Формы и типы исторических текстов

И.Л. Григорьева

Формирование истории как дисциплины в контексте
эволюции преподавания свободных искусств

Присущее древним понимание того, что такое история и каковы её задачи, в образной форме отразила античная мифология. Муза Клио – одна из покровительниц различных видов искусного слова, имя которой переводится как «дарующая славу», с эллинистического времени стала считаться музой истории. Она, как и прочие спутницы Аполлона Мусагета – девять олимпийских муз, богинь поэзии, искусств и наук, обитает на горе Геликон, воспевая вместе с сёстрами все поколения богов. Таким образом, музы связывают прошлое, настоящее и будущее, которые им ведомы. Они воспевают законы, наставляют и утешают людей, наделяют их убедительным словом. В «Теогонии» Гесиода также сказано, что Клио рождена от брачного союза Зевса и богини памяти Мнемосины (Hes. Theog. 52-54). Согласно Павсанию (Paus. VIII 10–12; IX 11, 1), в Беотии, близ пещеры Трофония, сына Аполлона, есть два источника: Леты и Мнемосины. Испив воды из Леты, души умерших забывают свою былую земную жизнь, а, испив из источника Мнемосины, вспоминают её.

Учение о предсуществовании душ и о знании как припоминании, связанное с представлением о божественном идеальном мире, во многом предопределило антиисторические тенденции платонизма. Согласно Платону, объект знания должен быть вечным и неизменным. Если вещь познаваема, она должна быть определённой[193]. Такая определённость есть, например, у математики – науки, имевшей у Платона высокий статус. Антиисторизм был присущ и философской традиции, идущей от Аристотеля, согласно которому история также не попадает в разряд наук. Она – не дисциплина, как грамматика и риторика. Объясняя только единичные вещи – события, она не годится для генерализации эмпирического материала.

Известно, что для греко-римской историографии большую роль играла идея нравственного назидания, морализация, поиски в исторических событиях полезного и поучительного для современников смысла: либо образцов поведения, достойного подражания, либо примеров пороков, которых следует избегать. Греко-римской историографии была присуща переоценка разумного в человеческом поведении, осознанности человеческих действий, представление о том, что человек может быть защищён от окружающего его дикого и порочного мира рациональностью, приобретённой им путём больших усилий, потраченных на развитие и совершенствование своего разума[194]. Эти идеи сформировались в связи с понятием Пайдейи – общей культуры, стремления человека к воспитанию и культуре. Это понятие во многом определило и формирование программы семи свободных искусств, являвшейся основой европейской системы образования от Античности вплоть до конца XVIII в. В рамках этой программы, входя в состав её дисциплин, и преподавалась история.

Классические концепции Пайдейи возникли в Греции в IV в. до Р. Х., одновременно с философскими школами, создавшими западноевропейскую науку и философию. Творцом одной из важнейших таких концепций был Сократ с его представлением о духовности как об истинной сути человека. Всякое истинное благополучие, уверял мыслитель, зиждется на творении Блага. Иным было учение софистов, которые также требовали примата духовной культуры, но рассматривали её лишь как залог жизненного успеха. Преподавая философию, они давали чисто политическое образование, а под Пайдейей понимали интеллектуальное образование, основоположниками которого являлись.

Индивидуализм софистов был преодолён спиритуализмом Платона. Развивая теорию вечной объективной истины (божественного царства идей), Платон считал своей целью воспитание людей в духе Сократа и создание истинного человеческого сообщества, основанного на добродетели (арете). Как и Сократ, он полагал, что добродетель и есть знание. Поэтому все силы общества нужно бросить на образование. Огромное значение в платонизме придавалось внутренней жизни человека, сосредоточение на которой и есть, собственно, само знание. Процесс познания истинных ценностей – подлинный смысл философии. Он длится всю жизнь и заключается в уподоблении души тем ценностям, которые человек стремится познать. Как и вся греческая Пайдейя, образовательное учение Платона было основано на древних греческих понятиях парадигмы и мимесиса. Антропология Платона вписывалась в его учение о видимом и единственно реальном – невидимом (интеллигибельном) мирах. Таким образом, истоки платоновской Пайдейи были связаны с трансцендентным, а не с земным, чувственным миром, являющимся ареной единичных событий и фактов земной жизни людей (что, собственно, и изучает история). Вместе с тем, Пайдейя Платона предполагала интерес к морализирующей истории.

По мнению Аристотеля, платоновское царство идей «неотделимо от актуализирующих его эмпирических людей и вещей и существует лишь в конкретном бытии»[195]. Первый учёный в европейской истории, он считал истинно образованным человеком только того, кто обладал всесторонними знаниями, т. е. был универсальным учёным. Аристотель идентифицировал мудрость и универсальное знание. Несмотря на то, что в его учении не было места истории, как таковой, требуя от учёного универсального знания, философия Стагирита предполагала развитие единого комплекса «философии о человеческом», занимающейся сферой практической деятельности и поведения людей.

Первое частное учебное заведение, возникшее в Греции раньше Академии, было основано Исократом в 393 г. до Р. Х. и представляло собой ораторскую школу. Образование, полагал Исократ, будучи основано на идее уподобления прекрасному (парадигма и мимесис), должно привести к формированию Пайдейи, неотделимой от добродетели. Большое значение при этом приобретали примеры и образцы человеческого поведения, достойные подражания. Идея парадигмы в интерпретации Исократа имела впоследствии огромный успех и была широко распространена среди античных мыслителей вплоть до Цицерона и Сенеки, также обусловив интерес к истории, как к объекту морализации.

Выдающимся достижением Античности была разработка образовательной системы – программы семи свободных искусств. Начало ей было положено в эпоху софистики, которая вплотную подвела греческую мысль к обособлению научного знания: грамматика, риторика и диалектика, как и прочие науки, начинают выделяться из философии именно тогда. Софисты брали на себя общее и полное образование сограждан, достаточное для того, чтобы свободный гражданин мог выполнять все политические функции в городе-государстве. Занимаясь образовательной практикой, они создали идеал энциклопедизма и давали «энциклопедическое» образование. В софистической системе обучения большую роль играли словесные науки: анализ структуры языка и критическая интерпретация литературы, что соответствовало грамматике, а также теория логической и формальной аргументации, что соответствовало риторике. Подчиненными грамматике разделами знания считались история и география.

