновение которой некоторые авторы (Д.Ф. Кобеко, А.Д. Седельников) датируют временем новгородского архиепископа Василия Калики (1330-1352), в то время как Распространенная редакция считается возникшей лишь после 1589 г. («предсказание» установления патриаршества на Руси). В своем полном и окончательном виде Распространенная редакция «Повести» представляет сочетание трех самостоятельных произведений: «Посыльной грамоты» Дмитрия Грека, собственно «Повести» и «Написания архиепископа Геннадия».

Палеографические исследования последних лет подтвердили мнение о первоначальности Краткой редакции «Повести», свидетельством чему является обнаруженный недавно в РГАДА Мазуринский список (РГАДА. Оп. 1. № 1281, РГАДА. Оп. 3. № 80) с филигранью 1507 г.,[319] а также три списка середины XVI века и пять списков конца XVI века.[320] Характерными текстологическими особенностями Краткой редакции «Повести» являются лапидарное изложение основной идейно-политической тематики (идея «Третьего Рима» практически не отражена), а также отсутствие антикатолической тенденции. Историю появления и редактирования «Повести» необходимо рассматривать в совокупности с летописными источниками (Софийская первая, Новгородские и Псковские летописи), дипломатической перепиской, документами митрополичьего скриптория и монастырских архивов, публицистическими произведениями («Инока Симеона иерея Суздальца повесть, како римский папа Евгений состави осмый собор с своими единомышленники», «Слово избрано от святых писаний еже на латыню», Повести о походе Ивана III на Новгород 1471 г., «Послание о Мономаховом венце» Спиридония-Саввы, Сказание о Тихвинской иконе Богоматери, Повесть о Лоретской Богоматери), а также агиографическими сочинениями («Житие Константина Великого», «Повесть о житии Михаила Клопского», «Житие Лазаря Муромского» и др.), в той или иной мере отразившимся в тексте редакций «Повести».

Сложности классификации редакций «Повести» обусловили значительный разброс мнений относительно замысла ее создания. Как полагал А.С. Орлов, «Повесть» выражала идею церковной независимости России от греческой митрополии.[321] Согласно гипотезе немецкого слависта Ф. Кемпфера, в «Повести о новгородском белом клобуке» нашла свое отражение «устная версия» идеи «третьего Рима», возникшей до начала XVI в.[322] По мнению Л.В. Черепнина, идейная направленность «Повести» заключалась в обосновании мысли о том, что власть церковная выше гражданской, а также в стремлении поднять «новгородское православие» над московским (Москва – политический центр, Новгород – центр церковный, центр русского и мирового православия).[323] В силу последнего тезиса на «Повесть» давно и прочно установился взгляд как на произведение децентрализованной направленности, антимосковское, притом заимствованное, компилятивное и позднее, окончательно оформившееся лишь в старообрядческой литературе конца XVII века.[324]

Для определения основной концепции «Повести» необходим контент-анализ всех упоминаемых событий и названных в основном тексте исторических лиц. В науке до сих пор смешивают Дмитрия Грека Толмача с Дмитрием Герасимовым. Однако сравнительно-исторические исследования позволяют уточнить, что «Дмитрий Грек Толмач» – это Дмитрий Ралев, участник русских посольств в Италию в 1487/1488-1490 гг. (Венеция, Милан, Рим) и 1500-1504 гг. (Венеция, Рим).[325] Именно Дмитрий Ралев (Rhalli), сопровождавший в 1472 г. царевну Софию Палеолог в Москву как представитель Палеологов, назван «Дмитрием Греком» в современном событиям Московском летописном своде.[326] Поскольку в «Написании архиепископа Геннадия» сообщается, что «Димитрие же он Толмач в Риме и во Флоренцы граде бе два лета, неких ради нужных взысканиях», то «известие о белом клобуке», которое Дмитрий Ралев «тайком переписал все доподлинно» и выслал из Рима («с московским купцом с Фомою с Саревым»), правомерно связывать с первым посольством Дмитрия и Мануила Ралевых, когда они, посетив Венецию 3 сентября 1488 г., прибыли в Рим, где присутствовали 18 ноября на папской мессе и побывали на аудиенции у папы Иннокентия VIII.[327] В Риме Дмитрий Ралев смог добиться расположения «книгохранителя римской церкви Иакова», который сообщил ему, что греческий подлинник «Повести» уничтожен начальниками Рима, и хранится втайне лишь его римский перевод.

Отражением исторических реалий может являться и упоминание в «Повести», что белый клобук был сокрыт «в дальнем приделе и заложен в стене», на что указывала надпись «латинскою речью». В свое время А.И. Соболевский на основании данного отрывка предположил, что в основе «Повести» лежит рассказ «какого-то римлянина» о пропаже в 1485 г. папской тиары.[328] Со своей стороны должны привлечь внимание к ремонтным работам, которые проходили в древнейших базиликах Рима во время понтификата Иннокентия VIII. Согласно дневниковым записям Стефано Интессура, при реставрации базилики Santa Croce in Gerusalemme 1 февраля 1492 года был обнаружен фрагмент титла с Креста Господня, о чем свидетельствовала запись с печатью папы Луция II (1144–1145). Данный фрагмент титла был замурован высоко над головой в одной из арочных дуг, а штукатурка с надписью, обозначавшей место, где титло было спрятано от чужих глаз, обвалилась.[329]

Согласно «Посыльной грамоте» Дмитрия Грека, одновременно с «известием о белом клобуке» Дмитрием Ралевым был выслан из Рима комплект переводных сочинений («Восьмичастная книга и Круг миротворный»), использованные, как удалось установить, в работах архиепископа Геннадия 1489-1492 гг. (Пасхалия, Окозрительный устав и послания разным духовным лицам). Так, в послании бывшему ростовскому владыке Иоасафу (в миру кн. Оболенский) в феврале 1489 г. архиепископ Геннадий писал: «Ино надобе о том подвиг велик дръжати, егда скончаются лета, а животом еще прибавит Бог мир. Ино то еретикомь жидовьская мудрьствующимь будет дръзость, а христианству будет спона велика». В своем послании Геннадий ставит в вину Иоасафу и его единомышленникам антимосковский сепаратизм: «вы положили то дело ни за что, как бы вам мнится, Новъгород с Москвою не едино православие». Особого внимания в рамках нашей темы заслуживает упоминание в этом послании интересующих новгородского архиепископа сочинений, среди которых на первом месте названо «Деяние св. Сильвестра, епископа римскаго»: «Да есть ли у вас в Кирилове, или в Фарофонтове, или на Каменном, книги: Селивестр папа Римскы … Занеже те книги у еретиков все есть».[330] Здесь важно документальное подтверждение, что основные европейские источники на латыни, впервые использованные в древнерусской литературе именно в «Повести» («Donatio Constantini Magni», «Actus beati Silvestri»), находились исключительно в кругах еретиков, прибывших в Новгород в 1470 г. (Заккария Гизольфи и его грамота на латыни Ивану III). В том же 1489 г. ближайший помощник архиепископа Геннадия Герасим Поповка выслал Иосифу Волоцкому «книгу Селиверста папу Римскаго».[331]

Наряду с этим возникновение в феврале 1489 г. интереса архиепископа Геннадия к агиографическим памятникам, посвященным римскому папе Сильвестру, позволяет предположить, что к тому времени «известие о белом клобуке» уже было доставлено из Рима на Русь. В пользу данного мнения служит самое раннее упоминание «Константинова дара» («Donatio Constantini Magni») в наказе государя Ивана III своему послу Юрию Траханиоту ко двору Фридриха III (март 1489 г.).[332] В 1490 г. в Москву вернулось посольство Дмитрия и Мануила Ралевых, вместе с которым прибыл (повторно) старший брат Софии Палеолог Андрей, единственный законный наследник константинопольского престола, выдавший свою дочь Марию за сына удельного верейского князя Василия Михайловича Удалого, что в соответствии с кодексом феодального вассалитета наделяло государя Ивана Ш правами патрона, в т.ч. и на императорский герб. Как ранее было нами установлено, изображение венценосного двуглавого орла в качестве официального герба России впервые появляется ок. 1490 г. на золоченом портале Грановитой палаты.[333] Примечательно, что на южном фасаде Грановитой палаты, к которому примыкало Красное крыльцо, завершенное Алевизом Новым к 1508 г. в подобие «константинопольскому образцу» – священной лестнице при Большой тронной и приемной палате византийских василевсов (Магнавре),[334] барельеф двойного окна изображал всадника с поднятым мечем, поражающим василиска.[335] Прототипом данной композиции следует признать византийскую фреску Большого императорского дворца в Константинополе с изображением императора, поражающего дракона. По замыслу св. равноап. Константина Великого данный образ, поставленный на внешней стороне дворца над дверьми императорских палат, должен был указывать на победу Константина над врагами христианства и свидетельствовать перед всеми, что владыка Римской империи ревностный христианин.[336] Памятование об этой константинопольской реалии посредством «царевны царьгородской» Софии Палеолог стало актуальным для Ивана III после взятия Казани русскими войсками 9 июля 1487 г., с известием о котором и было направлено в Италию первое посольство Дмитрия и Мануила Ралевых в 1488 г.[337]