В образовательной системе Платона главную роль играла диалектика – искусство ведения диспута путём вопросов и ответов с целью поиска истины и исследования онтологических структур. Очень высоко ценил он также математические науки, связанные общим элементом – числом, которое философ считал онтологической реальностью. Речь у него при этом шла не об арифметике, геометрии, астрономии и музыке в практическом смысле, а, скорее, о теологии и философии числа, фигуры, звука и движения небесных тел. Целью образовательной программы платоновской Академии было приобретение Пайдейи в соответствии с платоновской возвышенно-духовной концепцией культуры. Система образования Аристотеля была реализована в Ликее, который, подобно Академии, принадлежал к первым институционализированным научным учреждениям[196]. Энциклопедическому идеалу своего создателя Ликей оставался верен и при его преемниках. Этот идеал был перенесён затем в Александрию, ставшую в эллинистическую эпоху признанным образовательным и научным центром.

Стоики, значение которых для христианского Средневековья немаловажно, учили о Логосе как о телесном божественном первоначале, распространяющемся по всем уровням бытия и проявляющемся преимущественно в человеческом разуме и языке. Они рассматривали грамматику как составную часть логического подразделения философии, изучали все формы языка, а также давали определение всем структурам и законам, которые его упорядочивают. Риторику и диалектику они считали добродетелями, одновременно рассматривая их как часть философии – логики. Своей задачей они считали научить правильности словесного выражения и умению делать убедительный логический вывод. Нравственному воспитанию придавалось решающее значение, поэтому составной частью философии у стоиков была этика. Как и для Аристотеля, физика также являлась для них частью философии. Большинство стоиков исповедовало перипатетический идеал полиматии (знания многих наук), побуждая своих приверженцев к получению более обширной общей культуры. Стоик Страбон писал в своей «Географии», что полиматия присуща философу и что география относится к философии[197]. Равным образом, определённое место в образовательной концепции стоиков как часть философии занимала морализирующая история.

Эволюция Академии в сторону скептицизма обусловила широко распространившуюся в эпоху эллинизма тенденцию придавать всё большее значение риторико-литературным занятиям. Риторические школы по образцу Исократовой появились в ряде городов Малой Азии и на островах. Важным образовательным центром, кроме Александрии и Пергама, стал Родос, где изучал риторику Цицерон. В русле этой традиции сложилась и его образовательная программа, В своём трактате «Об ораторе», очень популярном в средневековой Европе, Цицерон исходил из идеи исконного единства философии и риторики. Целью культуры для него было формирование политического деятеля как идеального оратора. Поэтому изучение риторики неотделимо у него от философского образования. Цицерон считал необходимым изучение греческой и латинской литературы, истории, философии (включая диалектику), риторики и римского права[198].

Канон семи свободных искусств окончательно сформировался и был фиксирован в эпоху поздней Античности. В III в. Порфирий связал три (словесные) науки в тривиум, четыре (математические) – в квадривиум. С замкнутым циклом свободных искусств мы впервые встречаемся у Аврелия Августина. Тезис о том, что свободные искусства составляют цикл, а учебные курсы должны читаться в определённой последовательности, получил у Августина обоснование, имеющее неоплатоническое происхождение. Согласно его трактату «О порядке» (De ordine), написанному в пору увлечения неоплатонизмом, порядок занятий определяется божественным порядком[199]. Язык и письменность – изобретения Разума. Эту роль у Платона играет бог Тевт (Тот), сначала уподобленный Гермесу, потом – Логосу. Предметом грамматики, кроме лингвистической теории, является всё, что написано, всё, достойное запоминания, включая историю и мифы, т. е. все памятники человеческого языка и литературной традиции, не исключая вымысла. Разум изобретает также диалектику и риторику. Таким образом, основанием всех трёх наук у Августина является Логос, понимаемый как Разум, благодаря чему словесные науки были признаны необходимыми элементами неоплатонического образования. Вслед за Порфирием Августин описывает возврат души к интеллигибельному миру при помощи различных дисциплин: семь наук являются семью ступенями, которые постепенно возводят от чувственного к познанию умопостигаемого. Поэтому, согласно Августину, только вполне образованный человек может достичь познания Бога и души. Определяя место истории в образовательной концепции Августина, отметим, что она по-прежнему не выступает в качестве самостоятельной учебной или научной дисциплины. Вместе с тем ясно, что памятники человеческого языка и литературной традиции, которые рассматриваются как составная часть грамматики, одновременно являются и содержанием истории.

Благодаря современнику Августина африканскому неоплатонику ритору Марциану Капелле и его сочинению «О браке Филологии и Меркурия» неоплатоническое учение о семи свободных искусствах оказалось хорошо известным средневековой Европе. Сочинение имело исключительную популярность и являлось в течение всего Средневековья классическим и самым распространённым школьным учебником[200]. Семь свободных искусств у Марциана Капеллы – disciplinae, т. е. науки. Меркурий (Логос) преподносит их своей невесте Филологии (той, что любит Логос) в дар в качестве служанок. Таким образом, эти дисциплины имеют божественное происхождение. Человек может их постичь, только помня о божественном происхождении своей разумной души, о том, что она видела во время своего пребывания на небесах. Готовят апофеоз Филологии музы – божества, возвышающие душу благодаря воздействию книг, развивающих ум. В небесном восхождении Филология проходит все сферы, вплоть до сферы неподвижных светил. Она догадывается о существовании трансцендентного Бога, который не допускает какого-либо постижения. Семью ступенями, ведущими к познанию божественного, являются только науки, входящие в цикл семи свободных искусств. Боги отказываются выслушать Медицину и Архитектуру, потому что последние посвящены предметам, которые относятся к области смертных вещей и не имеют ничего общего с вещами божественными[201]. Филология – персонификация знания, которое должна получить душа для возвращения на небесную родину. Марциан Капелла выражает ту же мысль, что и Августин в трактате «О порядке»: образование освобождает душу от уз тела, возвращая её из звериного состояния, в которое она впала из любви к чувственному миру. Отношение Марциана Капеллы к тому комплексу знаний, который можно отнести к истории, лежало врусле неоплатоническойтрадиции.

Свободные искусства в поздней Античности означали курс наук, объединённых методикой и структурой, который следует пройти до конца, чтобы получить полное образование. Эти науки, как основанные на рассуждении, имели первостепенное значение. Медик и философ Гален давал тройное деление наук и искусств, разместив их в трёх хороводах, окружающих их создателя бога Гермеса: геометры, арифметики, философы, медики, астрономы и грамматики располагаются в первом хороводе; во втором стоят художники, лепщики, писцы, скульпторы по дереву, архитекторы и скульпторы по камню, в третьем – все остальные. Первый круг ближе к центру, где находится Гермес-Разум, остальные – дальше[202]. Ясно, что история, не выступая как самостоятельная дисциплина, попадает при этом под определение «философии» или «грамматики». Давая аналогичное тройное деление, Сенека писал о «ремесленных», «изящных» и «свободных» искусствах: «свободные» же искусства делятся на «детские, изучаемые в школах, и поистине свободные или... дающие свободу искусства,... те, что пекутся о добродетели»[203]. К последним следует, по-видимому, отнести и морализирующую историю.

Образовательная традиция Античности оказалась чрезвычайно важной для формирования цивилизации Средневекового Запада, во многом определив те глубокие корни, которые пустила в этом регионе мира секулярная культура. Заслуга создания средневековой системы образования наряду с Аврелием Августином принадлежит великим систематизаторам и хранителям основных достижений классической древности – Боэцию, Кассиодору и Исидору Севильскому. Передача Средневековью важных традиций письменной культуры Античности – одна из главных заслуг Кассиодора. Составленный им сборник «Варии» положил начало сложившейся в Средневековье традиции преподавания риторики как науки составления писем. В сочинении «Наставления в науках божественных и светских» (Institutiones litterarum divinarum et saecularum, 551 г.) – популярном средневековом учебнике, определявшем порядок обучения и объём знаний, Кассиодор сформулировал свою основную идею о гармоническом синтезе теологии и светского знания, о необходимости сохранения и использования достижений античной науки. Как и Августин, он стремился поставить всю эллинистическую культуру на службу толкования Писания. При этом он указывал на Откровение как на источник светских наук. Благодаря Кассиодору продолжение получила традиционная для Античности связь риторики и морали. Результатом этого стало хорошее знание в Средние века древней истории. История получила новую задачу – рассказать о деяниях Бога (gesta Dei). Так появилась теологически ориентированная история. Для религиозного воспитания Кассиодор считал необходимым чтение христианских историков и отобрал некоторых из них: Иосифа Флавия, Евсевия Кесарийского, Павла Орозия[204]. Идеи Кассиодора, подхваченные орденом бенедиктинцев – главным каналом трансляции образовательной теории и практики, получили широкое распространение. Труды Кассиодора, как и сочинения Боэция, «явились своеобразным конспектом древней культуры и легли в основание средневекового просвещения»[205]. Традиция преподавания свободных искусств вошла в школьный обиход в немалой степени благодаря также «Этимологиям» Исидора Севильского.

У истоков создания средневековой школьной традиции стоят и деятели Каролингского Возрождения, осуществившие реформу школьного образования и возродившие практику преподавания семи свободных искусств во Франкском государстве. Последователь Августина англосакс Алкуин, центральная фигура духовной жизни Каролингской эпохи, был автором трактатов по орфографии, грамматике, риторике и диалектике, которыми пользовались до конца Средневековья[206]. Он же занимался систематизацией христианского учения и подготовил новую редакцию Вульгаты[207]. Таким образом, в Каролингскую эпоху существовала и получила развитие божественная, или теологически ориентированная история. Согласно рекомендациям Кассиодора, каждый монастырь каролингского времени выделял в своей библиотеке секцию христианских историков[208].

В X–XI вв. свободные искусства развиваются в монастырских и соборных школах. В XII в. складывается представление о том, что они являются первой частью более широкого образования, заканчивающегося философией и богословием[209]. При этом из дисциплин тривиума начинают особенно интенсивно развиваться логика и грамматика[210]. На предпочтение учёными современниками логики, которая сама по себе «бессильна и бесплодна», жалуется в своём «Металогиконе», посвящённом изучению тривиума, Иоанн Солсберийский[211] – «гуманист XII в.», читатель Цицерона. Он был сторонником широкого образования, полагая, что богослов должен быть хорошо знаком с культурой древнего мира, а также с историей.

В XIII в. состоялось более полное знакомство с Аристотелем, сложился интерес к опытному знанию. В состав свободных искусств были включены натурфилософия и метафизика. В трудах Винсента из Бове и Эгидия Римского преобладает логика в тривиуме и математика в квадривиуме. Спекулятивная математика ложится в основу натурфилософии Фомы Аквинского, Роберта Гроссетеста и Роджера Бэкона[212]. История по-прежнему не является самостоятельной дисциплиной, но она существует, и никто не оспаривает её полезности. Вслед за Аристотелем Винсент из Бове отмечает: «Историческое не относится к философии, поскольку объясняет только единичные из совершившихся деяний», но он также признаёт, что история содержит многое «для удовольствия, отдохновения и пользы»[213].

Со второй половины XV в. система семи свободных искусств начинает трансформироваться. Несмотря на то, что в университетах доминировал теологический и философский куррикулум, основой академического образования постепенно, по мере формирования ренессансного гуманизма, становятся язык и литература классической древности, в которой богато представлены древняя история и античная мифология. Прежде чем утвердиться в университетах, изучение классиков благодаря Гуарино да Верона и Витторино да Фельтре проникло в школьное преподавание, которое, будучи ещё средневековым по форме (структуру учебного плана определяли свободные искусства), стало гуманистическим по содержанию, повернувшись лицом к языкам и литературе классической древности. Классический куррикулум был принят вначале итальянскими университетами, затем распространился в Париже, Гейдельберге, Эрфурте, Лейпциге, Виттенберге и, наконец, в Оксфорде и Кембридже[214]. Так, проводником гуманистической системы образования в Гейдельбергском университете выступал Петр Лудер (1415–1472), образовательная программа которого включала изучение поэтических, риторических и исторических трудов древних. Свою деятельность в университете он начал в 1456 г. с публичной речи при открытии семестра, содержащей восхваление гуманистического образования и истории как источника морального очищения и услаждающего душу занятия[215]. Попытку реформировать систему университетского преподавания в Германии предпринял и другой немецкий гуманист – Конрад Цельтис, который призывал к изучению не только классической древности, но национального прошлого, истории немецкой империи и отдельных племён, из которых она состоит[216].

Кроме учебных заведений, подобных школе Витторино да Фельтре в Мантуе, рассадниками чистого классицизма в форме цицеронианства были немецкие гимназии и школы повышенного типа во Франции. Гуманистический куррикулум (наподобие немецких гимназий) имели также публичные школы в Англии. Такой тип школ под названием «грамматических» был трансплантирован в Америку: первой из них стала Бостонская, возникшая в 1635 г.[217] Исключением являлись школы, основанные в Германии и Нидерландах Братьями общей жизни, принадлежавшими к религиозному движению «Новое благочестие». Прекрасной постановкой школьного дела нидерландские «набожные» подготовили в этих странах почву и для Ренессанса, и для Реформации. Под влиянием Братьев общей жизни, используя их лучший опыт, собственную образовательную систему создали также иезуиты, ставшие в XVII в. главной образовательной силой в Европе. В иезуитских школах при сохранении прежнего содержания дисциплин выделяются три основные: грамматика, риторика и философия, включавшая в себя диалектику и математические предметы квадривиума. В целом, они имели куррикулум, предписанный средневековой схоластической традицией, к которому добавили серьёзное изучение классических языков, а также естественные науки в духе Аристотеля.