В данном контексте вряд ли случайно, что именно архиепископ Геннадий был привлечен в 1492 г. митрополитом Зосимой (1490-1494) к составлению новой Пасхалии, о чем он сам свидетельствует: «Повелено бысть от господина отца нашего Зосима, митрополита всеа Русии, мне, Геннадию, архиепископу Великаго Новагорода и Пскова, учинити Пасхалию на осмую тысящу лет: понеже седмотысящьное время прейде, да и Паскалия рядоваа с толком изошла, и неции мнеша, яко скончаваеме седмой тысящи быти и скончание миру, яко же и преже, скончеваеме шестой тысящи, сицево же мнение объдръжаше люди».[338] С окончанием «седьмой тысящи» составители Пасхалии связывали не конец мира, а начало нового, «прославленного» Богом царства (сходство с популярным на Западе учением Иоахима Флорского о «тысячелетнем царстве мира»).[339] Таков был ответ государственной власти и Церкви на распространение эсхатологических настроений, которые нашли отражение и в некоторых мотивах Краткой редакции «Повести» («дванадцать каменей во образ дванадцати апостол», украшающие белый клобук, ср.: образ Церкви в Апокалипсисе с венцом из двенадцати звезд), ранее атрибутированных старцу Филофею.[340]

Косвенным признаком знакомства составителей Пасхалии 1492 г. с первоначальным текстом «Повести» может служить ссылка на «книгу алфу» новгородского архиепископа Василия Калики († 1352), при котором впервые в Новгороде появился белый клобук. В сохранившемся известии Третьей новгородской летописи упоминается под 1335 г., что «при сем архиепископе Василии принесен бысть белый клобук от царя Константина и папы Силвестра в Великий Новгород».[341] Примечательно, что «Повесть о Муромском острове» конца XIV – начала XV вв. относит появление в Новгороде «известия о белом клобуке», доставленного из Рима иноком Лазарем, «пострижеником отца нашего игумена Афанасия Дискота» (по нашим исследованиям, Лазарь направился на Русь из греческого монастыря Santa Prassede в Риме), также ко времени архиепископа Василия Калики.[342] В 1336 г. этот выдающийся церковный деятель выстроил в Новгороде церковь Входа Господня в Иерусалим, о которой в «Написании архиепископа Геннадия» к «Повести о белом клобуке» говорится как о«церкви святаго Иерусалима, юже созда боголюбивый Василие архиепископ», куда совершалось шествие на осляти из Софийского собора.[343] Древнейшее свидетельство об архиерейском чине шествия на осляти на Руси, возникшем под непосредственным влиянием Donatio Constantini Magni, связано с Новгородом и включено в «Чин церковный архиепископа Великого Новгорода и Пскова» времени архиепископа Геннадия с упоминанием государей Ивана III «самодержца» и Василия III.[344] В «Написании архиепископа Геннадия» упоминается также, что сам обряд шествия на осляти завершался чтением «Повести о белом клобуке».

Тот же московский Собор 1492 г., который утвердил Пасхалию, принял также решение о перенесении новолетия с 1 марта на 1 сентября. Этим подчеркивалось, что Русь считает себя полноправной преемницей Византии, что первой на международной арене признала венецианская синьория.[345] Как парафраз евангельского текста «И будут первии последнии и последнии первии» во введении к новой Пасхалии впервые была провозглашена мысль о Москве как единственном православном центре мира («новом граде Константина»), а «государь и самодержец всея Руси» (впервые такой титул!) Иван III уподоблен «новому царю Константину»: «И ныне же, в последния сиа лета, яко же и в перваа, прослави Бог…благовернаго и христолюбиваго великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, нового царя Константина новому граду Константину – Москве и всей Русской земли и иным многим землям государя».[346] В этой связи стоит отметить, что уже Василий II был именован ок. 1461-1462 гг. как «новый Константин … великыи дръжавныи боговенчанныи рускыи царь» в публицистическом сочинении «Слово избрано от святых писаний, еже на латыню, и сказание о составлении осмаго собора латыньскаго, и о извержении Сидора Прелестнаго, и о поставлении в Русской земли митрополитов, по сих же похвала благоверному великому князю Василию Васильевичу всея Руси», посвященном обоснованию автокефалии Русской Церкви.[347] Продекларированная в Пасхалии 1492 г. новая государственная идея о перенесении в 7000 г. значения древнего «града Константина» на Москву стала предшественницей теории «Москвы – Третьего Рима».

Полученные данные подвигают к более объективной оценке историчности «Посыльной грамоты», критике мнения о ее легендарном и анахронистическом характере и уточнению хронологических рамок редакций «Повести». В пользу историзма свидетельствует также идентификация имен «царя Карула» и «папы Формоса» во второй части «Повести», которыми были обозначены король восточных франков (с 887 г.) Арнульф Каринтийский (Arnulf von Kärnten), один из последних представителей немецкой линии династии Каролингов, и римский папа Формоз (891-896). В «Сказании о латынех, како отступиша от православия»[348] римский