Изучение всеобщей истории было введено в иезуитских школах Польши и Литвы уже в XVII в. Однако в России в первой половине XVIII в. история как самостоятельная учебная дисциплина еще не преподавалась. Известно, что в Киево-Могилянской академии в первой половине XVIII в. согласно требованиям Духовного регламента при изучении грамматики учащиеся читали византийских историков. В классе пиитики им предстояло чтение Цезаря, Саллюстия, Ливия и Курция, а также изучение греко-римской мифологии, считавшейся главным источником поэтических красот. В классе риторики в качестве вспомогательных дисциплин преподавались мифология, история греческих и римских древностей, элементы геральдики, антропонимики, этнографии и т. д. Основной целью изучения этого материала являлось украшение речи оратора. Элементы истории содержались и в преподавании философии, которое предварялось изучением истории философии. К историческому материалу обращались также в классе богословия, при толковании книг Священного Писания[218].

В Новгородской духовной семинарии в XVIII в. история преподавалась аналогичным образом. В 1769 г. семинарией была получена рекомендация Св. Синода изучать историю «совокупно с риторикой»[219]. Известно, что в 1769/1770 гг. учитель класса риторики Феофил (Раев) (?) дополнительно к курсу риторики прочитал «универсальную» историю по книге Людовика Гольберга[220]. В начале XIX в. в семинарии появляется исторический класс, который относился к «неординарным» (факультативным). История преподавалась в нем совместно с географией ученикам, изучавшим риторику, поэзию, а также обучавшимся в высшем латинском классе. В рекомендациях к преподаванию истории в семинарии за 1802 г. говорилось: «...для лучшего же успеха дать наперед ученикам понятие о главных эпохах истории и показать генеральный характер в них живущего народа. При чтении истории показывать хронологию происшествий и топографию мест, где они случались»[221]. При этом преподавание истории в духе античной и гуманистической историографии сохраняло морализирующий характер.

С.А. Польская

«Французы на самом деле по происхождению германцы»:
основы национальной истории в описании Жана Дю Тийе

Жан Дю Тийе-старший – юрист, старший нотарий (greffier [222]), секретарь и хранитель архивов Парижского Парламента, впоследствии – глава основанной Франциском I Le Trésor des Chartes, королевский нотарий и секретарь[223]. Родившийся в самом начале XVI в. в семье потомственных правоведов, он принадлежал старшему поколению той знаменательной партии французских юристов своей эпохи, которые, по признанию их современных исследователей, уже в полной мере могут быть «…удостоены звания историка…»[224]. Среди них – Этьен Пакье, Жан Боден, Жак-Огюст де Ту, Франсуа Отман, Ланселот де Попелиньер[225], создавшие целую серию трудов, выдержанных в духе гуманистических традиций исторической критики и предопределивших расцвет эрудитского направления XVII в.[226]

Первоначально работа Ж. Дю Тийе состояла в регистрации и хранении протоколов судебных заседаний, черновиков и прочих записей делопроизводства Парижского Парламента, позже к ней прибавится аналогичная деятельностьв Le Trésor des Chartes – хранилища королевской канцелярии, приобретшей к этому времени статус практически королевского архива[227]. В итоге, розыск и неизбежная систематизация в регистры огромного массива документов приведут Дю Тийе к мысли об их исследовании и обязательном издании. Возможно, не последнюю роль в этом стремлении сыграло и письмо Франциска I от 12 июня 1539 г., приложенное к мандату о назначении Дю Тийе хранителем Сокровищницы Хартий: «Дабы знать самое необходимое …для развития ума и всех наших дел, …которые… могут вернуть в прошлое и напомнить о нем, необходимо, чтобы каждое событие, случившееся в старину, было упорядочено и сохранено в Tresor de nos Chartes…»[228]. Проявив незаурядные организаторские способности по реорганизации вверенных ему хранилищ[229], Жан Дю Тийе формируется и как историк, ставший в итоге автором более чем десяти сочинений, как отдельных сюжетов из истории Франции, так и описаний королевских династий и Двора. Наиболее фундаментальным из них, принесшим заслуженную славу, стало «Собрание о королях Франции, их короне и доме»[230]. Для его создания он впервые обратился к накопленным документам, что и позволило создать национальную версию происхождения государства и права. В ней можно выделить несколько условных линий[231].

Первая из них – источниковедческая. Как уже упоминалось, систематизация документов Парламента и королевской канцелярии заставила Дю Тийе начать создавать их каталоги и осознавать историчность их содержания. Интерес к основам формирования государства привел его к изучению рукописей ранних каролингских капитуляриев и правовых памятников меровингской эпохи, включая «Салическую правду», эдикты от Хлодвига до Карла Великого. Практическая деятельность судьи и секретаря, а Дю Тийе постоянно составлял генеалогии, перечни церемониальных списков по рангу присутствующих и отчеты по соблюдению протоколов, краткие отчеты, направлявшиеся в различные королевские земли (в них он юридически оформлял различные апанажи, должности и завещания) – к накоплению материала. Это сказалось и на непосредственном стиле научной работы: после каждого раздела своего «Собрания…», посвященного правлению того или иного монарха, Дю Тийе приводит подборку собранных им в официальных архивах источников – «Inventare sur chasque Maison des Roys et grands de France». Она носит достаточно гетерогенный характер, включая королевские ордонансы и письма, договоры, соглашения, церковные документы, разного рода нотариальные акты и инструкции, парламентские акты и т.д. На этом пути встречались и неизбежные находки, обнаруживающие истоки отношений с Англией, Святым Престолом, целой серии регальных и сословных прав.

Особое место в источниковедческий изысканиях Дю Тийе занимают обнаруженные им в регистрах Счетной палаты коронационные ordines – протоколы инаугурационной церемонии французской монархии от самых ранних из них, датируемых серединой IX в., до современной ему эпохи. Именно на их содержании выстроена вся концепция «Собрания…», его хронологическая структура (от предыдущего монарха к последующему) и смысловая составляющая (легитимность правления определяется наличием церемонии с соблюдением всех её процедур)[232]. Первая часть книги последовательно описывает монархов от Меровингов до Гуго Капета и Генриха II. Вторая посвящена тонкой теме легитимной взаимосвязи династий. Третий, самый значительный, раздел приглашает читателя погрузиться в проблемы происхождения Франции, имен, величия и прерогативы ее королей и королев. Наконец, четвертая часть обращена к описанию коронаций каждого монарха, предваряясь годами его правления (регентства) и последовательной нумерацией. Дю Тийе приходит к выводу, как о специфике инаугурации французских монархов, так и об ее историчности, позволяющей проследить эволюцию не только форм репрезентации королевской власти, но и ее прерогатив.

Основной текст «Собрания…» состоит из достаточно простой хронологии королевской политики, – примечателен другой факт: содержание раздела строго соответствует данным источников в «Inventaire …», который непосредственно следует за текстом. Наконец, в каждой библиографической ссылке указаны названия или предмет содержания документа и даже номер его la layette – коробки с хранящимися в ней оригиналами.

Для максимальной наглядности Дю Тийе снабжает рукопись, впоследствии врученную Карлу IX в 1566 г., цветными копиями с деревянных гравюрных портретов французских монархов, снабженные по нижней кромке подлинным воспроизведением королевских печатей. С этой целью королевский архивист озаботился написанием пояснений для оставшегося неизвестным художника, которому вменялось добросовестно следовать подлинным памятникам королей Франции, дабы картины послужили наглядным пояснением для его книги. Таким образом, портреты Хлодвига, Хильперика, Фредегонды, Карла II Лысого, Карла III Простоватого, Людовика IV Заморского, Лотаря I и Филиппа I были скопированы с надгробий или статуй в аббатствах Сен-Женевьев Сен-Жермен де Пре, Сен-Дени, Сен-Коломб, Сен-Реми, Сен-Бенуа, Барбо и т.д. Портреты же Филиппа II Августа, Людовика VIII, Людовика IX Святого, Филиппа IV Красивого, Людовика X Сварливого, Филиппа V Длинного, а также Филиппа VI, Карла V и Карла VI Валуа были заимствованы с гравюр на их печатях. Предположительно, это один из старейших примеров использования иллюстрации как достоверного источника в гуманистической книжной традиции, и в этом отношении Жан дю Тийе оценивается историками книги в качестве первопроходца[233].

Использование средневековых хроник и их критика, стремление учитывать генеалогии всех королей, первых знатных фамилий и основные установления монархии, эволюцию ее институтов и т.д. заставляли обращаться к архивным документам и с вполне прагматичной целью. Изученные Дю Тийе, как он писал, «…документы, призванные послужить истории Франции», призывали монархию, по его же выражению, к «политическому благоразумию»[234]. В целом предложенная королевским архивистом позиция представляла собой достаточно сложное, продиктованное условиями эпохи, понимание роли документа в трактовке прошлого страны. Крепнущий абсолютизм заставлял и королевскую власть интересоваться собственными архивными и историческими ресурсами. Примечательно, что Франциск II не только продлил должностной мандат Дю Тийе, но расширил его полномочия и распорядился окончательно реорганизовать и классифицировать собрания королевских архивов (его примеру будут следовать все представители династии). И уже в своем посвящении Карлу IX, Дю Тийе утверждал, что королевская история и политика неотделимы от реальных исторических документов, на которые должно ссылаться и представлять их как можно полнее, в том числе и в форме их отдельных публикаций[235].

Разумеется, столь грандиозная задача в полном объеме была невыполнимой даже для столь деятельной натуры королевского архивиста. Но его источниковедческие изыскания с целью превращения прерогатив монархии в предмет изучения и доказательства их легитимности открыли дорогу последователям, сменявшим Дю Тийе на посту хранителя документов Парламента и Le Trésor des Chartes вплоть до конца Старого Порядка[236] и ставшими основателями эрудитского направления в исторической мысли Франции[237].

На практике же исследования источников из королевских архивов вели к весомым политическим последствиям, показывая, как знание прошлого может быть использовано в реалиях современного Дю Тийе XVI столетия. Это открытие морально-нравственной стороны основанного на источниках историописания привело ряд исследователей «Собрания…» к заключению о наличии в нем мотивов «…«techne» Макиавелли духа благоразумия Полибия»[238]. Действительно, в предисловии, рассуждая о документах, подтверждающих легитимность королевской власти вообще и Карла IX в частности, его секретарь пишет «Письменное описание настоящих событиях, даже семейных, являются (сир) не только очень полезными, но и крайне необходимыми как для королей и принцев, так и для их подданных. Поскольку (так сказал Полибий) нет более легкого пути, чтобы узнать о жизни, чем преимущество, полученное от знаний[239], потому что есть два пути для всех, чтобы исправить свои ошибки (от которых никто нас не освобождает): первый заставляет принять бедствие, исходящее от случающихся с нами беспорядков, которые должны быть принять как гнев и наказание Божие.... Другой путь, более желанный, действенный, и своевременный, и избираемый – это знание о добром и дурном правлении и сходных событиях, в действительности пережитых кем-то из предшественников, которые послужат всякому как добрый или дурной опыт, но из которого нужно извлечь пользу без потерь и сетований»[240]. Ниже Дю Тийе подчеркивает, что стремится показать своим сочинением, как подлинные документы учат мыслить на конкретных исторических примерах и служить образцом для привычки к исторической точности[241].

Ко времени составления этого посвящения, т.е. в правление Карла IX, Жан Дю Тийе пережил уже четырех королей. Его долгая и верная служба династии позволяла быть так откровенным с одним из ее последних представителей. Прошлое должно служить настоящему, и познающий его историк наилучшим образом может служить своему государю. Королю же, как тонко заметил Якоб Солл, «…необходим надежный историк со знанием о том, как найти исторические документы и извлечь их политическую мудрость»[242]. От этого и отталкивается вся последующая концепция национальной истории Дю Тийе, основанная на толковании древних законов вкупе с их значимостью для настоящего.

Так появляется ее вторая линия – правовая. Первый публичный опыт по применению своих знаний спровоцировала гибель Генриха II в 1559 г., заставив Дю Тийе-юриста решать достаточно деликатный вопрос о королевском совершеннолетии: с одной стороны, имелся 15-летний наследник Франциск II, достигший сознательного возраста, но, с другой стороны, по букве гражданского права, можно было подождать еще 10 лет. Такого рода правовая лазейка создавала прецедент для Гизов, для принцев крови, в первую очередь, для короля Наваррского. Как непревзойденному знатоку регистров Парламента и документов королевской канцелярии, Дю Тийе поручают предоставить аргументированное разрешение проблемы в пользу Франциска II. У него сразу же обнаруживается оппонент в лице трибуна гугенотов Франсуа Отмана, что вынуждает Дю Тийе к ответным мерам: в 1559 и 1560 гг. он пишет памфлеты «О старшинстве всехристианнейшего короля против сочинений бунтовщиков» и «О старшинстве всехристианнейшего короля против хитро измышленного законным совета бунтовщиков»[243], в результате чего их лидер Ла Ренуди становится личным врагом Дю Тийе[244].

Годом ранее, в 1558 г. Дю Тийе публикует «Предостережение дворянам…», склонявшимися к кальвинизму. Поддерживая гугенотов, по его мнению, они выступают против короля, что расценивается как измена: «Когда некто считает, что все состояние и богатство королевства, все его величие и просторы предназначены для знати, и совокупные доходы короля таковы, что покрывают содержание и оплату большого числа ведомств, и выплату пенсий должностным лицам короны: маршалам, губернаторам, капитанам, лейтенантам и гвардейцам и раздачу их родственникам пожалований любого размера. Короче говоря, если выяснить доходы хотя бы одного принца и его свиты, то обнаружилось бы, что излишки и доходы распределены и разделены между ними (знатью)»[245].

По мнению Дю Тийе, знать не только занимает ведущие позиции в государстве, но сам государственный механизм направлен на обеспечение поступлений к дворянам в форме централизованной системой ренты от короля[246]. Поэтому дворянство обязано выступать на стороне своего государя.

Эти работы получили вполне понятное признание властей и оказались помещены в собрание королевских ордонансов канцлером Мишелем де Л’Опиталем[247]. Причина оказанной чести проста: опираясь на на легистскую традицию, Дю Тийе отверг авторитет римского права и утвердил главенство феодального обычая. А с ростом централизации страны и укреплением монархии – превосходство королевского закона[248]. Как доказывает сам автор, «в соответствии с законами Франции, т.е. областей, где наличествовало обычное право, возраст несовершеннолетнего не определяется римскими установлениями»[249]. В итоге, если вернуться к проблеме королевского совершеннолетия, то предложенный им метод позволил решить ее в достаточно убедительной степени. Игнорируя классические авторитеты, он обращается к известному ордонансу Карла V от 1374 г., который устанавливал законным правление с 15-ти лет[250].

В итоге именно Дю Тийе юридически обосновал тезис о том, что собственно французская монархическая традиция является не римской, а германской (франкской). Мобилизуя этот аргумент, он счел вполне естественным обратиться к «Германии» Тацита, где достаточно подробно описана варварская практика присвоения высших должностей в очень молодом возрасте. В целом внимание к Тациту[251], к его аналитическому инструментарию, заставило Дю Тийе обратить внимание на моральную подоплеку своего историописания и на его практическое применение.

Скорее всего, именно по этой причине Дю Тийе отверг требования «бунтовщиков», как он упорно именовал тираноборцев, о необходимости регентства принцев крови над Франциском II и подтвердил необоснованность ссылок на решение Генеральных Штатов как консультативного органа[252]. Немаловажным доводом в логике рассуждений Дю Тийе выступил и тот факт, что он по-прежнему активно критиковал своих оппонентов за ссылки на средневековые хроники, вновь полагая, что истинная монархическая традиция прослеживается только по актам королевского делопроизводства, т.е. по королевским архивам.

В самом ли деле Дю Тийе продал свое перо, как утверждали гугеноты, неизвестно. Но то, что они не порывал с галликанской традицией, хотя и мог использовать конъюнктуру ситуации Религиозных войн, очевидно. Более того, его вклад в развитие истории как науки получил продолжение и даже укрепил позиции тираноборцев, поскольку, следуя за своими регистрами, не мог окончательно отрицать природный характер социальных и политических институтов Франции. Вслед за Генеральными штатами к числу естественным образом зародившихся институтов французского общества, фактически независимых в своих функциях от короля, Дю Тийе относит и столь близкий ему Парижский Парламент, чьи судебные прерогативы уже с середины XIV в. он оценивает как судебную функцию (judiciare), соответственно, признавая за монархом законодательную (l égislatif)[253]. И хотя одна часть исследователей не без оснований полагает, что «греффье-историк» разделил их преждевременно, отнеся к слишком раннему периоду развития французского государственного аппарата (тем более, что эта тенденция не наблюдается и в современном ему XVI в.)[254], вторая, не останавливаясь на достоверности, оценивает эту позицию как «…создание принципиального направления для эрудитов, исследующих исторически обусловленные изменения французской системы управления, построения его отсутствующей ранее рациональной традиции»[255].

Действительно, королевскому архивисту недоставало яростности Ф. Отмана: он все же обладал темпераментом ученого, а не реформатора, и на находящиеся в его распоряжении документы смотрел в большей степени глазами архивиста, а не политика. Проведя много лет жизни среди огромного количества памятников французского прошлого, Дю Тийе ценил их именно как исторические источники и не придавал им первостепенного значения прагматической ценности[256].

Наконец, его захватила принадлежащая еще легистам мысль о естественном происхождении общества и государства. Окруженный реликвиями прежней эпохи, Дю Тийе остался верен себе и не стал искать классических параллелей в романтических легендах о галлах, а обратился к германскому наследию Франции. Возможно, он стал одним из первых, кто отверг троянскую теорию, не драпируя ее в идеологическую подоплеку. «Те, кто писали, что французы на самом деле по происхождению германцы, сулили им больше чести, нежели те, кто выводил их от троянцев, ибо лишь честь и достойна называться истинной добродетелью…»[257].

Дю Тийе подчеркивал, что для французов важнее их действительно франкское начало, чем повтор старых легенд о якобы их троянском происхождении[258]. Это особенно важно на фоне разразившихся религиозных войн для «защиты и прославления» французской короны, как национальной монархии[259]. Соответственно подчеркивается и враждебность между франками и римлянами, что объясняется несоответствием римских институтов с германской свободой. «Римляне, – как отмечено в соответствующей эпохе первых Меровингов главе «Собрания…», – неоднократно побеждали германцев, но так окончательно их и не покорили»[260].

Институт королевской власти в трактовке «Собрания…» тоже является непосредственно германским: описание инаугураций, не без влияния Тацита, начинается с того, что «…по своей форме коронация и провозглашение вождей у франков являлись поднятием их на щит», с этого же времени берет начало практика провозглашения правителей собранием, «веками позже ставшим собранием сословий»[261]. Он прямо указывает: «Хлодвиг, первый христианский король,...начал править в 485 году и был провозглашен королем Франции на генеральной ассамблее. Воины подняли его на щит, трижды пронесли на руках вокруг лагеря с криком: «Мы признаем его, мы принимаем его как своего короля!»»[262].

Сама церемония королевского посвящения (le sacre royal) имеет строго правовой и, опять-таки, национальный характер. Ее уникальность заключается в нескольких аспектах. Во-первых, наивысшей степени сакральности получаемых монархом прерогатив следствии помазания Священным Елеем из Святой Склянки, хранящейся в аббатстве Сен-Реми. Для этого Дю Тийе привлекает широко известную легенду о крещении Хлодвига: он (Хлодвиг – С.П.) сотоварищи принял в сочельник Святое Причастие в церкви Реймса у святого Реми, архиепископа этого места, получившего от Святого Духа Святую Склянку (La Sainte Ampoule) со священным миром, коим помазываются все короли Франции»[263].

Во-вторых, крайне важна публично-правовая сторона процедура коронация в присутствии всей знати и посредством прикосновения к возлагаемой короне 12-ти пэров, институт которых, ссылаясь на королевские регистры, Дю Тийе совершенно обоснованно выводит от эпохи Капетингов, а не Каролингов: начиная с посвящения Филиппа I в 1059 г. и постановления Людовика VII и Филиппа II Августа: «…пэры Франции явились в вышеназванную церковь Реймса (Реймсский собор – С.П.) в 1059 г., и хотя среди них не обнаружилось епископа Бовэ и герцога Нормандского..., все прочие присутствующие там прелаты и бароны были назван по-порядку (т.е. по рангу – С.П.). И они постановили, что посвящение и коронация не могут проводиться в другом месте, кроме Реймса…», затем в 1179 г. статус пэра получил епископ Лана, «…сильный и признаваемый даже своими противниками…», и в 1216 г. назначение пэром принесшего оммаж еще Филиппу II Августу герцога Шампанского[264].

В-третьих, основой легитимности монархии выступает преемственность всех ее династий, связанных не только помазанием Священным Елеем, но и более земными обстоятельствами. Так, он признает, что «линия Меровингов, правивших 300 лет, пресеклась», поскольку Пипин Короткий отнял ее «для узурпации и тирании», но авторитетом архиепископа Майнцского Бонифация он получил корону для «посвящения и помазания»[265]. Понимая всю деликатность проблемы, Дю Тийе приводит ответ папы Стефана II Пипину Короткому, признав его посвящение, а также указ о законности посвящения обоих его сыновей Карла и Карломана. «Отправленная им (папой – С.П.) 28 июля 754 г. «Сlausula de unctine Pippini» гласит: «Тогда он дал свое благословение милостью Божьей на шести известных языках, первым из них – франкском, под страхом интердикта и кары отлучения от Церкви никому никогда не претендовать в будущем на избрание короля, происходящего из иного рода, нежели того, у которого почитание Господне превыше всего и который решено, с заступничества святых апостолов, признать и посвятить рукой святейшего понтифика, его викария.»»[266]. Таким образом, Пипин признается первым посвященным и коронованным, т.е. приобретшим статус полноценного христианского монарха, и в этом его легитимность.

Несколько иначе трактуется приход к власти Гуго Капета. В данном случае Дю Тийе возлагает вину на его сына, Роберта II, который «...сумел силой отобрать корону у Каролингов», а его отец, став к этому времени королем Нойона, «…затем в 988 г. был посвящён и коронован в Реймсе…»[267]. Воцарение Валуа у Дю Тийе полностью согласовано с прекращением прямой ветви Капетингов и подчеркнутым соблюдением принципа примогенитуры при переходе трона к Филиппу VI[268], а затем и к Ангулемской ветви[269].

Что касается происхождения феодального права, то оно выводится от эпохи образования Папского государства. Доказывая этот тезис, Дю Тийе обратился к анализу этимологии основных дефиниций сеньориальных отношений. Он утверждал, что понятия «лен» и «фьеф», как наследственные земли, в документации раньше эпохи Каролингов не встречаются, и находил, что присвоение семье имени территориального владения есть варварский обычай, противоположный римской практике[270]. Что касается обычного права, то оно порождено не знатью, а народом, что также, по мнению Дю Тийе, демонстрирует доминирование германских корней.

В конечном счете, наиболее тщательно Дю Тийе проиллюстрировал самостоятельность и одновременно преемственность французской политической традиции посредством исторических комментариев относительно основных институтов и учреждений монархии. Его вывод исходил из идеи самоценности французского права, что активно поддерживалось его представителями, особенно членами Парижского Парламента, которые, по мнению Дю Тийе, потому и облачались на королевских похоронах в красное платье вместо черного, чтобы символизировать вечность французского правосудия и монархии[271]. Среди прочих составных частей «тела Франции» – уже упомянутые 12 пэров (6 церковных и 6 светских), conseil privé, маршал, адмирал и губернаторы (по каждой из должностей им составлены отдельные описи)[272].

Именно благодаря глубокой фундированности своего труда, Дю Тийе блестяще доказывает уникальность и одновременно преемственность власти. Тем более, что регистры королевской канцелярии хранят бесчисленное множество доказательств как королевского титула, так и королевских знаков. Например, геральдическая лилия, указанная еще в «Салической правде»: «Во французской короне, – писал он, повторяя многих легистов, – имеются определенные цветы, символизирующие королевские прерогативы и права, присущие только ей одной (монархии – С.П.)»[273]. Однако сам королевский архивист отрицал обычную приписку ее происхождения Фарамону, поскольку, как он писал, «не существует свидетельств, что этот легендарный король посещал галлов, правда, с другой стороны, в Салическом своде законов остались очевидные следы христианства»[274].

Анализ источников и необходимость применять их для правового обоснования королевских прерогатив вывели Дю Тийе на третью линию его поиска – филологическую. Знавший древние германские языки и знакомый с трудами современных ему гуманистов[275], он пытался придать своим рассуждениям на «варварскую» тему более обоснованную историческую и филологическую базу. Отправной точкой его изучения стал массив текстов, где отмечались качественные оценки германцев: это уже упоминаемые труды Тацита и Полибия, позже – Иордана, редакция и обширное предисловие к «Салической правде», введенной таким образом в оборот научного знания[276]. Помимо этого он использовал и труды современных ему авторов, но в любом случае даже проведенный им анализ этимологии понятий, доказывал, по его мнению, германское происхождение французских институтов.

Так, «майордом», по Дю Тийе, восходит к понятию «meyer du palais», что в переводе с нижнегерманского означало управляющего. Позднее, в связи с изменениями языка, это стало звучать как «maire or maistre du palais». Или, например, один из излюбленных героев средневековых хронистов, маршал Франции, – понятие, происходившее от двух нижнегерманских слов, где «march» означало «лошадь», а «schal», соответственно, слугу или всадника[277].

Наконец, вобравшей в себя весь предыдущий опыт, является последняя, четвертая линия доктрины Дю Тийе – историко-патриотическая. Связь между свободолюбивыми франками и современными ему французами являлась, по его мнению, отличительной чертой эпохи Карломанов (Каролингов). Французы унаследовали не только черты, присущие германскому миру, но и политические (имперские) традиции Рима. Они были установлены позже, в эпоху Карла Великого, который выступал, по мнению Дю Тийе, «строителем западной империи, разделенной между Германской и Галльской коронами»[278]. Более того, королевский архивариус «перенаправил»[279] миф о Карле Великом, утверждая, что император принадлежал больше Франции, чем Германии, поскольку создал наследственную монархию, основанную на принципе примогенитуры. Ее и получили от него Капетинги, а не восточные франки, потому что «…нет такого народа, испытавшего большее размежевание, чем немцы, которые, если бы объединились, то, несомненно, стали бы лучшими»[280]. В подтверждение Дю Тийе приводит данные архивов[281], согласно которым Капетинги в своей титулатуре используют титул «император», который следовал за другим, не менее почитаемым – christianissimus («наихристианнейший)», сохранившийся до современного ему времени. Встречной тому причиной, указывает «Собрание…», является помазание посвящаемых королей Святым Елеем – уникальная прерогатива, которой лишены все прочие монархи[282].

Первым текстом, предложенным Дю Тийе в поддержку имперских аргументов стала каноническая формула из буллы Иннокентия III, по которой, «король в светских делах не признавал никакого верховенства», причем копия этой буллы, указывает автор «Собрания…», сохранилась в регистрах Парижского Парламента. Другими ценными свидетельствами выступают буллы Климента V, аннулировавшего акты Бонифация VIII против Филиппа IV[283].

Основной упор в аргументации Дю Тийе, однако, был сделан не на сходство Римской империи с высшей политической властью во Франции, а, скорее, на превосходстве последней. Убежденность королевского архивиста в уникальности и самодостаточности французской монархии в наибольшей степени иллюстрируется формулой, почерпнутой им из «Establishmentes» Людовика Святого: «король владеет от Бога и от себя, а более ни от кого»[284]. Для подтверждения своей позиции о феодальном принципе правления королей Дю Тийе обращается и к знаменитому ордонансу Филиппа IV 1312 г., в котором обуславливалось, что «данное королевство управляется посредством обычаев, а не писаным законом». Хотя, как зло подмечает Дю Тийе-юрист, «в то время гражданское право и могло уже изучаться в университетах, за исключением Парижа, но вряд ли оно применялось в самом королевстве»[285]. В этом вопросе Дю Тийе вновь сближается с Ф. Отманом и со всей легистской традицией. Несомненно, что дискуссия о королевском праве в XVI в. достигла своего апогея, заслужив у ряда исследователей термин «юридический национализм»[286].

Еще одна тема, злободневная для Дю Тийе – это свободы галликанской Церкви. Автор полагал, что привилегии духовенства также имели свои корни, что прослеживается в титуле «всехристианнейшего короля», так же как и в многочисленных каролингских памятников: созывах соборов, привнесении изменений в церковную доктрину и устав и т.д.

Как и многие правоведы его эпохи, в 1551 г. Жан Дю Тийе создает свою версию трактата, посвященного этой проблеме – «Воспоминание и дурное мнение 1551 года о свободах Галликанской Церкви»[287]. Его преимущество заключается в использовании новейших документов королевской канцелярии[288], что выдает в Дю Тийе намерение придать своему сочинению характер документального расследования. Действительно, он ссылается только на les layettes королевской канцелярии, к которым имел неограниченный доступ и прямо высказывается об их пользе для короны в свете ее притязаний на руководство Церковью, например, право инвеституры: «Кроме того, преимущество выбора в названном королевстве (Французском – С.П.) заключается в том, что если короли всегда пользовались своим правом и сами делали свой выбор, то требование от других лиц… получить разрешение избрать кого-то другого равнялось нулю. Сокровищница хартий – это одна большая layette, датированная от 925 г., наполненная свидетельствами об избрании на должности от тогдашних королей до Людовика XI включительно. И указом Парламента было признано право короля Филиппа Красивого взимать налоги с аббатства Сен-Маглуар в Париже. При этом Италия (т.е. папа – С.П.) навязывалась всем, в частности, императору Греции (Византии – С.П.)[289], ведь папа хочет, чтобы ничего не делалось без его одобрения»[290].

Несколько нижеследующих страниц посвящены борьбе Филиппа IV и папы Бонифация VIII, названной Дю Тийе Великой Схизмой и датируемой 1378-1429 гг., т.е. временем вплоть до подписания Карлом VII Прагматической Санкции в 1438 г. При этом в качестве еще одного примера независимости монархии от Святого Престола приводится решение Филиппа Красивого, принятое им на заседании королевского совета: «…сказал им, что он (король С.П.) не обязан допускать ни папу, ни кого бы то ни было в свое королевство без своего на то разрешения…. И нашлось сказанное в канцелярии, как продиктованное королем на заседании совета Эду, герцогу Бургундскому»[291].

Столь фундированное подтверждение независимости абсолютной монархии по отношению к папе заставляет Дю Тийе высоко оценить способность королевской власти к самостоятельным преобразованиям Церкви в своих землях: не случайно «Воспоминания…» завершаются ссылкой на соответствующее решение, принятое в Туре в 1510 г. на совете галликанской Церкви под руководством Людовика XII.

Кроме того, на его страницах папе отказано в материальных правах, поскольку они ведут к «жадности и честолюбию» понтифика, которому в отношении прочих церквей еще апостолом Петром завещаны только «попечение и заботы»[292]. В таком случае автономность галликанской церкви совершенно правомерна и является естественным правом короны. И вновь Дю Тийе приходит к заключению, что эти «древние свободы» по своему происхождению также были более германскими, чем римскими, поскольку «…французские короли являются основателями всех кафедральных церквей»[293]. Вне этой традиции, по его мнению, следует рассматривать акты Парижского Парламента и Парижского университета, а также достижения Прагматической санкции[294]. Более того, подчиненная королевской власти Церковь оказывается свободной от стяжательства и, следовательно, более близкой к «апостольским временам»[295]. Обосновывая таким образом право подчинения Церкви монархи, Дю Тийе прямо заявляет о прерогативе короля на инвеституру, а сами епископии рассматривает как вассальные от короны земли, полученные Церковью посредством оммажа[296]. В итоге «Воспоминание…» стало самым документальным исследованием о свободах галликанской Церкви, найдя впоследствии массу подражателей и ценителей.

И.Г. Воробьёва

Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями: